 |
О литературе |  |
|
Переводы | |
|
Стихотворения | |
|
Публицистика | |
|
Письма | |
|
А. Якобсон о себе | |
|
Дневники | |
|
Звукозаписи | |
|
О А.Якобсоне | |
|
2-ая школа | |
|
Посвящения | |
|
Фотографии | |
|
PEN Club | |
|
Отклики | |
|
Обновления | |
|
Объявления | |
Владимир Рок1)
УРОКИ ЛИТЕРАТУРЫ И ИСТОРИИ
В процессе моей переписки с Майей Александровной Улановской и Василием Евгеньевичем Емельяновым мы пришли к согласию о том, что некоторые фрагменты моих писем, относящиеся к Анатолию Александровичу Якобсону, могут быть помещены на его Мемориальной странице. В основном эти фрагменты так или иначе связаны с другими материалами Страницы и в той или иной степени перекликаются с ними. Конечно, прошедшие годы отразились на наших воспоминаниях. Что-то забылось, что-то слегка затуманилось, а некоторые эпизоды наоборот кажутся очень яркими и даже приобрели новые краски в свете последующих событий. Я решил, что поместить эти фрагменты среди других материалов страницы можно, не слишком заботясь об их связности между собой. В конце концов, их объединяет то, что речь идет о наших уже довольно далеких школьных годах и, в частности, о том, что нам посчастливилось во Второй школе встретить Анатолия Александровича и даже учиться у него литературе и истории.
Жаль, что все мы теперь лишены возможности снова поговорить с ним. Все-таки, когда он появился у нас в школе, ему только-только перевалило за тридцать, а теперь вот мне уже примерно на десять лет больше, чем ему, когда он ушел из жизни, и, надеюсь, я за эти годы все-таки чему-то ещё научился. Наверное, нашлось бы, что сказать друг другу... Я помню слова, которые на похоронах академика Леонтовича, он умер в 81 году в возрасте около 78 лет, произнес другой, уже тоже покойный, академик, Я.Б.Зельдович. Он сказал примерно следующее: «Покойный был нравственным камертоном в академической среде, а для того, чтобы камертон звучал чисто, он должен звучать долго». Физик Зельдович имел в виду то, что затухание расширяет полосу частот осциллятора, то есть, чем затухание меньше – тем полоса уже, значит, основной тон звучит чище. Если воспользоваться этим образом, то Анатолий Александрович был скорее набатом или гонгом. С широким спектром и взрывной интенсивностью, быстро «высвечивающий» весь свой запас энергии. Я думаю, что его главная роль оказалась в том, чтобы возбудить и заставить зазвучать «камертоны» в душах тех, с кем ему пришлось в жизни повстречаться. Ну, а, уж, частота и чистота звучания этих «камертонов» – дело каждого из нас. Наверное, мы не вправе осуждать его за сделанный им в 78-ом году выбор, но все-таки боль от этого непоправимого решения навсегда остается. То, что мы её ощущаем – сигнал о том, что мы еще живы. От боли тоже есть польза!
Оказавшись во Второй школе, Анатолий Александрович с большим уважением и интересом относился к нашим «естественным и точным наукам». Причем, когда разговор заходил о каких-то проблемах из этой области, он сразу превращался из учителя в ученика, с интересом расспрашивал о каких-нибудь заинтересовавших его деталях, внимательно выслушивал ответы и искренне восхищался, когда узнавал что-то новое для себя из этих далеких от истории и литературы областей. Что-то детское и очень непосредственное появлялось в его выражении лица. Никакой игры в «учителя», никакого стремления «держать дистанцию», без которого, наверное, не могли бы даже представить себе общения с учениками (по любому поводу) миллионы его советских (да и не только советских) коллег. Кстати, как-то он на уроке сказал, что общаться с «физиками-математиками» ему гораздо интереснее, чем со многими «гуманитариями», поскольку ему до сих пор неприятно вспоминать некоторых студентов, поступавших на историко-филологический факультет только из-за того, что они были не в состоянии освоить школьный курс математики. Он ещё передразнил слова одной из таких студенток, которая про школьную математику говорила: «Ох уж этот мне синус-КОНУС!»
Часто, в том числе и в материалах, помещенных на Мемориальной странице А.А.Якобсона, встречаются сравнения Второй школы с Царскосельским лицеем, причем, иногда с почти противоположными интонациями (ср. очерк Н.Климонтовича "И питается не щами…" и "От составителей" в книге "Записки о Второй школе", Выпуск I. Москва, 2003)... Тут мне хотелось бы кое-что уточнить...
