 |
Впервые издана книга поэтических переводов Анатолия Якобсона, учителя, диссидента, литератора «Свободное дыхание печали»3 - такое изысканное название, взятое из переводческого наследия мастера, дали ей составители44, о которых хочется сказать особо.
Дело в том, что изданию тома переводов Анатолия Александровича предшествовала целая цепочка акций по увековечению его памяти и продвижению его личности и художественных достижений в сферу общественного сознания. Занималась и продолжает этим заниматься группа энтузиастов, друзей, учеников, близких Анатолия Якобсона, ушедшего в 1978 году в возрасте сорока трех лет.
Последние пять лет жизни Якобсона пришлись на Израиль, там же в 2003 году родилась его Мемориальная страница, которую вплоть до своей смерти в 2008 году вел Василий Емельянов, муж близкой подруги Анатолия Александровича, педагога, театрального режиссёра и искусствоведа Юны Давидовны Вертман.
С 2008 года по сей день, вот уже десять лет, Мемориальную страницу ведет бостонец Александр Зарецкий, учившийся у Якобсона во Второй московской матшколе. Потому, наверное, Бостон, наравне с Москвой, городом, где Анатолий Александрович родился и где жило его сердце, стал местом «хранения памяти» учителя и диссидента.
Здесь в 2010 году, к 75 –летию Якобсона, тем же самым бостонским издательством M-Graphics, возглавляемым Мишей Минаевым, в свое время закончившим Вторую школу, был издан сборник воспоминаний «Памяти Анатолия Якобсона»5. В своей рецензии6 я назвала его «Многоголосое свидетельство» - такое большое число имен включила эта книга - коллеги, друзья, ученики, соратники по противостоянию власти, просто близкие люди – все, каждый по-своему, говорили об этом человеке.
А спустя какое-то время после появления этой книги ее составители провели в здании Бостонского университета ее многочасовую презентацию, где выступали авторы, правозащитники, музыканты, где звучал со старых кассет голос самого Якобсона.
Тот долгий вечер, на который съехались ученики и друзья Якобсона со всей Америки и из других стран, невозможно забыть. Именно после него кинорежиссер Сергей Линков, до того про Анатолия Якобсона не слыхавший, решил снимать о нем фильм. Идею поддержал все тот же Александр Зарецкий. На собранные в 7 странах (Россия, Израиль, Америка, Канада, Австралия, Бельгия и Германия) деньги был снят, на мой взгляд, замечательный фильм «Толя Якобсон из Хлыновского тупика» (2014)7.
 |
И вот сейчас передо мной лежит еще один плод совместных усилий друзей Якобсона - книга его поэтических переводов.
В дневниках Якобсона, отрывки из которых также включены в сборник, есть строчка, поставленная составителями в эпиграф: «Книга переводов моих посвящается Гелескулу».
Якобсон с Гелескулом дружил. Анатолий Гелескул (1934 -2011) горный инженер по образованию, нашел свое призвание в переводах, переводил в основном с испанского и польского и оставил нам колдовского Лорку на русском языке. Предисловие Гелескула, когда-то не попавшее в сборник «Почва и судьба», предваряет нынешнее издание.
Гелескул пишет, что для него осталось загадкой, «как удавалось Якобсону, не зная языка, слышать подлинник». Второй загадкой он называет то, что, достигнув успеха в решении поэтической задачи, Анатолий часто бросал работу, не хотел переводить «по инерции». И это наблюдение напомнило мне признание Блока, что «Соловьиный сад» завершил собой период, больше так писать было нельзя, ибо это было легко...
Нет сомнения, что в своих переводах Лорки Якобсон следует за Мариной Цветаевой. Пять стихотворений, ею переведенных, некая точка отсчета для прочих переводчиков. Все помнят эти маленькие шедевры - «Пейзаж», «Селенье», «Гитара»...
А вот якобсоновский «Крик»:
Эллипс крика Стянул ущелья Петлей тугой. Из-за маслин Сквозь ночную синь Черной дугой – А-а-а-ай! Криком – смычком Пробуждена, Затрепетала Ветра струна. А-а-а- ай!
