С О С Е Д У Ш К А

( К 75-летию В.А. Гершовича)

Галина Габай-Фикен

Письмо Суламите Владимировне Гершович
к 70-летию её отца

Дорогая Семиточка! (Знаешь ли ты, что ты так называла себя, когда тебе было два или три года?). Спасибо тебе большое за просьбу написать о твоем папе к его знаменательной дате. Я считаю твое обращение ко мне с такой просьбой большой честью и очень этим польщена. Ты просишь написать что-нибудь смешное или юмористическое. Это уже огромное преувеличение моих способностей и возможностей, потому что сколько я себя помню, никто и никогда, включая меня самое, не считал меня активной обладательницей или владелицей чувства юмора. В детстве и самой ранней юности я была то, что называется смешливой. Но когда я пытаюсь рассказать кому-нибудь что-нибудь смешное, то смеюсь при этом только я сама и так, что мой смех заглушает рассказ, и потому вся соль анекдота или юмористического случая полностью пропадает. Но я с удовольствием поделюсь с тобой воспоминаниями о твоем замечательном папе. А если мой рассказ окажется к тому же еще и смешным, то это будет чистой случайностью.

* * *

Было начало 1967 года. Двадцать шестого января у нас в квартире был обыск. После обыска Илья ушел ушел с теми двумя, что обыскивали квартиру, и, обернувшись в дверях, сказал:
— Я позвоню.
Из наивности, а скорее по глупости, я сидела весь вечер у телефона и ждала звонка. Потом позвонила Пете Якиру, рассказала, что у нас был обыск и что Илюша обещал позвонить, но что-то все не звонит, а уже поздно и не у них ли он засиделся. Петя ответил:
— Галя, в камере нет телефона.
Так я осознала уже осуществившийся первый арест Ильи и переживала чрезвычайную подавленность от случившегося.

Через несколько дней я переехала в новую квартиру на Новолесной улице. Дом из цементных блоков, только что отстроенный и еще незаселенный, был студен. После работы я прогревала квартиру, как могла. Через несколько дней после переезда, в один из вечеров, когда я только что пришла с работы и во всю мощь включила все четыре конфорки газовой плиты, раздался звонок в дверь. На пороге стоял незнакомый очень приятного вида молодой мужчина, чем-то напоминавший Кота из свиты Воланда. Доброта читалась во всей его фигуре. От Кота он разнился тем, что в руках у него был не примус, а огромная явно очень тяжелая кастрюля. В голове как-то неуместно промелькнуло: "Полная кастрюля валюты. Сижу, никого не трогаю, починяю примусы". Незнакомец заговорил первым, и диалог происходил примерно так:
— Вы Галя Габай?
— Да.
— Здравствуйте, я ваш сосед.
— Здравствуйте. Очень приятно. А из какой Вы квартиры?
— Я не из квартиры. Я с Лесной.
— С Лесной?
— Да. Но только сейчас-то я от Цили.
— Какой Цили?..
— С Порядкового переулка.
— Какого Порядкового переулка?
(Лесную улицу я знала с детства, но прожила на новом месте еще недостаточно долго, чтобы знать переулки в округе).
— А рядом с вами. Дом девятнадцать, квартира двадцать один.
(Кажется, таким был названный адрес)
— Простите, соседушка, но я не знаю никакой Цили из Порядкового, дом девятнадцать, квартира двадцать один.
— Это моя мама.
— А-а. Очень приятно.
— Знаете, что? Тут у меня (он взглянул на кастрюлю) борщ. Настоящий. Бурачок, цыбулька. Давайте мы с вами поужинаем. Он еще горячий. А то и подогреть можно. У вас вон плита горит.
— Спасибо. А как вас зовут?
— Я Володя Гершович. Мы с Ильей знакомы по институту.

Мы подружились мгновенно. Казалось, что встретились мы с ним не полторы минуты или пять, или всего один бестолковый разговор назад, а знали друг друга тысячу лет. С того вечера Володя бывал на Новолесной почти ежевечерне.

* * *

Он каким-то чутьем угадывал, когда был готов очередной номер "Хроники текущих событий", которую я и Надя Емелькина лихорадочно печатали на двух "ундервудах". Для каждой страницы мы закладывали десять листов папиросной прозрачной бумаги, проложенной листами копировки. Твой папа появлялся в ту самую минуту, когда весь выпуск был отпечатан и забирал с собой не просто одну копию для себя и одну для какого-либо еще надежного человека, но весь выпуск, вопреки нашим протестам. Делал он это как-то незаметно, за разговором. Нам он не оставлял ни единой копии, кроме той, с которой делалась перепечатка. Надя, заслышав его звонок в дверь, вздыхала: "Опять зануда Гершович идет. Всю "Хронику" стащит". Но утаскивал он из нашего дома не только "Хронику".

Ты должна быть самой начитанной женщиной в мире, потому что твой папа занялся твоим чтением, когда тебя только что принесли из родильного дома. Он, как обычно, появился у нас и, как обычно, с полными руками всякой еды для нас. И своим мягким южно-русским выговором объявил, что ему нужна "Библия" и что он будет читать ее Суламиточке. (Тебе было несколько дней от рождения). Я выпучила глаза:
— Кому?
—Моей доченьке. Она прекрасная слушательница, — добавил он. (А "Библия уже была в его руках. Заодно он прихватил с собой с книжной полки Набокова).
Ильи в этот момент не было дома. Когда он вернулся, твой папа уже испарился. Смеясь, я рассказала Илье, что Суламита в данный момент слушает "Ветхий завет" или "Книгу царств". Рассвирипевший Илья, не снимая пальто, отправился на Лесную. Он оставил для твоего просвещения "Лолиту", но принес обратно "Библию". Очень трудно было расставаться с твоим папой, когда он уезжал из Москвы навсегда. С его отъездом мы с Ильей почувствовали горе от потери близкого друга. А когда не стало Ильи, и многие знакомые и друзья навещали меня и присылали письма и телеграммы, только две из них дошли до моего сознания и до сердца. Одна из них была от твоего папы, моего любимого Гершовича. Он писал (цитирую наизусть):
"Илья навсегда останется для меня человеком на все времена".

Милая Суламиточка, я воспринимаю дружбу с твоим папой, как огромную награду в жизни. И должна сказать тебе, что мой соседушка, зануда Гершович для меня тоже человек на все времена. Дай бог каждому иметь такого друга, как твой папа. Скажи ему, что я люблю его от всего сердца, поздравь его с днем рождения и поцелуй его за меня несчетное количество раз.


Мемориальная Страница