Сравнивать Вторую школу с Царскосельским лицеем, который был специально создан царем для подготовки будущих высших государственных чиновников в малограмотной России начала XIX века, где вообще-то даже мало-мальски образованные люди были наперечет, по совершенно особой атмосфере интеллектуальной «Кастальи» с некоторыми оговорками, наверное, можно, но по дальнейшим карьерам выпускников совершенно неправильно. То, что сами основатели Второй школы ориентировались на Царскосельский лицей, как на образец учебного заведения, – другой вопрос. Ведь в реальной жизни за Владимиром Федоровичем Овчинниковым никогда не было поддержки Государя императора. Наша школа существовала вопреки желанию советских властей, преследовалась и, в конце концов, была разогнана в 72-м году. Поэтому упрекать её в том, что из неё не вышло ни одного Пушкина и ни одного государственного министра, а только один банкир и один депутат мосгордумы (как написано у Николая Климонтовича) некорректно. Кстати, несмотря на разгон, РЕПУТАЦИЯ, – теперь можно было бы сказать «брэнд»! – созданная нашей школе до 1972 года Владимиром Федоровичем Овчинниковым и замечательными учителями и преподавателями, работавшими в ней, среди которых, конечно, исключительную роль сыграл и Анатолий Александрович, продолжала работать и привлекать в школу (во всяком случаев то, что от неё осталось) талантливых людей. Кстати это – совершенно уникальный феномен. В шестидесятые годы (прошлого уже, двадцатого века) в Москве, на волне «моды на точные науки», было создано довольно много «математических школ» (№№ 7, 52, 101, 444, 18-й интернат при МГУ и пр.), так вот ни одна из них не «пережила» своего создателя в том виде, в котором она появилась и существовала в те годы, но наша школа, несмотря ни на что, своей репутацией продолжала привлекать и учеников, и учителей на протяжении десятков лет ПОСЛЕ изгнания Владимира Федоровича и изгнания, ухода, даже отъезда из страны многих ведущих учителей.
Теперь уже можно сказать, что даже просто по числу кандидатов и докторов наук, которые выросли из учеников Второй школы, она может конкурировать практически с любой кафедрой самого престижного университета. Нельзя же сравнивать начало девятнадцатого века, когда ученых-специалистов высшей квалификации можно было буквально считать по пальцам, с концом двадцатого – началом двадцать первого веков, когда наука превратилась в мощную и дорогостоящую индустрию! Да и те, кто «не пошел в науку», получили в школе хорошую прививку уважения к знаниям, уму и творчеству (в самых разных областях) на всю жизнь. Любителям «рекордов» можно напомнить, что Филдсовская золотая медаль и премия позапрошлого (2002-го) года была присуждена математику, Владимиру Воеводскому, работающему ныне в Принстоне, который, примерно за двадцать лет до этого события, учился во Второй школе. Правда, он был «выгнан из Второй школы за непонимание роли XXVI съезда КПСС», как указано на второшкольном сайте, но это уже – свидетельство того, что ранее сложившаяся репутация школы и её реальная сущность к началу 80-х уже очень сильно отличались друг от друга. Но поступал-то он в школу все-таки не для изучения «роли XXVI съезда КПСС»! Хорошо известно, что Филдсовская медаль (и премия) присуждаются раз в четыре года математикам в возрасте до 40 лет на Всемирных математических конгрессах за работы в области теоретической математики. В силу этих ограничений получить её труднее, чем Нобелевскую премию (которая по математике не присуждается).
Жанр воспоминаний, к которому относятся и эти мои записки, заставляет мозг включать цепочки асссоциаций, звенья которых могут цепляться друг за друга довольно неожиданным образом. Только что написанные слова о сравнении Нобелевских премий и Филдсовских медалей по их ПРЕСТИЖНОСТИ часто встречаются, но, к сожалению, сопровождаются совершенно ложными словами о том, что вот Альфред Нобель-де математиков не любил, потому и премию для них не учредил. Часто при этом еще повторяют не имеющий ничего общего с реальностью анекдот о том, что для такого отношения к математике поводом послужила личная обида, якобы нанесенная ему одним математиком (наиболее часто встречавшийся мне вариант – Миттаг-Леффлер, «отбивший у Нобеля жену или невесту»). Это полная чушь. Альфред Нобель не был никогда женат, а для того, чтобы на всю науку математику (на долгие годы после своей собственной кончины!) переносить личную обиду, связанную с одним её представителем, очевидно, был слишком серьезным, умным и ответственным человеком. Объяснение того, что Альфред Нобель не учредил премию по математике гораздо проще и, конечно, его решение имело совершенно другие мотивы. Я напишу об этом ниже потому, что в ссылке, которая дана на сайте Второй школы по поводу награждения Филдсовской медалью её бывшего ученика, этот глупая байка опять повторяется. Пока я остановлюсь на том, что пошлый анекдот про «отбитую жену», очевидно, диссонирует с логикой и образом жизни и действий Альфреда Нобеля, учредившего свои знаменитые премии, и расскажу об эпизоде, связанном с Анатолием Александровичем, который мне вспомнился по этому поводу.
