Л. Донатов1

Трагедия, которая продолжается2

Я вынужден начать с признания, которого предпочёл бы не делать. То, что я сейчас открою, говорит отнюдь не в мою пользу, а человек слаб и стремится скрывать свои недостатки. Но сделать признание надо, иначе всё последущее в этой статье прозвучит неискренне и, может быть, даже фальшиво.

Итак: я никогда не любил Блока. Уже давно я убеждён, что Александр Блок – крупнейший поэт, давно понял, что моё равнодушие даже к лучшим его стихам – признак какой-то поэтической глухоты; да ведь сердцу не прикажешь. Читаю Мандельштама, Цветаеву, Ахматову, Пастернака (многое) – душа переворачивается. Блок оставляет холодным.

И вот попадает мне в руки книга Анатолия Якобсона "Конец Трагедии" (она издана в нынешнем году в Нью-Йорке). Из 236 её страниц 195 посвящены Блоку. Есть ещё две отличных статьи на другие темы – о них чуть позже, - но, в общем, книга-то о Блоке. И мнение автора о поэзии Блока прямо противоположно моему – оно восторженное.

Самое было бы лёгкое об этой книге не писать. Что ж, у Якобсона своё мнение о поэте, у Донатова своё. Оба, как говорится, свободные люди в свободных странах. (А. Якобсон с недавних пор живёт в Израиле, хотя книга писалась в Москве). Но не писать о книге "Конец трагедии" оказалось очень трудно. Потому что более яркой, доказательной, даже триумфальной книги литературного критика я не читал давненько – с самого Белинкова. И если мне с моим-то отношением к Блоку, книга доставила волнение, радость да и просто эстетическое наслаждение, то, представляю как должны её читать любящие Блока люди!

Попробую рассказать, как сделана эта книга.

I

Молодой московский учитель изгнан из школы за вольнодумство (в прошлом веке изгоняли учителей за то же самое, в нашем веке изгоняют; неужели и в ХХI веке будут гнать?). Это случилось в 1968 году. И вот – прямо хоть благодари идеологических держиморд! – стал бывший учитель прекрасно писать о литературе. Он не определяет жанр своих работ, он говорит, что "это не филология и не писательство в чистом виде". Но на самом деле – как раз "писательство в чистом виде", литературоведческая публицистика высокой пробы.

В большом очерке о Блоке автор решает (кажется, впервые в мире) важную задачу. Он полностью, с беспощадной убедительностью развенчивает миф, созданный вокруг Блока и поэмы "Двенадцать" советскими "блоковедами". Эти "блоковеды" - даже наиболее порядочные из них – много лет занимаются перетаскиванием поэта Блока на революционную, советскую сторону. Они так "заобъясняли" Блока советскому читателю, что и самые недвусмысленные высказывания и строчки поэта стали выглядеть по-иному. Продираясь через их писания, Анатолий Якобсон возвращает словам Блока их подлинный смысл – а ещё Конфуций знал, как важно восстанавливать подлинный смысл, затемнённый толкованиями.

Разбирается, скажем, эпизод убийства Катьки в поэме "Двенадцать". Якобсон пишет:

"Критики известного направления считают, что если мотив убийства – "классовая ненависть" (Э. Шубин), если убийство можно квалифицировать как "справедливую революционную кару" (Б. Соловьёв), то такое убийство, само собой, хорошее дело".

И автор сопоставляет эту точку зрения с высказыванием другого Соловьёва – Владимира:

"Всякое учреждение, национальное и другое, требующее для своей защиты или сохранения обвинения хоть одного невинного, не имеет права существовать, хоть бы один день и неминуемо должно погибнуть".

Полагаю, эти две цитаты объясняют, с каких позиций ведёт свой разбор автор стихов Блока и писания "блоковедов": с позиций нравственных. Шаг за шагом, страница за страницей, выявляет он полную, тотальную безнравственность советской литературной критики. Причём мы видим, как с годами положение ухудшается, как из статей о Блоке, да и не только о нём, уходят последние остатки человеческого, как остаётся более или менее ловкое жоглирование словами, призванное "объяснять" Блока с "классовых", "идейных" позиций. А. Якобсон спокойно и с неотразимой логикой доказывает: эти "классовые" и "идейные" - не что иное, как людоедские.

