"Трудно будет без тебя, Тошка"

Ирина Зорина (Карякина)1

С Анатолием Якобсоном свела нас бездомная московская судьба в 1967 году.

Двумя годами раньше Юрия Карякина вышибли из журнала "Проблемы мира и социализма" в Праге, где мы с ним вместе работали. Через год вернулась в Москву и я. Жить нам было негде, ютились по квартирам друзей и... о чудо! Сдается в Новых Черемушках только что отстроенный академический кооператив! Быстро собрала бумаги, продала все, что можно было продать, помогли и друзья. В общем, купили мы в рассрочку на 10 лет однокомнатную квартиру, благо цены тогда были не заоблачные, как нынче. И к концу года – въехали!

Дом у нас был, что называется, "воронья слободка". Собралась в нем академическая голь перекатная, но какая это была замечательная голь! Молодые научные сотрудники Академии наук, ни кола, ни двора, одалживали первое время друг другу раскладушки (мебели ни у кого не было), если гости наши задерживались. А гости были – позавидовать можно сегодня: Наум Коржавин, Аркадий Стругацкий, Николай Шмелев, приходили и ребята из международного отдела ЦК, Толя Черняев и Юра Жилин, все Юрины друзья по Праге. А еще приходили в Юрину каморку репетировать Володя Высоцкий и Костя Райкин. Володя готовил роль Свидригайлова в "Преступлении и наказании" на Таганке, а Костя постигал тайны Подпольного из "Записок из подполья" Достоевского, спектакль ставил на Малой сцене "Современника" Валерий Фокин.

В общем, была потрясающе интересная жизнь. Но, пожалуй, самым значительным приобретением в этой нашей молодой и веселой жизни стал Анатолий Якобсон, просто Тошка, как все его звали, потому что любили.

Ирина Зорина и Юрий Карякин. Переделкино, 2006. Фотография Андрея Крылова

... Однажды довольно ранним утром в дверь нашей квартиры (двери у нас никогда не запирались, да и Карякин еще не ложился, работал по ночам) просунулась лохматая кудрявая голова и робко предложили: "Юрий Федорович, давайте я вам стихи почитаю". "Давай, коль не шутишь! А ты – кто?"

За головой явился красивый парень, крепыш, высок, строен с бицепсами боксера и обезоруживающей улыбкой мальчишки.

Познакомились. Мне надо было бежать на работу, а Толя с Юрой остались, разговорились и... уже до вечера не могли наговориться, наслушаться стихов. Правда силы и того и другого время от времени подкреплялись горячительным. Как я понимаю, младший отправлялся в соседний магазин за водкой, в холодильнике было традиционное национальное блюдо – винегрет, простенький, зато много. В общем, прихожу с работы: сидят, хорошенькие и влюблено смотрят друг на друга.

Толя Якобсон, у которого не было за душой ни гроша, и Майя Улановская, его жена, работавшая в Институте научной информации (это знаменитый академический ИНИОН), тоже сумели купить в нашем доме двухкомнатную квартирку, чуть повыше нас, на десятом этаже. Был у них замечательный сын школьник Саша, умный мальчишка и донельзя политизированный.

Объединила их, Карякина и Якобсона, прежде всего литература, поэзия. Карякин, когда его вышибли из партии после выступления на вечере памяти Андрея Платонова в Центральном доме литератора в январе 1968 года, весь ушел в Достоевского. Ну а Толя оказался превосходным знатоком русской и мировой литературы, особенно поэзии, переводчиком и первоклассным литературоведом. Нет, неправильно, к нему это скучное слово – литературовед – неприменимо. Он был историком литературы и тонким исследователем поэзии. Помню, как Карякин, потрясенный его разбором двух сонетов Шекспира, не давал мне ни работать, все подбегал к моему столу и кричал: "Нет, ты только послушай!" А его работу об Ахматовой "Царственное слово" считал просто совершенной.

