А. Якобсон о себе

О литературе Переводы Стихотворения Публицистика Письма А. Якобсон о себе Дневники Звукозаписи

О А.Якобсоне 2-ая школа Посвящения Фотографии PEN Club Отклики Обновления Объявления

А. Якобсон

Миф о Сусанне

М.У.: У меня такая линия, задумка такая... Я так считаю, что когда мы освободились и стали встречаться друг с другом, с молодыми – с людьми поколения моей сестры, более молодыми, чем мы. И под нашим растленным влиянием...

A.Я.: Не растленным, а растлительным, растлевающим...

М.У.: Ведь наши рассказики как-то действовали? И потом, поэтому мы не могли не чувствовать нашей дальнейшей за все это дело ответственности. Потому что мы-то хотели устраниться! Это нам плохо удавалось, но мы хотели устраниться: ничего не поделаешь, мы уже сидели и хватит.
Поэтому, поскольку ты и есть тот самый человек более молодого поколения, который сам не сидел... В этом очень серьезный смысл – человек, который не сидел, и на которого каким-то образом все-таки, я думаю, повлиял тот факт, что твоя жена сидела, и твой тесть сидел, и твоя теща и так далее. Какую это все сыграло роль? Так вот, мне хотелось бы узнать – вернемся к самому началу, к 56-му году. Что, по-твоему, значило для тебя встретиться с нашей семьей, с моим отцом, со мной. И как это повлияло в дальнейшем, когда ты пустился во все тяжкие?

A.Я.: Гораздо позднее.

М.У.: Гораздо позднее. Но ты однажды, на мой вопрос: «Почему ты не живешь спокойно? Вот смотри – люди ходят...» Я помню, мы ехали в Звенигород, а я тебе сказала: «Вот смотри, каждый бежит по своим делам». А ты мне сказал: «Не у каждого посадили жену в 18 лет». Значит это имело значение. И я тоже так думаю.

A.Я.: Ну что ж тут думать, это ясно! Это имело очень большое значение. Только трудно взвесить это значение. Дело в том, что факторов было много. Факторов, которые определили мое идейное, так сказать, лицо, мое жизнеотношение, - и которые заставили меня в свое время – именно заставили! – как-то выступить, - было очень много. Конечно, это был очень сильный фактор. Но взвесить его и определить его удельный вес по сравнению с другими факторами – мне очень трудно. Это был чрезвычайно сильный фактор. Этот фактор имел место, еще когда ты сидела. Потому что был миф о Сусанне. Я из всех вас знал только про одну Сусанну. Из разговоров с Сашей Тимофеевским. Я уже тогда как-то очень плохо относился – не к советской власти, а к существующему в России режиму. Я был так наивен, что я был не только что марксист – это само собой, я после этого еще долго был марксистом, но даже и – ну, конечно же за Октябрьскую революцию, за Ленина и прочее, но я знал, что несправедливый строй в нашей стране. И Саша Тимофеевский, который впоследствии вел себя гораздо более благоразумно, в свое время для меня был катализирующим фактором. Своими какими-то смутными, романтическими рассказами про Сусанну – может быть, он рассказывал и про других, но я запомнил только Сусанну - видимо, он её знал по литературному кружку в Кировском доме пионеров. Я не помню, может он мне и про других говорил. Для меня это было овеяно романтикой самой чистой. Что вот есть такая святая почти Сусанна, которая страдает за справедливость. Так оно и получилось, что я сперва познакомился с Сусанной, весьма условно в неё влюбился. Что значит «условно»? Я тогда не понимал, что это условно, но это была влюбленность, видимо, не настоящая, хотя она мне ответила взаимностью. И я съездил в лагерь и достал справку. Она, правда, ей не помогла, но которую было очень трудно достать...

Ситуация была такая: ей нужно было поступать на истфак. Она из вас – самая молодая, и села, ещё не кончивши средней школы. Она экстерном сдала, как я помню, за десятилетку1), и решила заниматься историей. Но для того, чтобы сдать экзамены на истфак, нужно было знать историю лучше, чем средний ученик. Ну, я к той поре уже кончал исторический факультет, и поэтому я – о чем и ты первый раз слышишь - с ней много занимался историей. Она, конечно, была способной ученицей и всё прочее, и я не сомневался, и она не сомневалась, что по своей объективной подготовленности она поступит. Но, с одной стороны, она была еврейка – кстати, мы об этом абсолютно не думали, – а с другой стороны, она сидела и не была реабилитирована. Вот это было очень существенно. И вот мы решили, вернее - я решил, это была моя идея и мое выполнение, – что я съезжу в лагерь и попытаюсь достать такую справку, которая в ту пору давала привилегии2). О том, что она энное количество лет работала. Это был совершенно безумный замысел, который увенчался успехом - непосредственным. Ну, а потом – потом я не знаю. Вернее, знаю, но это не относится к твоему вопросу.