Анатолий Якобсон не забывает сказать и о том, что в России "существует, слава Богу... и другое мнение" Он приводит слова Юрия Тынянова и Максимилиана Волошина по поводу концовки поэмы "Двенадцать" ("В белом венчике из роз – Впереди Исус Христос") как образцы глубокого понимания символики Блока – понимания, не опошленного "классовым подходом". Автор книги "Конец трагедии" развенчивает писания только критиков "определённого толка! И делает это с большой убедительностью. Читатель всё больше, по мере чтения книги, проникается сознанием того, что сводить поэму "Двенадцать", а тем более всю поэзию Блока, к ленинскому "отражению" революции – вредная бессмыслица.

Однако, если Александр Блок – совсем не тот поэт, который преподносится советским читателям на " классовом" критическом блюдечке, то кем же он был на самом деле? Громадная заслуга Анатолия Якобсона в том, что он даёт свою, новаторскую и полностью обоснованную интерпретацию творчества поэта.

II

Вскоре после поэмы "Двенадцать" А. Блок написал очерк "Катилина" (он был некоторое время увлечён заговором Катилины в трактовке Ибсена). А. Якобсон очень тонко сопоставляет философские концепции Блока, изложенные им в "Катилине", с содержанием поэмы "Двенадцать и показывает, какая между ними – отнюдь не прямая – связь. Автор обоснованно говорит о влиянии на Блока "романтической идеологии", оправдывающей любые средства и жертвы "ради высокой цели". Позволю себе процитировать определение романтической идеологии, данное Якобсоном, - оно прямо-таки хрестоматийно, и пересказывать его своими словами – грех:

"Под романтической идеологией подрузамевается такое понимание жизни (истории), в основе которого лежит некая "героическая" тенденция: идея силы (насилия), культ "борьбы" - в той или иной форме (кто бы ни был, по представлению романтических идеологов, носителем этой силы, этой борьбы)".

"Отрицать самый фактор борьбы в жизни человечества (борьбы классовой, племенной и проч.) было бы, конечно, абсурдом; но романтическая идеология есть не просто признание этого (весьма существенного, к несчастью) обстоятельства, но его фетишизация: насилие провозглашается движущим рычагом истории, основным фактором прогресса.

Романтическая идеология многолика: её крайние разновидности – это, с одной стороны, варианты рационалистические, наукообразные (определённое истолкование фактов экономических, социально-политических и других), с другой стороны – варианты иррациональные, откровенно мистические. Но и то, и другое – вообще вся романтическая идеология – по существу есть фальсификация действительности, мистификация сознания.

Мистика от религии (откровение, благодать) благотворна для верующих.

"Мистика" от искусства (тайна его возникновения, умонепостигаемость его природы) – это то, что делает искусство искусством, а следовательно то, без чего мир был бы беднее для человека.

Мистика (в том числе рациональная по форме своей) от истории, социологии, политики – губительна равно для всех.

Романтическая идеология оказывает влияние на искусство – влияние вредное. Чем непосредственнее, однозначнее отражаются в искусстве идеологемы романтического свойства, тем ниже уровень художественного произведения". ("Конец трагедии", стр. 78-79).

Ничего не упрощая, А. Якобсон пишет, что у Блока ещё задолго до революции, в 1908 году, проявились элементы романтической идеологии; "но в систему они сложились в 1917-1919 годах". Именно в этот период написаны и "Двенадцать", и "Катилина".

Куда ведёт (или лучше сказать заводит) писателя романтическая идеология, хорошо известно на примере "гуманиста" Горького, написавшего перед смертью статью "Если враг не сдаётся – его уничтожают". Якобсон предпочитает другой пример (хотя говорит и о Горьком). Он даёт без комментариев письмо Ленина – уж-жасно какого ценителя романтической литературы. Вот это письмо:

"26.6.1918 г.

Г. Зиновьеву

Также Лашевичу и другим членам ЦК.

Товарищ Зиновьев! Только сегодня мы узнали в ЦК, что в Питере рабочие хотели ответить на убийство Володарского массовым террором и что вы (не Вы лично, а питерские цекисты и пекисты) удержали.