Но случались у них и отчаянные споры. Замечали ли вы, читатель, что все русские интеллигенты, чуть сойдутся, начинают спор, кто им ближе – Толстой или Достоевский. Так было и у них. Карякин открывал для себя Достоевского, мучился, все хотел поскорее "применить" философские суждения нашего национального гения к политике, к публицистике. Очень много думал над "Бесами" Достоевского и над "бесовщиной", побеждавшей живую жизнь в нашей стране. Анатолий разделял его суждения, но ему был ближе Толстой. И помнится мне, он страстно защищал толстовские идеи ненасилия. Он вообще, как я уже теперь понимаю, очень боялся насилия в жизни, боялся обидеть, задеть ближнего. И это при том, что с обидчиками и хамами был крут на расправу, тем паче что был физически очень силен. Я, честно говоря, иногда его даже побаивалась, особенно когда он выпьет. "Ой, лучше ему не показываться, под руку не попадать". Уж очень он был взрывной, эмоции свои сдержать не мог и дом наш панельный дрожал от этого вулкана, когда Тошка расходился. Оба они, и Тошка и Юра, представлялись мне порой какими-то героями Достоевского, то поворачивались к миру лицом необузданного Митеньки из "Братьев Карамазовых", то поражали изощренным умом Ивана, а чаще обезоруживали не только меня, но наших друзей по дому неисчерпаемой добротой Алеши и стремлением все помочь. Вот уж к кому, действительно, относятся известные слова Достоевского о том, что широк русский человек, широк, надо бы его сузить, - так это к Тошке.

Довольно скоро Толя посвятил Карякина в свои другие очень важные, но скрытые от постороннего глаза дела и заботы. Ведь Толя занимался подготовкой "Хроники текущих событий". У него в квартире собиралась многие диссиденты, действительные участники диссидентского движения. Карякин прямо в этом не участвовал, но материалы для "Хроник" читал, иногда и мне рассказывал о вопиющих фактах беззакония и преследования людей за инакомыслие. У нас в доме всегда была литература самиздата и тамиздата. Но я, признаюсь честно, всего этого боялась. Ведь я работала в очень идеологическом и сильно наблюдаемом органами Институте мировой экономики и международных отношений. У нас, как говорили (и мы все это знали), на четыре сотрудника был один информатор. И я понимала, что я не могу лишиться работы. Сложилось так, что все-таки материально тащила жизнь я, жили на мою зарплату.

Как-то Юра обмолвился, что в нашем доме был Анатолий Марченко и даже, кажется, ночевал, а может быть, и прожил несколько дней, с Толиной подачи, в одной пустовавшей квартире на первом этаже. Не знаю, так это было или нет, только скоро к нам в подъезд поселили "консьержа", а проще говоря осведомителя. Тот еще тип! Простой, малообразованный малый, который даже и не особенно скрывал, для чего сидит в наскоро сколоченной для него конуре у входа в подъезд.

Карякин любит вспоминать ночные монологи этого типа:

"Юрий Федорович, ты на меня не обижайся. Я вот здесь сижу и про всех докладываю. Кто пришел, про того и говорю. И про тебя сегодня напишу, что пришел, как всегда навеселе, ночью, но без бабы. А чего ему бабу-то тащить, когда он свою бабу любит. Вот так и напишу. А что пьяный – так не обижайся, так и напишу. Сейчас все пьют. Ну и что? Нормально, Юрий Федорович". Вот такой у нас был потрясающий консьерж.

И скоро чекисты обложили красными флажками и наш дом и, прежде всего, конечно, Якобсона. Круг сужался, его выпирали из страны. Шел 1973 год, впереди еще было много лет удушья, слежки, казалось, полной безнадеги... но уже без Тошки.

Уезжал Толя тяжело, очень тяжело. Как ему не хотелось... Но выбора не было: либо эмиграция, либо – посадка. К тому же он жутко боялся за своего Сашку, у которого были больные почки. Он об этом говорил так, как будто оправдывался. Не о себе, о сыне и Майе надо думать. И все-таки надеялся, что, быть может, еще что-то устроится, может, не придется уезжать. Но ему, действительно, выбора не оставили.

