О литературе Переводы Стихотворения Публицистика Письма А. Якобсон о себе Дневники Звукозаписи
О А.Якобсоне 2-ая школа Посвящения Фотографии PEN Club Отклики Обновления Объявления



А. Якобсон



Мигель Эрнандес1)

(1910-1942)



*   *  *

Проходят по тропинке сокровенной2)
Крестьяне, совершая круг свой тесный,
Их кровь гудит под тяжестью отвесной –
Под грузом зим и вёсен, рвущих вены.

Так, через труд вседневный, неизменный
они приходят к поцелую, к песне,
и жадно впитывает воздух пресный
земную соль, мужицкий пот священный.

А я иду один своей дорогой,
и не приводит к счастью путь мой длинный,
и не разводит он меня с тоскою...

Под сводом лба заплакал круторогий
бык одинокий на краю долины,
забыв про естество свое мужское.

*   *  *

Как бык, порожден я для боли, и жгучим
клеймящим железом, как бык, я отмечен.
Мой бок несводимым тавром изувечен,
мой пах наделен плодородьем могучим.

Как бык, не владею я сердцем гремучим,
огромное сердце измерить мне нечем.
Твой лик воссиял. Поединок извечен.
Я бьюсь за любовь твою, жаждою мучим.

Как бык, беспощадно я взыскан судьбою,
и в пене кровавой язык мой клокочет,
и грузный загривок взметен в разъяренье.

Как бык, за дразнящей гонюсь я тобою,
и шпага насмешки пронзить меня хочет.
Я бык, я растравленный бык на арене.

*   *  *

Смерть в бычьей шкуре движется слепая;
рога и раны — вот ее обличье;
корриды упоительной добыча,
она пасется, тяжело ступая.

Звериный рев разносится, вскипая
любовью непомерной, жгучей, бычьей;
ей все земное обнимать в обычай,
кровь пастухов убитых искупая.

Бери мой луг, несытый зверь влюбленный, –
мою живую душу, горький плод мой,
коль горечи отведать захотелось.

Как ты, измучен я неутоленной
любовью ко всему, глухой, бесплодной,
и сердце скорбным саваном оделось.

*   *  *

Как муравьи в своей смиренной доле
влачат ярмо работы кропотливой,
натруженные жилы терпеливо
несут мое желанье — сгусток боли.

Я чую смерть, и жизнь моя — неволя,
когда перед глазами это диво –
грудь возносящаяся горделиво,
с дыханьем колосящегося поля.

Как мертвецу последняя обитель,
ты мне пришлась, любовь, и я немею
перед тобою, как перед святыней.

Своей голодной крови повелитель,
я точно раб, в пустыню брошен ею, –
Да, нет песков, но схвачен я пустыней.

*   *  *

Ты золотой лимон издалека
мне бросила, и в миг какой-то краткий
я ощутил, как горечь стала сладкой, –
так сладостна была твоя рука.

В моей крови недвижность столбняка
сменилась воспаленной лихорадкой,
и губы тотчас вспомнили украдкой
вкус нежно-золотистого соска.

Но улыбнулась ты, и так чужда
была твоя улыбка вожделенью,
что обернулось все лимонной шуткой.

Безумья не осталось и следа,
и, убаюкана унылой ленью,
уснула кровь моя под кожей чуткой.

*   *  *

Я знаю посвист. Не восторгом чистым
тот свист исторгнут, а неразделенной
любовью, или раной воспаленной,
или тоской безмолвной в поле мглистом.

Так соловей на дереве ветвистом
подруги не найдя в глуши зеленой,
как в лихорадке бьется и, влюбленный,
захлебывается горячим свистом.

А горлинка тревожно суетится
в холодной тишине, потом в забвенье
поет, выводит жалобно повторы...

И я печально-одинокой птицей
свищу в безмерном и безумном рвенье,
и глухо внемлют мне немые горы.

*   *  *

В каком-нибудь селении высокий
бук или дуб, а может, альгарробо –
тот, что подарит доски мне для гроба, –
давно стоит, как сторож одинокий.

А может быть, свершился срок жестокий,
и ствол крушит пилы визжащей злоба,
и вот земная дрогнула утроба –
упал мертвец, хранящий жизни соки.

А может, деревянная обнова
уже кроится мне и подытожит
мне скоро все итоги древесина...

А темная земля всегда готова
(наверняка, без всяких там «быть может»)
принять последнее дыханье сына.

*   *  *

Вот лилия, проснувшись на холме,
свершила сокровенное усилье –
и распахнулись ангельские крылья,
слепящие, как молния во тьме.

А это значит, что конец зиме, –
и благодатных соков изобилье
повелевает, чтобы все любили,
и все сплелось в весенней кутерьме.

И все живое, в поле или в чаще,
находит пару: к самке льнет самец,
Лишь я стою один, завороженный,
средь нежных колокольчиков, звучащих,
как поцелуи, и среди овец, 
настороженно-чутких, словно жены.

*   *  *

Когда этот луч перестанет струиться, терзая
мне грудь, где во мраке скрываются злые причуды,
где звери рычат и ржавеют чистейшие руды?
За что этот луч меня мучает, сердце пронзая?

Тот луч – сталактита разящего грива косая,
он пламя и меч, что меня настигают повсюду.
Когда отлучен от луча и от муки я буду?
Зачем этот луч излучается, не угасая?

Со мной зарожден, стал он болью моей изначальной;
его не забуду, покуда не встречусь с могилой;
во мне коренясь, на меня же направил он бивень.
И будет упорно, все с той же неистовой силой,
пронизывать душу мою сталактитовый ливень.

*   *  *

Пляшет холодный пепел
под неумолчный вой
в комнате, где когда-то
слышал я голос твой.

Пепельная каморка
и одинокий зов
осатаневшего ветра —
вместо двух голосов.

Мёртвый портрет в простенке.
В зеркале – пустота.
Серый комочек платья,
брошенная тахта.
Пепелище любови
ветер терзает злой
ночью ворвавшись в щели
и шевеля золой.


1) Младший современник Федерико Гарсиа Лорки, Эрнандес был и принят, и понят, и оценен им, хотя олицетворял собой поэзию совершенно другого типа. Крестьянин и пастух необыкновенно быстро, самоучкой достиг вершин европейской образованности и, главное, органически и мощно впитал в себя традиции древней и чрезвычайно изощренной испанской поэзии, став виртуозным мастером стиха, его самых сложные форм. Эрнандес был поэт большой внутренней напряженности, поэт трагический, романтический. Главный стержень его лирики – это поэтическое, авторское «Я» и мир, с которым это «Я» находится в состоянии противоборства, противостояния.
Эрнандес прожил короткую жизнь. В 1936 году, в начале Гражданской войны, он попал как боец республиканской армии в плен к фалангистам, был приговорен к расстрелу, замененному 30-ю годами заключения. Умер от туберкулеза в тюрьме, прожив немногим больше 30-ти лет.
2) Переводы напечатаны в книге: М.Эрнандес. Стихи. Москва, Гослитиздат, 1970.