А было так. Я поехал в этот лагерь – мальчишка. Я нашёл там начальника лагпункта. Думаю, что это был новый начальник.
...Когда я ехал из Потьмы3) в Явас по узкоколейке известной, по которой – судьба сделала так, что я ещё не раз ездил, и к Даниэлю, и вообще уже хорошо знал эту узкоколейку. Меня потряс совершенно разговор с одним производственником, который горько жаловался и плакал на отмену сталинских лагерей. Он был совершенно вне политики. Я уверен, что он был хороший человек. Но он мне рассказывал о том, как зэки - пятьдесят восьмая статья - добросовестно и хорошо работали. Я даже не знаю какая это была работа. Он как-то про женщин говорил. Может быть это было что-то швейное, неважно. И как сейчас, когда их всех отпустили, и остался блатной элемент и уголовный, - ужасно упала производительность труда. И как они хулиганят, и как с ними трудно. Меня это совершенно потрясло тогда. С ним же вместе я пришёл в столовую – не к кагебешникам, конечно, потому что КГБ – это внутри лагерной системы, а лагерная система – это система МВД. В столовую МВД. Мы сели с ним – просто он меня туда привел. Он вынул шматок огромный сала из марли, вынул бутылку спирта, мы там заказали какие-то щи. Там прекрасно кормили в этой столовой МВД.

Мы поели, пообедали прекрасно, и потом я пошёл к какому-то подполковнику, либо майору, по-моему, это был подполковник. Я прекрасно разбирался в чинах, но просто забыл. Я сказал ему следующее: «Вот у вас сидела некая Сусанна Печуро. Она не реабилитирована. Она отсидела столько-то лет. Ее цель – поступить в институт, сказал я, в вуз. Она хочет заниматься историей. Может быть препятствием то обстоятельство, что она сидела и не реабилитирована. Я к вам обращаюсь – как сейчас я помню, - и у меня все дрогнуло – как к человеку и к коммунисту». Тут он поднял на меня глаза. Он вообще меня в упор не видел. Это ход был непродуманный. Это было экспромтом. Думаю, что он был из новых начальников. А может и из старых, не знаю. Но у меня было ощущение, что из новых, после ХХ съезда, условно говоря. Когда я дрогнувшим юношеским голосом сказал: «Я хочу к вам обратиться как к человеку и коммунисту», – он отложил папку и стал смотреть в мое лицо. Тогда я сказал ему: «Понимаете, я не знаю, как вы относитесь к ней. Она – моя подруга, и я хочу, чтобы она поступала объективно по ее данным». О еврействе вообще не было никакого разговора, да и вообще проблемы этой не стояло. Хотя объективно она существовала в жизни, но это не обсуждалось. Я при желании мог бы вспомнить его имя, но не хочу сейчас, потом. Он говорит: «Что вы от меня хотите?» Я говорю: «Я хочу, чтобы вы написали ей справку, что она проработала вот столько-то...»

Он задумался и думал недолго, минуты две. Он позвонил, и явился человек лет шестидесяти, который по его лицу, по повадкам, по всему своему поведению, жил, наверное, столько при, подчеркиваю: при советских лагерях, сколько они существовали. Я, конечно, не знаю, сколько он был зэком, сколько вольняшкой, сколько придурком или что. Он был канцелярист, бухгалтер. Если бы он был зэк, его бы называли придурком, но он уже точно был не зэк. У меня почему-то было четкое интуитивное ощущение, что он бывший зэк. Он имел совершенно холуйский вид. Старик. И к этому молодому, условно говоря, сорокалетнему подполковнику он явился моментально, как лист... как какой-нибудь конёк-горбунок. И этот начальник сказал, что вот, «...была такая Печуро, и там, в Москве, допускаются необъективности». «Так напишите», или, не помню: «Напиши», – а мне сказал: «До свидания». Я пошёл за этим старичком. Старик моментально, каким-то бисерным писарским, каким-то старинным почерком написал справку о том, что Сусанна Печуро с такого-то по такой-то год работала на таком-то производстве. У него было малочеловеческое лицо. Оно было не злое и не доброе, но, видимо, он прожил такую жизнь, как мне сейчас кажется, что непосредственные черты, которые определяют лицо человека, были просто вытравлены жизнью. Его лицо исказилось неподдельной радостью! Может быть, он в первый раз выписывал такую справку. Он выписал ее с величайшей радостью.

Я взял эту справку, пришел на станцию Явас и узнал, что опоздал на электричку в Потьму. От Яваса до Потьмы было, по-моему, порядка 30 км. Я справился в расписании и понял, что если пройти эти 30 км за энное количество времени пешком, – за вполне доступное количество времени, для этого не нужно быть спортсменом – то это имеет больше смысла, чем если бы я ждал очередного поезда в Потьму.