Последние дни его в нашем доме, а, может, даже недели прошли в каком-то жутком угаре. Не знаю, каким образом, Толе обвалились, кажется, из Израиля какие-то деньги. И не наши деревянные, а валюта! Валюты ему, конечно, не дали, но дали сертификаты в магазин "Березка", куда простому смертному вход был недоступен, а ему, Тошке, вдруг – пожалуйста! Вот он и отправился туда, но не за шмотками, как сделал бы любой осчастливленный москвич, а за хорошей выпивкой. Пошел с обтрепанным рюкзаком и наполнил его невиданными для нас тогда висками, джинами, мартини и пр. и пр.

Вся наша "воронья слободка" гудела. Тошку любили все, и каждый хотел его проводить. Я, признаться, всю жизнь ненавижу эту русскую национальную болезнь – пьянство. Сколько раз ругалась с Карякиным, сколько раз, боясь нарваться на взрыв буйного нрава соседа с десятого этажа, ругалась и с ним. Но в России иначе жить нельзя, и можно только мириться или уезжать, да только везде сгложет тоска по этой непутевой матушке-России. Приходилось терпеть.

Накануне отъезда Якобсонов, пересилив страх и неприязнь к тому, что встречусь с пьяной компанией, поднялась на десятый этаж. Народу в тошкиной квартире было очень много. В маленькой комнате – все толпились в другой – увидела Лидию Корнеевну Чуковскую. Она сидела на маленьком Сашином диванчике, нахохлившись, как орлица, и тяжело молчала. Для нее расставание с любимым учеником было настоящей трагедией. Молча обнялись, у меня – слезы на глазах, у Лидии Корнеевны – ни слезинки, она была очень сильным человеком, но такая тоска в глазах, такая безысходность...

А под диваном лежал забившийся туда Томик, самый надежный колченогий тошкин друг. Дворняга, одна нога перебита, всегда бежал, припрыгивая. Где уж нашел Тошка этого Томика, не знаю. Я думаю, что Томик сам его где-то нашел, увидел – хороший человек идет, можно к нему присоседиться. Присоседился, пришел в наш дом, все его полюбили. И Томик этот стал для Тошки – это удивительно – таким близким существом... Когда уже собирали вещи перед отъездом, спохватились, что надо для Томика сделать клетку – иначе не впустят в самолет. А клетку сделали маленькую. Времени в обрез, но Тошка настоял, чтобы клетку расширили, иначе Томику будет трудно лететь. Чуть ли не на сутки задержал рейс из-за этой клетки.

Юрий Карякин прощается с Томиком и Анатолием Якобсоном Позади Якобсона – Виталий Рекубратский, слева – Александр Даниэль и Екатерина Великанова. (фото из архива Георгия Ефремова).

Знаю из рассказов друзей, что уже в Израиле, Томик, никогда не покидавший своего двуного друга, спас Тошке жизнь, когда тот в первый раз хотел с собой кончать там. Вырвался, завыл, поднялись соседи. В общем, Тошка оставил это дело. А второй раз он его не спас. Анатолий обманул своего Томика. Он взял поводок, ушел в убежище, которое есть в каждом доме в Иерусалиме, и закрыл дверь, чтобы туда уже никто не вошел. И этот поводок Томика сделал свое последнее дело. Майя Улановская нашла его там уже через сутки.

Прощаясь с Тошкой и понимая, что прощаемся навсегда, сказала ему: "Толик, как трудно будет без тебя". И он, зная, как я всегда сдержанно относилась ко всяким застольям у него в доме, как старалась не встревать в опасные его дела, как боялась чекистских "бесов", обнял меня и говорит: "Господи, ты всё понимаешь. Я тебя люблю и любил. Ты не бойся меня. Я тебя люблю".

Мемориальная Страница