Речь идет об одном простом примере искажения поэтического текста, на который как-то указал нам на лекции Якобсон. Собственно, он проиллюстрировал мысль о том, что вмешательство в поэтический текст, например, цензора, приводит к разрушению образа, созданного автором, и это – ложь, какими бы мотивами она не оправдывалась. Анатолий Александрович привел пример:
– Вот в большинстве советских изданий Маяковского напечатано « …где вор с хулиганом и сифилис…» Ну, подумайте только, что может делать ВОР с ХУЛИГАНОМ? Ведь на самом деле у Маяковского было «…где БЛЯДЬ с хулиганом и сифилис…»! Им-то друг с другом есть чем заниматься!
Произнося грубое, но точное, слово Анатолий Александрович коротко ткнул куда-то перед собой торчавшим вверх из его сжатого кулака тупым концом карандаша (или ручки?) и посмотрел в эту точку так, будто хотел пригвоздить слово к тому месту, на которое его поставил автор поэтической строки, чтобы оно уже не улетело и никем никогда не было украдено со своего места.
Из этого примера виден и «рецепт» обнаружения (и, возможно, исправления) подобных искажений – просто надо следовать логике образа и ясно видеть те места, где образ разрушается.
«Вот и у птичек так же», то есть и с Альфредом Нобелем и математикой. Каждый, кто знаком с биографией Альфреда Нобеля и читал его завещание, знает, что был он химиком-экспериментатором, изобретателем и бизнесменом. Научные премии учредил за изобретения и открытия в физике, химии, физиологии и медицине, то есть в тех областях, которые считал непосредственно влияющими на развитие технологии, условия и качество жизни людей. К этому он добавил еще премию по литературе за произведения «идеалистического характера», – не в марксистском смысле этих слов, а в буквальном – утверждающим высокие нравственные идеалы, да еще добавил пятую премию – за миротворческую деятельность. То есть все пять премий по его завещанию – премии, направленные на поддержку конкретных действий по улучшению материальных и духовных условий жизни человечества. Понятно, что умершему в 1896 году Альфреду Нобелю никак не могло пригрезиться, что наступят времена, когда достижения в области математики смогут оказывать непосредственное влияние на повседневную жизнь людей, а основанные на них алгоритмы и программы станут объектом патентования, основой рыночных продуктов, как в его время конструкции машин или химические технологии. Выделить дополнительно премию по экономике предложил Шведский банк в 1968 году по поводу своего 300-летия, и называется она уже «премия ПАМЯТИ Альфреда Нобеля», а присуждается с 1969 года. Сам Нобель такого тоже придумать не мог! Кстати, по этой номинации довольно часто премии достаются профессиональным математикам, разработавшим методы решения задач, возникающих в области исседования экономикческ и финансовых проблем.
На Мемориальной странице А.Якобсона помещен уже упоминавшийся очерк Николая Климонтовича об Анатолии Александровиче ("И питается не щами…"). Отец Коли – замечательный физик, ученик Н.Н.Боголюбова, профессор физфака МГУ, Юрий Львович Климонтович, прекрасно вел у нас в классе семинары по физике, а в конце десятого класса принимал выпускные экзамены вместе с нашим учителем, Наумом Матусовичем Сигаловским, и другими преподававшими у нас профессорами и доцентами московских ВУЗов. Эти экзамены сдавали те, кто в десятом классе прослушал факультативный курс по физике, который читал Вальдемар Петрович Смилга. Я позволю себе описать здесь первую встречу Коли Климонтовича с Анатолием Александровичем так, как она запомнилась мне. Если участники описанных событий захотят что-либо добавить к моему рассказу или внести исправления – я буду им благодарен.