Два миникатрена, скупо, но осязаемо развивают тему крика, подхваченного и повторенного ветром. В стихах подлинника живет глубинное пение андалузцев – «Канте хондо». Как передать его по-русски? Единственностью слова, точностью метафоры, музыкальностью и колдовством поэтической фактуры... И если здесь наяву нет любви и смерти – главных героев Канте хондо, - то они где-то недалеко.
Жизнь Лорки трагически – от выстрела франкиста - оборвалась в 38 лет в родной для него Гранаде.
Еще один испанский поэт, переведенный Якобсоном, Мигель Эрнандес (1910-1942), младший современник Лорки, умер в тюрьме совсем молодым – в 32 года. И, может, прав Гелескул, когда обращает внимание на трагические судьбы всех поэтов, переводимых Якобсоном? Видно, ощущал он в них и в их стихах некоторую родственность, возможно, провидел свой ранний, в 43 года, уход.
Мне представляется, что переводы из Эрнандеса – вершина переводческой работы Якобсона. Особенно хороши все стихи про быка, составляющие в подборке, не знаю, случайно или нет, некий цикл.
 |
| Автограф Анатолия Якобсона. Переводы сонетов «Как бык, порождён я для боли…» и «Смерть в бычьей шкуре…»8 |
Из трех стихотворений самое мощное - по силе переданных эмоций – первое.
Как бык, порожден я для боли, и жгучим клеймящим железом, как бык, я отмечен. Мой бок несводимым тавром изувечен. мой пах наделен плодородьем могучим. Как бык, не владею я сердцем гремучим, огромное сердце измерить мне нечем. Твой лик воссиял. Поединок извечен. Я бьюсь за любовь твою, жаждою мучим. Как бык, беспощадно я взыскан судьбою, и в пене кровавой язык мой клокочет, и грузный загривок взметен в разьяреньи. Как бык, за дразнящей гонюсь я тобою, и шпага насмешки пронзить меня хочет. Я бык, я растравленный бык на арене.
Сонет Эрнандеса переведен с подлинным мастерством и силой. Рифмы клокочут и бьют. Найдены именно те слова и эпитеты, которые важны для самоиндефикации человека как быка, - жгучее клеймящее железо, пах, могучее плодородье, гремучее сердце, кровавый язык, грузный загривок, разьяренье... Этот сонет не льется, он режет и жжет.
Любопытную дискуссию вызвал якобсоновский перевод еще одного страдальца, поляка Адама Мицкевича (1798 - 1855), с 1829 года, находящегося в изгнании и при жизни так и не увидевшего родины. Анатолий Якобсон выбрал для перевода важнейшее для истории русско-польских отношений стихотворение «К русским друзьям»(1832), включенное автором в неоконченную поэму «Дзяды».
Перевод, сделанный Якобсоном незадолго до смерти, сопровождает статья его друга, писателя Владимира Фромера «Голос с того света». В ней он утверждает, что «В отличие от ремесленнической работы Левика, перевод Анатолия Якобсона – не слепок с оригинала, а живое воспроизведение, пусть и не воссоздающее в мельчайших деталях каждую подробность подлинника, зато обладающее теми же, что подлинник, качествами».
В переводе Вильгельма Левика Фромер замечает очень важное смысловое искажение: там, где у Мицкевича проклятье народам, убивающим своих пророков, Левик пишет: «Проклятье палачам твоим, пророк народный!» И здесь трудно не согласиться с критиком.
Но в статье приводится мнение Лидии Чуковской по поводу якобсоновского перевода, высказанное ею в письме. Она, как и Фромер, чрезвычайно высоко ставит перевод Якобсона, называя работу Левика (а она на тот момент считалась хрестоматийной), «ремесленной мертвечиной», но и у Анатолия находит ряд существенных недостатков: «Две ударные строфы: о Рылееве и Бестужеве, не ударны, не убедительны, потому что синтаксически сбивчивы».
Приведу здесь три начальных строфы стихотворения в переводе Якобсона и Левика.
Вы помните ль меня? Когда о братьях кровных, Тех, чей удел – погост, изгнанье и темница, Скорблю – тогда в моих видениях укромных, В родимой череде встают и ваши лица. Где вы? Рылеев, ты? Тебя по приговоре За шею не обнять, как до кромешных сроков,- Она взята позорною пенькою. Горе Народам, убивающим своих пророков! Бестужев! Руку мне ты протянул когда-то. Царь к тачке приковал кисть, что была открыта Для шпаги и пера. И к ней, к ладони брата, Плененная рука поляка вплоть прибита.