Протестую решительно!

Мы компрометируем себя: грозим даже в резолюциях Совдепа массовым террором, а когда до дела, тормозим революционную инициативу масс, вполне правильную.

Это не-воз-мож-но!

Террористы будут считать нас тряпками. Время архивоенное. Надо поощрять энергию и массовидность террора против контрреволюционеров, и особенно в Питере, пример коего решает.

Привет! Ленин"3

Как известно, на ХХ съезде КПСС Хрущёв прочёл телеграмму Сталина областным палачам НКВД о введении пыток. Мотивировки Сталина почти буквально повторяли ленинские "соображения" в приведённом письме. Сталин воистину был хорошим ленинцем – и опять же ба-альшим любителем романтической литературы. Про горьковскую поэму "Девушка и смерть" Сталин выразился так: "Эта штука посильнее, чем "Фауст" Гёте".

В сети романтической идеологии попадали тогда многие. Из книги Якобсона ясно, что попал и Блок. Но вскоре миф рухнул, и наступило горчайшее разочарование. В "Дневнике моих встреч" художника Ю. Анненкова есть запись (её цитирует А. Якобсон):

"В последний год его жизни разочарования Блока достигли крайних пределов. В разговорах со мной он не боялся своей искренности. "Я задыхаюсь! – повторял он. – И не я один: вы тоже. Мы задыхаемся, мы задохнёмся все! Мировая революция превратилась в мировую грудную жабу!"

Заключительная глава очерка о Блоке названа "К последней свободе". Главная тема в ней – последняя речь Блока, произнесённая в феврале 1921 и посвящённая Пушкину. Речь называлась "О назначении поэта".

Быть может, это наилучшие страницы очерка. Анатолий Якобсон, ничего не домышляя, стоя строго на почве документов и проверенных свидетельств, показывает, как пришёл Блок к этой речи, совершенно противоположной всему, что звучало в поэме "Двенадцать", в "Скифах", в очерке "Катилина".

Тут не стану пересказывать – это надо прочесть, что и рекомендую от всей души. Приведу лишь важные слова из заключительной части выступления Блока. Он сказал:

"Пускай же остерегутся от худшей клички те чиновники, которые собираются направлять поэзию по каким-то собственным руслам, посягая на её тайную свободу и препятствуя ей выполнять её таинственное назначение".

Когда произносились эти слова, одному мальчику на юге России едва исполнилось два года. Через сорок шесть лет этот мальчик, Александр Солженицын, скажет то же самое чиновникам, кастрировавшим родную литературу. К несчастью, и сейчас, как в те годы, с литературой обращаются по-ленински. И когда читаешь иных честных историков – даже в Самиздате, - вздыхающих о "нарушении ленинских норм", делается смешно и печально. А. Якобсон к таким не принадлежит. Его разборы глубоки и объективны, шор на глазах – ни марксистских, ни иных каких – он не носит.

В этом вижу особую ценность книги. Ибо трагедия русской литературы продолжается, о ней надо говорить вот так – умно и доказательно.

III

Кроме очерка о Блоке, в книгу А. Якобсона включены ещё две меньших по объёму работы – "О романтической идеологии" и "Царственное слово".

Предмета первого из них мы уже касались. О романтической идеологии идёт речь и в работе о Блоке, но здесь, в отдельной статье, Анатолий Якобсон прослеживает явление более внимательно. И в произведениях Дж. Алтаузена, М. Голодного, М. Светлова, Н. Тихонова, Э. Багрицкого, П. Антокольского мы с ужасом видим проповедь зверской, даже какой-то фашистской ненависти. А ведь сами-то эти поэты (особенно, скажем, Антокольский и Светлов) никакой человеческой жестокостью не отличались. Что же сделало их такими, какой бес вселился в русскую литературу?

Этот бес – революционная, "романтическая" пропаганда ненависти, ведущаяся в стране по сей день. "Культ чекиста, культ чекизма вошёл в плоть и кровь героической поэзии", - замечает автор. Это предельно точно и, увы, современно. Сегодня советский литературный рынок опять наводняется славными, бесстрашными чекистами, они шагают из книг на теле- и киноэкран. Несколько лет назад я имел случай написать в "Посеве" о мерзкой стряпне Юлиана Семёнова "Семнадцать мгновений весны". А теперь герой этого произведения, славный чекист Штирлиц, совершает свои подвиги в домах миллионов советских граждан – он стал героем многосерийного телефильма.