Дело в том, что в начале восьмого класса (я поступил в школу осенью 65-го года в восьмой класс «В») литературу и русский язык у нас преподавал А.В.Музылев. Он уже успел увлечь нас своими оригинальными методами преподавания русской грамматики, необычным для школьников, только что пришедших из обыкновенных московских школ, подходом к преподаванию литературы и тем, что к каждому из нас обращался на «Вы», как его, – тогда еще совсем молодого человека, – забрали служить на год в армию. Тогда у нас и появился Анатолий Александрович. На первом же его уроке в нашем классе возникло некоторое напряжение, как часто бывает у подростков, уже принявших прежнего учителя, которые нового педагога воспринимают как «узурпатора», захватившего место их любимца, и начинают его «доводить» без всяких к тому объективных причин, мешая вести урок. Анатолий Александрович очень увлеченно и темпераментно стремился установить контакт с классом, и, видимо, чувствовал, что его «не принимают». Больше всего Анатолия Александровича, видимо, раздражали разговоры, смешки и реплики Коли и еще одного моего одноклассника – Бори Ерухимова (он сейчас живет в Торонто). В какой-то момент Анатолий Александрович, будучи холериком, взорвался, схватил их обоих за шиворот и буквально вышвырнул за дверь. Если Боря был мальчиком небольшого роста, то Коля был довольно рослым и хорошо развитым физически юношей, выглядел лет на 17 «с плюсом», чем и пользовался, знакомясь с девушками. (Напомню, что по возрасту школьников наш восьмой класс соответствовал нынешнему девятому.) За дверью был довольно широкий рекреационный зал. Когда урок закончился, и оба удаленных вернулись в класс к следующему уроку, мне больше всего запомнилось с каким восторгом и сияющими улыбками они наперебой рассказывали о том, какие ощущения пережили, когда летели за дверь, и показывали как далеко от неё приземлились. Во всяком случае, их восторг от Анатолия Александровича и его удивительной физической силы был настолько велик, что на следующем уроке, который он у нас вел, уже никто не посмел ему мешать, а потом быстро обнаружилось, что он прекрасный человек и замечательный учитель. Ни Коля, ни Боря и не подумали обижаться на Анатолия Александровича, они прекрасно понимали, что получили то, на что напрашивались, а когда еще откуда-то пошли слухи, что он – бывший боксер, успешно выступавший в прошлом на серьезных соревнованиях, то и вовсе удивляться этому его «броску» перестали. Мне кажется, что оба героя этого инцидента потом даже, наверное, некоторое время гордились в душе тем, что их вышвырнул из класса «настоящий боксер». Потом, когда мы с ним познакомились ближе, а сами немного повзрослели, это уже перестало играть сколько-нибудь существенную роль. Все-таки ум, душевные качества и темперамент Анатолия Александровича были намного ярче и важнее его физической силы. Не знаю, помнят ли они сами теперь этот эпизод, но у меня он до сих пор стоит перед глазами. Я даже вижу ту улыбку, которая была на лице у Климонтовича, когда он вернулся на перемене в класс и рассказывал о своих ощущениях. Эта улыбка выражала вначале смесь смущения с восторгом, а потом, после рассказа о «полете», уже чистый восторг.
В девятом классе я был членом школьного комитета комсомола. Собственно, я и в комсомол-то вступил только во Второй школе, когда мне было уже почти пятнадцать лет, а не в четырнадцать, как это полагалось при Советской власти благополучному ученику (не двоечнику и не хулигану), когда я учился ещё в обычной районной школе. Там мне с «комсомолом» ничего общего иметь почему-то не хотелось, а в нашей школе – комсомольская организация была существенной частью школьной системы самоуправления, к которой с уважением относился и во многих случаях реально считался сам Шеф, Владимир Федорович Овчинников.
Поскольку в школе были только старшие классы (осенью 65-го были, правда, набраны два шестых и два седьмых класса, но основную массу составляли 9-е, 10-е, а в 65/66 учебном году и последние, надолго отмененные потом, 11-е классы, то есть – все те, в которых учились школьники «комсомольского возраста»), то наша комсомольская организация была настолько многочисленной, что нам полагался «освобожденный», то есть профессиональный, комсомольский работник, получавший зарплату, – секретарь школьного комитета комсомола. Его «рекомендовал», то есть фактически назначал, райком комсомола, а школьная комсомольская конференция своим голосованием только утверждала эту кандидатуру, Тем не менее, и комитет, и школьные комсомольские конференции могли открыто дискутировать с администрацией школы, что, конечно, очень способствовало росту нашего самоуважения и чувства ответственности за школу. Вероятно, это и было на самом деле главной педагогической целью этой самой администрации.