Да, когда я вышел из лагеря, ко мне подъехал вольняшка на тракторе. Я был, видимо, с необыкновенно счастливым выражением лица, и на плече у меня висела торбочка, и в кармане, где-то там в кожаном мешочке, у меня лежала эта справочка. Он сказал: «Ну что, освободился, парень?» Я сказал: «Да, освободился». Почему-то мне захотелось соврать. Хотя, видит Бог, у меня и волосы были не зэковские. Ну не знаю, почему. Видимо, лицо мое выражало так много счастья, что он... Это был опытный, тертый парень такой. «Ну, – говорит, – и бляди, и шакалы же они!» ...Ну, в общем, они - советская власть. «Ну, хорошо! И где ты живёшь, в каком городе?» Я говорю: «Живу в Москве, еду домой». Он говорит: «Садись на мой трактор». Это был то ли трактор, то ли какая-то тракторообразная машина. Он бросил свою работу, включил мотор и с невероятной скоростью довёз меня до станции Явас. Я объясняю, что от станции Явас до этого самого лагпункта еще нужно было бы идти километра два. Я прибыл на станцию, а уже потом понял, что если мне ждать поезда на Потьму, то я потеряю время. Я бросился пешком. Произошел такой ливень, какого я не видел в своей жизни. Это был самый сильный дождь, который я знал в своей жизни. Я вообще очень плохо ориентируюсь в пространстве, в любом – городском, сельском, лесном. Как говорится, у меня топографический кретинизм. Чтобы не сбиться с пути, - я сейчас только уже понимаю, насколько я утяжелил свою задачу, - я шёл по шпалам. Там всякие болты, и шлак, и всё... Я тридцать километров бежал, бежал! Конечно, я не бежал, я шел быстрым шагом, но мне казалось, что я лечу. И я поспел именно на ту электричку – тьфу, черт, это были никакие не электрички, я говорю «электрички», потому что я подмосковный человек – я поспел на тот поезд, что вот на него, как я вычислил, нужно бежать пешком. Мое движение затруднило то обстоятельство, что я шел по шпалам («По шпалам, брат, по шпалам...»), а во-вторых, был какой-то совершенно неимоверный ливень. Тем не менее, я точно знал, что справочка не промокнет. Я поспел на поезд, приехал в Москву, примчался к Сусанне – она жила под Москвой, известно где, неважно - утром. Она ещё лежала в постели, улыбнулась, я протянул ей справку. Потом, будто бы, эта справка ей вовсе не помогла.

К чему я всё это рассказываю? К тому, что Сусанна была для меня всё равно, как Прекрасная Дама. Ну, в литературном смысле.

И я с нею уже был знаком. Потом я увидел Майю. И тогда – между прочим, мне несвойственно было сразу прерывать всякие знакомства. Но я почувствовал, что нужно сделать какой-то крутой крен и стал ухаживать за Майей.

И если говорить о влиянии, о чем спросила меня ты, Майка, то, конечно, на меня оказал влияние образ Сусанны, созданный Тимофеевским, и сама Сусанна, и все... Ну, а потом, когда я познакомился с тобой и стал твоим мужем, и узнал Александра Петровича, и Надежду Марковну – то это, конечно, был могучий фактор влияния. Но ведь их было много. Я вот сейчас, не думая, экспромтом назову ещё два. Ну это, конечно, антисемитизм...
<...> Одна шкала, не одна – на самом деле, не одна шкала. На самом деле, чувствительный человек, человек с чувствительным сердцем, фиксировал, так сказать, уровень давления. И вот я выдержал на воле самое страшное давление антисемитизма. Я на него по-своему реагировал, весьма нетривиально – в конце сороковых годов. Но это сюжет почти детективный, и я просто не хочу об этом говорить. Потом, может быть, скажу. Не хочу сейчас, не желаю <...>

Я имею в виду антисемитизм эпохи дела врачей... <...> Теперь, когда мы поженились, и я познакомился с твоей семьей, с отцом и с матерью, конечно, это имело громадное значение. Но не упустим еще два обстоятельства. Вот этот ужасный антисемитизм конца сороковых годов, когда я был уже совершенно не младенцем, и начала пятидесятых, когда происходили вещи страшные. Вот в ту пору, ты, мать, права – дрался я там или не дрался, но лично я не испытывал антисемитизма. Но! Когда до меня доходили рассказы правдивые о том, что сестра из больницы пришла в дом делать укол, и, увидев ее еврейское лицо, ее не пустили в дом, это для меня не проходило бесследно...

Но и не это самое главное. А самое главное – деревня, знание русской деревни.

1) После освобождения из заключения. (Прим. М.Улановской)
2) С 1956 г. – и в особенности в том году, – при поступлении в ВУЗы отдавалось предпочтение абитуриентам, имевшим производственный стаж или служившим в армии. Реабилитированным отбытый ими срок зачитывался как трудовой стаж. Сусанна же, как и другие проходившие по одному с ней делу, была только амнистирована. (Прим. В.Гершовича)
3) Потьма – перевалочная ж–д. станция, от которой отходят ветки к мордовскому лагерному комплексу, расположенному на севере Мордовии. (Прим. В.Гершовича)