А. Якобсон пишет:

"В эту пору (30-е годы) жестокие мотивы в литературе нашли логическое завершение, свелись к законченному каннибализму".

И, имея ввиду, что каннибализм продолжается сегодня, он страстно завершает статью:

"Если мы ещё не одичали вконец, то это потому, что духовная атмосфера, нравственный климат нашей эпохи созданы не только фюрерами всякого рода, но – в большей мере – Львом Николаевичем Толстым.

Когда явился Солженицын и спас честь русской литературы, его явление было как чудо. Оно было более изумительно, чем явление таких гениев, как Мандельштам и Пастернак, потому что эти двое сформировались на почве, из которой росли большие деревья, и сами вымахали до небес. Не диво!

Солженицын вырос на мёртвой, выжженой земле, где и трава-то, казалось не растёт.

А дело в том, что глубоко в земле притаились до поры живые семена, брошенные когда-то мужиковствующим графом.

Из такого семячка и вырос Солженицын.

Соженицын, который не прощает палачей". (Стр. 220)

Я это прочёл и ахнул. Был тронут и взволнован, что Анатолий Якобсон почти дословно подтверждает мысль о "корнях" Солженицына – мысль, которую автор этих строк смиренно высказал в ноябрьском номере "Посева" за 1970 год. Вот что было тогда написано:

"Зелёное и прекрасное дерево, растущее из серого песка пустыни, - это чудо, феномен. Но феномен можно объяснить, если выяснится, что слой мертвящего песка не очень толст, что где-то под ним есть плодородный пласт. И мощное дерево сумело добраться корнями до живительной толщи и взять оттуда всё лучшее и пробиться через песок, и явить миру свою новую красоту".

Если уж очерк о Блоке, к которому у автора и у меня совсем разное отношение, так показался мне хорош, то не надо объяснять, как принял я статью Якобсона "О романтической идеологии". Но смею сказать: она не только для меня – она для любого непредубеждённого и любознательного читателя истинный подарок.

IV

Напоследок несколько слов о завершающей книгу работе, о статье "Царственное слово". Полагаю, что эта своеобразная ода Анне Ахматовой была написана под впечатлением смерти поэтессы. Тут мы видим в авторе не исследователя, а убитого горем восторженного почитателя. Он без конца цитирует стихи Ахматовой, перемежая отрывки скупыми, горестными и всегда тонкими замечаниями.

В 1970 году умер великий знаток Ахматовой – Аркадий Белинков. Его вдова Наталья Александровна показала мне наброски книги об Анне Ахматовой – книги, которую Белинков едва успел начать. Прочитав статью Якобсона, я подумал: вот кому надо бы дать прочесть "конспекты мыслей" Аркадия Белинкова. Возможно, и на новом месте, в Израиле, захочет А. Якобсон продолжать свои изыскания, возможно, захочет шире написать об Анне Ахматовой. это будет, не сомневаюсь, достойным памятником и великой поэтессе, и крупнейшему послевоенному литературоведу России, ушедшему из жизни в сорок девять лет.

В этом пожелании – зерно другого, более широкого. После книги "Конец Трагедии" у читателя появляется "аппетит" к Якобсону. Пусть же подумает талантливый автор, чем и когда удовлетворит он этот законный читательский аппетит.

1)Л. Донатов и Л. Владимиров – литературные псевдонимы Леонида Владимировича Финкельштейна (1924 г.), узника ГУЛАГА, автоинженера, журналиста "Радио Свобода" и Би-Би-Си, переводчика книги Р. Конквеста "Большой террор". (Прим. А. Зарецкого)

"Псевдоним "Донатов" был взят, как поклон сидевшему тогда в лагере Андрею Донатовичу Синявскому" (Прим. Л. Финкельштейна)

2)Опубликовано в журнале "Посев", декабрь 1973 г., стр.51-54.

3)В.И. Ленин. Соч., изд. 4-е, т. 35, стр. 275.


Мемориальная Страница