Так вот, как член комитета комсомола, я был направлен на что-то вроде «городской школы комсомольского актива». Проходила она в конце апреля во Дворце пионеров на Ленинских горах. В первый день было общее заседание (уже не помню то ли в конференц-зале отдела астрономии и космонавтики, то ли в концертном зале), потом работа по секциям, потом концерт лучших коллективов школьной самодеятельности Москвы (и действительно были очень удачные номера) для участников «школы». К сожалению, второй день был омрачен известием о катастрофе космического корабля, в которой погиб Владимир Комаров (24 апреля 1967 года). Утром мы этого еще не знали, когда разошлись по секциям «школы» в разные помещения Дворца пионеров. Я выбрал секцию «учебной работы» и терпеливо слушал выступления разных, очевидно, заранее подготовленных «ораторов» о том, как они привлекают своих комсомольцев к учебе и способствуют повышению успеваемости. Все это происходило довольно казенно и скучно, как и полагалось на подобном мероприятии, а те «достижения», о которых рассказывали докладчики, казались мне довольно бледными на фоне активной учебной и внеучебной жизни моей родной школы. В конце-концов мне это слушать надоело. Я попросил слова и стал взахлеб рассказывать о том, какая у нас замечательная школа, как интересно в ней учиться, какие прекрасные у нас учителя, и сколько всего в ней можно делать и узнать не только на уроках, но и после – в ЛТК – Литературно-Театральном коллективе, – на факультативах и дополнительных семинарах и лекциях. Причем, хоть школа и считается физико-математической (тут важно заметить, что официально тогда школа вовсе не была еще «физико-математической», а была юридически простой районной школой, в которой были только разрешены «экспериментальные математические классы»), но у нас прекрасно преподают все предметы, включая историю и литературу, а один из преподавателей литературы вот уже почти целый год по субботам читает нам очень интересные лекции по русской поэзии. Из «зала» (на самом деле эта была комната размером примерно в половину или две трети типового школьного класса) меня спросили, а можно ли на такую лекцию прийти. Поскольку всего передо мной сидело человек 25, то я совершенно простодушно ответил, что можно – ведь актовый зал в школе на первом этаже, можно войти просто с улицы, и если придет несколько гостей, то место для них наверняка найдется, а следующая лекция будет в субботу, уже не помню точно, но, кажется, ближайшую. После окончания рабочего дня мы пошли к эскалатору станции метро "Ленинские горы" и разъехались по домам. Двум девушкам оказалось по пути со мной, и мы еще в дороге продолжали разговаривать о нашей школе. Одна из них вообще проехала со мной всю дорогу, поскольку жила в нескольких автобусных остановках от моего дома. Я тогда жил на 3-й Хорошевской, а она в районе Октябрьского поля. Это я пишу для того, чтобы было понятно, как далеко было добираться до школы, тем более, что в те годы еще не была построена ветка метро от Баррикадной.
До следующей лекции Анатолия Александровича я благополучно забыл об этой «школе». Как приятное воспоминание остался только заключительный концерт и три дня (вернее два – первый день «мероприятия» пришелся на воскресенье) законно пропущенных занятий. А когда наступило время очередной его лекции, оказалось, что зал переполнен, мест не хватает, и еще довольно много людей толпится в школьном дворе, но их уже не впускают в школу. Когда пришло обычное время начала лекции Анатолия Александровича, на сцену поднялся рассерженный директор, Владимир Федорович, и сказал примерно следующее (по крайней мере, по смыслу): «Мы всегда рады гостям, но хотелось бы, чтобы гости приходили по приглашению или хотя бы договаривались заранее о своем визите, а иначе мы их принять не сможем». Тем не менее, на сцене был установлен микрофон и включена ретрансляция лекции Якобсона на улицу через громкоговоритель, установленный над входом в школу, так что эту лекцию смогли слушать и те, кого в школу не впустили. Лекция, как я помню, была посвящена поэтам-революционным романтикам, воспевавшим героя «в кожанке с маузером на боку». Не стоит говорить о том, что этот герой не был особенно симпатичен самому Анатолию Александровичу.
Это была последняя лекция. По крайней мере из тех, что открыто читались по субботам после уроков.