(пер. Анатолия Якобсона)
Вы помните ль меня? Среди моих друзей, Казненных, сосланных в снега пустынь угрюмых, Сыны чужой земли! Вы также с давних дней Гражданство обрели в моих заветных думах. О где вы? Светлый дух Рылеева погас, Царь петлю затянул вкруг шеи благородной, Что, братских полон чувств, я обнимал не раз. Проклятье палачам твоим, пророк народный! Нет больше ни пера, ни сабли в той руке, Что, воин и поэт, мне протянул Бестужев. С поляком за руку он скован в руднике, И в тачку их тиран запряг, обезоружив.
(пер. Вильгельма Левика)
Выскажу крамольное мнение, что в данном случае каждый выбирает перевод «по своему вкусу». Левик был переводчиком талантливым, просто у них с Якобсоном разные подходы к передаче оригинала.
И в этой связи стоит обратиться к статье Анатолия Якобсона «О мастерстве перевода: два решения, или еще раз о 66-м сонете». В статье сравниваются два наиболее известных перевода 66-го сонета Шекспира – Маршака и Пастернака. («Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж...» и «Измучась всем, я умереть хочу»).
В своем анализе Якобсон исходит из позиции переводчика. В случае Маршака это позиция трибуна... грозно обличающего пороки. Отсюда и возвышенный стиль, и афористичность речи. У Пастернака сонет – лирическая исповедь, «тихо произносимая жалоба», в которой естественны разговорные интонации, обыденные слова. По всему видно, что сам автор статьи всецело на стороне Пастернака и именно его перевод считает наиболее адекватным подлиннику.
Каких только поэтов Якобсон ни переводил – кубинских, аргентинских, армянских, даже конголезских.
Переводил он и с идиша - опять же по подстрочнику. Но как свободно ложатся слова в переведенных им стихах Исаака Платнера (1895-1961), еще одного поэта со сложной судьбой, в 1930-х переехавшего из США в Минск и после убийства Михоэлса осужденного на 25 лет за «шпионаж и антисоветскую националистическую деятельность».
Мне осень сама поверила Секрет своего естества: Живым остается дерево, Должна умереть листва. Увядшей листвы кружение Да сумрак пустых аллей Волнуют воображение, А жизнь – все милей, милей.
1957
Не правда ли, такое впечатление, что никакой это не перевод, а собственные стихи Анатолия Якобсона? И как это близко словам Бориса Пастернака: «Подобно оригиналу, перевод должен производить впечатление жизни, а не словесности».
Нельзя не сказать, что нетолстый этот томик в мягкой обложке выпущен с необыкновеннным тщанием и зримой любовью. Снабжен фотографиями, факсимильными копиями автографов стихов, интересными иллюстрациями к каждому разделу – от английской поэзии до чилийской, выполненными Марией Кореневой. Ее рисунок – белая на черном фигура человека с крылом, устремленная в небо, украсил обложку.
Томик лирической поэзии снабжен таким количеством комментариев, записей выступлений, дневниковых заметок, писем и статей – самого Якобсона и его близких, что наводит на мысль , что это академическое издание. Составители потрудились не на пятерку, а на десятку!
Совсем близко к концу книги помещено прощальное стихотворение Давида Самойлова «памяти Анатолия Якобсона». И если задуматься, почему этот горестный плач по другу, покинувшему Россию, не обретшему покоя в Израиле и по собственной воле прервавшему свою жизнь, попал в сборник поэтических переводов, можно ответить так. Подаренная нам книга гораздо шире своего названия. Она вместила не только поэтические переводы, а целую человеческую жизнь. И вслед за Давидом Самойловым, мы все, читатели книги и её составители, можем повторить щемящий конец его «Прощания»:
Когда преодолен рубеж, Без преувеличенья, без Превозношенья до небес Хочу проститься. Ведь я не о своей туге, Не о талантах и т. п. – Я плачу просто о тебе, Самоубийца.
1978-1979
