9 января с. г. газета "Русская мысль" опубликовала интервью с И.Р. Шафаревичем. В интервью имеется специальный пассаж, глубоко меня возмутивший, — об эмиграции. Оказывается, дело обстоит крайне просто: "лучшие представители нашей литературы, критики, музыки" (за одним исключением) уехали из своей страны "добровольно" — "просто не выдержали давления". Следовательно, выводит Шафаревич, "у них не оказалось достаточных духовных ценностей, которые могли бы перевесить угрозу испытаний". После такого убийственного доказательства окончательный приговор ясен: "Люди, лишенные этих ценностей, не могут внести никакого вклада в культуру, независимо от того, по какую сторону границы они находятся". Все это говорится от имени оставшихся в России. От имени оставшихся говорю и я: Шафаревич единым росчерком пера берется перечеркнуть судьбы и творчество художников, литераторов, философов и музыкантов. Это чудовищно. Может быть, он не знает, что не всегда культура живет по тем временным законам, по которым живут политические режимы? Что в отдельные периоды национальная культура продолжается за пределами государства? Что отнюдь не каждый художник может творить в условиях, когда он, по определению Шафаревича, должен "переносить угрозу испытания"? Что разлученный со своей страной художник может работать на будущее, в будущем его творчество вернется на родину? На нашей памяти так случилось с Буниным, сейчас у нас издают его произведения, созданные в эмиграции. Вернулись на родину философ- ские труды Бердяева — его еще не издают, но читают.
Вернулась музыка Рахманинова, оставшегося — кто будет с этим спорить? — русским композитором. Полагать, как это делает Шафаревич, что человек культуры, творящий вне пределов родины, не представляет ценности для культуры родной страны (да и для мировой культуры),— невежество. Это значит забыть громадный исторический опыт культурной эмиграции хотя бы только XX века. Это значит грабить человечество, вычеркивая из культуры творчество Томаса Манна, Ярослава Мрожека, Марка Шагала. Специфику сложного процесса формирования культуры И. Р. Шафаревич, как математик, может и не знать. Но я не могу допустить мысли, что он ничего не знает о судьбе и творчестве Герцена, Цветаевой, Мицкевича. Умышленно, а не случайно забывает Шафаревич их имена, сокращающие его концепцию.
Кто же они сегодня, "лучшие представители" нашей культуры, лишенные "достаточных духовных ценностей"? В высокомерных намеках легко угадываются люди, в которых он целит. Да и другие, с тою же судьбой.
Это Александр Галич, поэт, литератор, создатель современного городского фольклора.
Это Ефим Эткинд, исследователь литературы, хорошо известный в России и в других странах.
Это Виктор Некрасов, рыцарь чести, написавший лучшую книгу о войне, о мужестве русского народа.
Это Владимир Максимов, вечный и всегда искренний искатель правды.
Это Анатолий Якобсон, литературовед и переводчик, для него стихия русского языка и русской поэзии — воздух, которым он дышит.
Сами они, да и десятки других талантливых и честных людей, не могут защитить себя от Шафаревича: слишком популярен предрассудок, что слово, сказанное ТАМ, ценится меньше, чем слово, сказанное ЗДЕСЬ, в России.
Он считает, что писатель, покидающий свою страну, демонстрирует малодушие. А я так скажу: отрыв от родины для художника — это всегда риск, всегда трагедия и всегда подвиг. Это самая серьезная проверка его духовного потенциала, и далеко не всякий выдержит испытание отъездом. Разве не надежнее считаться талантливым как раз здесь, где все творческие неудачи можно списать на счет "неудобств"?
Об Андрее Синявском Шафаревич пишет, что он уехал из России, не пожелав терпеть "неудобств". Экий бесстыдный эвфемизм! Будто речь идет об обмене квартиры без клозета на жилье со всеми удобствами. Самому Шафаревичу эти "неудобства" хорошо известны; они подробно изложены в том же самом его интервью. В полном объеме о них можно прочесть в произведениях А.И. Солженицына, который оказался человеком железной воли, — выжил и стал писателем в тех условиях, от которых сошел с ума Мандельштам. Повернется ли у кого-нибудь язык сказать, что то, что Мандельштам не уехал вовремя, — к лучшему?
Считает ли Шафаревич, что все люди одинаковы, что они — винтики, рассчитанные на определенный срок службы и "давление"? Художникам он ставит в пример верующих, которые это "давление" выдерживали. Но будет ли он презирать духоборов, молокан, старообрядцев, бежавших или пытавшихся бежать от гонений в чужие края, чтобы там спокойно исповедовать свою веру? И тех, кто бежал во время религиозных гонений и войн в Европе?
И сегодняшних пятидесятников, пытающихся покинуть Россию? А главное, почему он забывает, что вера художника безусловно требует самоотдачи и отнюдь не безусловно — самопожертвования? Судить о художнике дано времени, которое, в отличие от Шафаревича, оценит его по его творчеству, а не способности переносить испытания.
Давно и хорошо известно, что тупая тенденциозность несовместима с добросовестностью, — и Шафаревич оказался жертвой своей тенденциозности. В самом деле, как представить Андрея Синявского человеком, лишенным права именоваться русским писателем? Да очень просто: выхватить из текста цитату, обкорнать ее с двух сторон — нехитрая, но надежная операция, хорошо знакомая тем, чьи произведения попадали под перо наемного критика и под тяжелую руку Уголовного кодекса. В объемной, сложной и многозначной статье Синявский, говоря о тех, кто вынужден был уехать из России, восклицает с горечью: "Россия-Мать, Россия-сука, ты ответишь и за это, очередное, вскормленное тобою и выброшенное потом на помойку, с позором, — дитя!.." Как близко это Н. А. Некрасову и Лескову, поносившим любимую свою Россию; как перекликается с Александром Блоком: "Слопала-таки поганая, гугнивая, родимая матушка Россия, как чушка, своего поросенка".
И почти дословно совпадает это с проклятием Ричарда Олдингтона: "Англия, нелепая старуха. Чума на тебя, старая сука. Ты отдала нас на съедение червям. И все же я бы снова поглядел на тебя".
Во все времена, во всех странах именно любовь подвигала художников быть беспощадными к своей стране, именно любовь давала право судить о родине, отбросив ханжество, этикет, табу.
Шафаревич же из всей статьи Синявского вот что извлек: "Россия-сука, ты ответишь и за это", подменив жестокий и горестный троп2 заурядным блатным ругательством. Зачем? Да все затем же: доказать, что человек, уехавший из своей страны, на большее не способен. Подлог? Конечно, подлог, тем более выгодный, что не всякий читатель может сам прочесть статью, проверить цитату. Все это уже было около десяти лет назад, когда мой друг Андрей Синявский за свое творчество был приговорен к 7 годам "неудобств" строгого режима. Тогда официальная пресса цитировала его именно так...
* * *
Мы, остающиеся, не можем отделить уехавших от себя. Мы их благословляли на крестный путь, мы связаны с ними дружбой, сочувствием, единомыслием. Равнодушно вычеркивать их из списка живых — самоубийство. Мы вскормлены одной культурой, люди, покидающие страну, будут жить за нас ТАМ, мы будем жить за них ЗДЕСЬ.
Проблема эмиграции культуры действительно существует; я-то думаю, что настоящий художник, даже физически разлученный со своей землей, всегда связан с нею неразрывной духовной пуповиной. Разумеется, могут быть и другие точки зрения. Но обсуждать эту проблему следует спокойно, с уважением к людям и фактам, без полицейских окриков.
Москва,
20 января 1975