Я, конечно, далек от мысли, что мое нечаянное выступление во Дворце пионеров послужило причиной того столпотворения непрошенных гостей. Скорее, это просто совпадение. Ведь не только я рассказывал о замечательных лекциях Анатолия Александровича разным людям, знакомым и случайным, да и, помимо просто любопытных слушателей, к нашей школе, конечно, проявляли интерес и специальные «наблюдатели» из различных организаций (просвещения, партийных, гб-шных). Тем не менее, несколько лиц, из тех, что я видел перед собой, когда выступал во Дворце пионеров, я определенно вновь увидел тогда в нашем актовом зале. Была там и девушка, с которой мы проехали всю дорогу из Дворца вместе. Я с ней поздоровался, и она показала мне нескольких своих товарищей, с которыми пришла на лекцию. Помнится, я даже помог им разместиться в зале. Они пришли минут за 30-40 до начала лекции, когда еще в школу можно было войти, ведь они приехали издалека и времени на дорогу отвели с большим запасом. Вполне возможно, что весна, теплая погода, конец учебного года, наверное, многих располагали к тому, чтобы съездить, наконец, и послушать одну из лекций Анатолия Александровича, на которые, может быть, кому-то было некогда или лень выбраться зимой или ранней весной. Очевидно, что слухи о лекциях Якобсона распространились по Москве уже очень широко. Моя невольная «реклама» тоже нескольких человек добавила…
Во всяком случае «кумулятивный эффект» получился потрясающий!
Помню, что на той последней лекции впереди, во втором или третьем ряду, место, задолго до начала, занял какой-то серьезный дядечка с блокнотом, которого я не видел в школе ни прежде, ни потом. Может быть, это был какой-то безобидный любитель поэзии, а может быть и «искусствовед в штатском». Уж очень он по-хозяйски держался и строго глядел на Якосона во время лекции, хотя, кажется, ни разу не произнес ни слова. Возможно, Владимир Федорович что-то еще мог бы добавить. Ведь если в школу пришли тогда какие-то официальные «гости», то они были, наверное, как-то ему представлены.
Я об этом эпизоде с моим выступлением в конце апреля 67-го года во Дворце пионеров никому тогда не рассказывал. Лекции Анатолия Александровича были прекращены. В десятом классе (67/68 учебный год) Анатолий Александрович у нас уже ничего не преподавал: он не читал «историю после 17-го года», а тем более «Обществоведение», а литературу нам вначале преподавал вернувшийся из армии еще ко второму полугодию моего девятого класса А.В.Музылев, а во втором полугодии десятого класса – Зоя Александровна Блюмина.
Тем не менее, когда лекции Якобсона прекратились, у меня было некоторое время ощущение, как у пятилетнего ребенка, который оказался перед сброшенной кошкой с буфета банкой варенья, разбившейся у его ног, когда мамы в комнате не было. И вот в голове крутятся мысли о том, что кошка-то убежала, а мама придет и не поверит, что банку разбил не я. Лет мне было уже шестнадцать, но никаких определенных сведений о «кошке» и её отношениях с Анатолием Александровичем я в то время не имел. Мог только смутно догадываться, что что-то там между школой (и её отдельными представителями) и властями происходит. Мы же прекрасно понимали, что эта наша школа – бельмо на глазу Советской власти. Другое дело, что всю сложность, глубину и серьезность этого противостояния я тогда представить себе не мог. Тем более, что об издании Якобсоном "Хроники" узнал уже после его отъезда. Последний раз я видел Анатолия Александровича, наверное, году в 69-м. Сейчас мне трудно сказать было ли это весной или в начале лета, или (что менее вероятно) в самом конце – начале осени. Просто помню, что было по-летнему тепло. Я с друзьями был в гостях у Аллы Минеевой (по мужу она теперь Крупник, живут они уже давно, с конца 80-х, в Вашингтоне), которая проучилась в нашем 8 «В» классе один год, а потом, из 9-го, ушла в свою прежнюю школу, в районе метро "Молодежная", где она жила. Тем не менее, у нас было несколько общих друзей, и мы общались довольно долго и после школы. Так вот, помню, мы вышли на балкон её серой кирпичной «хрущевской» пятиэтажки и увидели внизу Анатолия Александровича, идущего по дорожке мимо дома, слегка наклонив вперед голову. Мы его окликнули, поздоровались, пригласили подняться к нам на третий этаж, но он, подняв голову и узнав нас, радостно улыбнулся и ответил, что спешит, и бросил фразу о том, что «живет теперь в сплошном детективе». Кажется, он шел «из гостей» и был слегка «навеселе». Мы поняли, что Анатолий Александрович имеет в виду свои отношения с ГБ.
Из-за выступления в защиту Гинзбурга и Галанскова был, кстати, изгнан с мехмата и, конечно, уже не избран в членкоры Евгений Борисович Дынкин (он заведовал там кафедрой теории вероятностей и мат. статистики), который фактически создал Вечернюю математическую школу при мехмате и очень активно в 64-67 годах сотрудничал с нашей школой. Он был руководителем потока, в котором, в частности, учился Володя Гордин. Три класса потока, который набрал и которым руководил Евгений Борисович, окончили школу в 66 году. Примерно полтора класса – с медалями, что привело, как я знаю, к неприятностям для Владимира Федоровича. С тех пор такого количества «медалистов» школа не выпускала.
Яркость сохранившегося в моей памяти зрительного образа определяет связь ассоциаций и воспоминаний. Анатолий Александрович, конечно, был очень колоритным человеком, поэтому я хорошо помню его облик, жесты и мимику, иногда и ассоциированные с какими-то его особенно характерными движениями слова. Помню как он, в то время очень увлеченный Солженицыным, говорил мне, что «это ведь – новый Толстой!», и, слегка приподнимал при этом брови, делал движение подбородком вверх и всей головой вперед, заглядывая мне в глаза. Казалось, что он как бы подталкивает свою мысль через мои глаза поглубже в мой мозг, чтобы она там получше укоренились, и, одновременно, заглядывая в глаза, проверяет: «дошло или не дошло?» Очевидно, что истинную причину своего тогдашнего восхищения Солженицыным (конечно же, связанного с самим фактом начала публичного литературного разоблачения сталинского Гулага) он не мог до конца высказать вслух, вот и «компенсировал» недосказанное своей мимикой. Я, честно говоря, ни тогда, ни тем более теперь, с такой оценкой не соглашался при всем уважении к роли, которую сыграл Александр Исаевич в 60-е – 70-е годы, но аргументов для возражения в 66-67 годах не имел. Теперь было бы проще. Насколько я понимаю, Анатолий Александрович позже уже и сам несколько переоценил Александра Исаевича. За прошедшие годы я часто ловил себя на том, что, встречаясь с информацией о Солженицыне, или читая его статьи и книги, задавал себе мысленно вопрос, который отличался от фразы Анатолия Александровича почти только интонацией: «Это – новый Толстой?», – и перед моими глазами возникал Анатолий Александрович, когда-то утверждавший это. Получалось, что этот мой вопрос всегда обращен к нему.
Склонность Анатолия Александровича к излишне категоричным суждениям и оценкам, конечно, была одним из органических проявлений его характера и темперамента. Кажется, он на все реагировал с 200% избытком энергии. Положительным эффектом этой особенности была не только яркая и убежденная демонстрация им своей точки зрения в тех случаях, когда его оценки были справедливыми и смелыми, но и, как видите, в том, что в иных случаях он побуждал собеседников или оппонентов конструктивно возражать, искать аргументы, «проверять на прочность» собственную позицию. За это, безусловно, мы все, те, кому посчастливилось с ним разговаривать или даже спорить, должны быть ему очень благодарны. Открытая и искренняя позиция с которой он выступал в любом споре, всегда импонировала и не оставляла сомнений в том, что он отстаивает то, во что действительно верит, а не спорит ради «самоутверждения». Во всяком случае, устроенные пару раз его публичные диспуты с Германом Наумовичем, психологически всегда привлекали симпатии большей части аудитории на его сторону. Услышав какой-нибудь неожиданный и сильный аргумент противника, он мог совершенно не скрывать свою растерянность и искать его подтверждения или опровержения. Даже если эти диспуты были «игрой», то Якобсон, увлекался ей настолько, что быстро переставал играть, а выражал свою позицию со всей силой своих убеждений, аргументов и темперамента. При этом видно было, что ему важно только найти истину, а не разгромить оппонента. Главное, что Анатолий Александрович всегда выслушивал с интересом и уважением слова собеседника, и любой разговор или спор с ним получался очень конструктивным.
Собственно, попыткой возразить на одно, как мне показалось, чересчур категоричное высказывание Анатолия Александровича, сделанное им на одном из его первых уроков литературы в нашем классе, было и мое, кажется, первое, написанное для него, сочинение. Говоря о литературе, Якобсон мимоходом бросил, что «фантастика – это вообще не литература». Я, естественно, очередное свое сочинение по литературе на свободную тему целиком построил на фантастическом романе. Это было "451 по Фаренгейту" Рея Брэдбери. Собственно, я не думаю, что написал что-то действительно интересное, просто для меня – это было способом напомнить Анатолию Александровичу о существовании такого писателя и его романа. Помню, что, когда Анатолий Александрович раздавал нам проверенные им наши тетрадки с сочинениями, он сказал о моей работе, что сочинение ему понравилось, но «Брэдбери – это не фантастика, а настоящая литература!» Ну, я возразил, что это уже дело определений. Если «по определению» считать фантастами только Казанцева, Немцова и Адамова (того, который написал "Тайну двух океанов" и т.п.), а не Лема, Брэдбери или, хотя бы, Стругацких (находившихся тогда еще в начале своего творчества), то тогда, конечно, можно утверждать все, что угодно. В общем, каждый, как будто, остался при своем мнении, но после этого, насколько я помню, Якобсон, по крайней мере при мне, таких категорически отрицательных суждений о «фантастике вообще» не высказывал. Собственно, мне и теперь кажется очевидным, что литературная форма и жанр, выбранные писателем, и его талант – вещи совершенно разные.
Магнитофонные записи лекций Анатолия Александровича о русской поэзии начал и в основном делал на своем магнитофоне мой одноклассник Борис Голембо, потом у него появились последователи. Он же помогал Якобсону в расшифровке сделанных записей. Впоследствии, в начале 80-х, незадолго до его эмиграции в Австралию, Борис мне сказал, что пленок у него нет. Мне было трудно смириться с этой утратой.2) Я надеюсь, что обо всем, что связано с этими записями и работой над их расшифровкой, сам Борис расскажет на этой страничке. Ведь для того, чтобы догадаться, что эти лекции не просто еще один урок, а событие, далеко выходящее за рамки школьной повседневности, надо было проявить огромную проницательность! Некоторые копии и записи других лекций все-таки сохранились, как теперь известно, у других людей. К сожалению, далеко не все!
По поводу истории с А.Локшиным (см. ИСТОРИЯ С ЯКОБСОНОМ), попавшей (то есть помещенной) в материалы Мемориальной страницы А.Якобсона, хотелось бы добавить несколько мелких штрихов.
В самом начале, после появления Анатолия Александровича в нашем классе, Саша (Шурик) Локшин как-то весело срифмовал: «Мне приснился страшный сон: мне приснился Якобсон!» Чрезмерно экспрессивная манера поведения, небрежность в одежде и постоянная всклокоченность вьющихся волос Анатолия Александровича, которые всем в первую очередь бросались в глаза при первых встречах с ним (потом мы просто перестали обращать на это внимание), очевидно, вдохновили Шурика на это сочинение. Это было еще до его болезни и тех событий, которые описаны во фрагментах из его книги "Гений зла" и книги Майи Александровны "История одной семьи". Он тогда еще не мог знать о роли, которую, по его же словам, сыграло в его жизни это знакомство. Должен заметить, что для нас, ничего об этой истории не знавших, было видно с конца восьмого класса, что Анатолий Александрович уделяет Шурику особенное внимание. Очень дружелюбен с ним и как-то особенно деликатен. Да и Шурик относился к нему с уважением и, возможно, даже любовью. Во всяком случае чувствовалось, что этих людей связывают какие-то особые отношения, которые вряд ли объяснялись только абсолютной грамотностью (очень ценный для школьника дар!) и литературной эрудицией Локшина. Но мы, повторяю, не знали тогда об истинных причинах этих отношений.
После того, как я услышал версию Майи Александровны в октябре 94-го года за чаем в библиотеке Иерусалимского университета, мне, прежде всего, – стало жаль Шурика, который, очевидно, всю жизнь страдал от перенесенной психологической травмы, вне зависимости от того был или не был реальным в жизни его отца тот эпизод, о котором идет речь. К этому времени (точнее, с декабря 1993 года) мои отношения с Шуриком прекратились по совершенно другим причинам. Должен сказать, что относительно недавно (в 2002 году), когда я виделся с нашим однокласником Никитой Богомоловым, я спросил его о Шурике (они с Никитой дружили в конце школы и после её окончания), оказалось, что с Никитой Шурик тоже давно прекратил общаться. То же самое мне сказал и еще один наш одноклассник, Андрей Гоголин, с которым Шурик тоже часто виделся и общался в свои студенческие и аспирантские годы. Я, получается, продержался в контакте с ним с осени 65-го до декабря 93 года, ничего не зная о его переживаниях! Тем не менее, очевидно, что характер Шурика и та травма, с которой он живет, сильно повлияли на его поведение и отношения с окружающим миром.
Вот уже почти сорок лет прошло со времени нашей встречи с Анатолием Александровичем Якобсоном, но мы все еще получаем уроки Литературы и Истории, а он остается нашим учителем.
1) Выпуск 1968, 10 «В»
2) Из письма Бориса Голембо Александру Зарецкому, October 04, 2004: "...Regarding tapes. I have never erased the tapes. As I wrote to you before, Yacobson personally asked me to pass all the tapes to him, as he was going to use them in his work on the book. I saw him many times at my home, and we took some notes from the tapes (he did not have his own tape recorder that time). I passed all the tapes to him, and helped him at his place later on." (Прим. Б.Голембо)