Дорогой мой друг, спасибо Вам за Ваше письмо, такое неожиданное и такое доброе. Спасибо за пожелания. Дай Бог им осуществиться, хотя признаюсь Вам как на духу, надежд на это у меня мало. Вы просите, чтобы я написал Вам о себе – о своём быте, о друзьях, о работе, о той, что я делаю по принуждению, и той, настоящей, для которой, как Вы считаете, я "предназначен судьбой". Трудная задача... Справиться с ней лишь под силу дневникам, но в конце 1967 года у меня отобрали две тетради дневниковых записей, и они исчезли бесследно. Восстановить их я уже не сумею, продолжить – не хватает духу: всё равно отберут. Жаль, что Вы живёте не в Москве. Во-первых, кое-что Вы знали бы из писем моей семье (а теперь уже даже не семье, а только сыну). Во-вторых, Вы не обратились бы ко мне с этой простой просьбой написать Вам. Моим москвичам уже хорошо известно, что мне разрешено лишь два письма в месяц, из которых одно идёт сыну, а другое, разумеется, жене в Сибирь. Почему именно два, а не три или не одно – для меня загадка. Очевидно, те, кто изобретает правила режима для таких, как я, "особо опасных государственных преступников", решили, что нас, "особо опасных", эмоции захлёстывают один раз в пятнадцать дней, а те, которые в отличие от нас не на "строгом режиме", а на "общем" или "усиленном" - те много эмоциональнее нас и потому могут писать своим жёнам, детям и друзьям сколько душе угодно. Многое, друг мой, непонятно мне. Я, как Вы знаете, полный профан в юридических науках и других смежных с ними и потому в простоте душевной всегда считал, что слова, бытующие в угодьях юстиции, однозначны; также я полагал, что если слова записаны в законе, то они должны материализоваться в повседневной нашей практике. Увы, я при всём своём скепсисе был слишком наивен. В читанных книгах, статьях, кодексах, в слышанных мною лекциях, беседах, посвящённых проблемам "преступления и наказания", чуть ли не в каждой фразе я встречал такие слова, как "исправление", "воспитание", "перевоспитание" и т.п. Я даю Вам честное слово, что за то время, что я провёл за проволокой, я ни разу не видел ничего, что хотя бы отдалённо напоминало мне "исправление" или "воспитание". То есть слова эти употребляются ежечасно, это самые ходовые термины в не слишком обширном лексиконе нашего начальства, но содержание их... Знаете, русское слово "позор" значит по-чешски "внимание". Так и здесь – кажется, что те слова и термины, которые мы привыкли употреблять, раз и навсегда согласившись об их значении, - эти слова переведены на какой-то особый, лагерный, нерусский язык. При таком художественном переводе голодный паёк может, разумеется, звучать как "воспитание", а наручники как "перевоспитание". А можно и наоборот – назвать предмет или явление по-другому: чудеса в решете, магия слова, торжество эвфемизма! Вот, например, ошибаетесь, если думаете, что я сидел в тюрьме, - я "содержался в следственном изоляторе", и меня не бросали в карцер, а "водворяли в штрафной изолятор", а занимались этим не надзиратели, а "контролёры", и это письмо я пишу Вам отнюдь не из концлагеря, а из "учреждения" (таков наш почтовый адрес – похоже, для того, чтобы не смущать нежные души почтовых работников). Сами понимаете, что пробыть 5 лет (или 15, или 25) в "учреждении" - совсем не то, что "просидеть 5 лет в "лагере". Равно как и "отказ от приёма пищи" переносится значительно легче, чем "голодовка". Да, вот голодовка. Не знаю, слышали ли Вы, что было у меня и моих товарищей такое развлечение? Было год с лишним назад, и это, мягко выражаясь, не лучший эпизод в моей жизни. Вот сейчас снова приходится сталкиваться с этим. Вы скажете – самоуничтожение. Да, согласен. Вы скажете – бесперспективно. Возможно, так. Вы скажете – жестоко по отношению к близким. И это верно, но, друг мой, а что же ещё остаётся делать, когда использованы все мыслимые и немыслимые способы добиться справедливости – и всё безрезультатно? Причём не думайте, что я говорю о некой "справедливости" лишь в нашем "арестантском" понимании. Речь идёт о том, запрещение чего законом и не предусмотрено и, стало быть, не является нарушением каких-либо норм и правил. Я всё забываю, что Вы не поймёте с полуслова, как уже привыкли понимать москвичи, что Вы не в курсе наших дел и волнений.
Вот Вам в двух словах ситуация. У меня здесь есть товарищ. Вы наверняка слышали и читали о нём – это Александр Гинзбург2, Алик6, как его зовут все знакомые. Не буду играть беспристрастия. У меня к нему особое отношение, вполне объяснимое, если знать, что единственный причиной его ареста была книга "Процесс Синявского и Даниэля, составленная им. Когда я только узнал об этой книге, я сразу подумал о доброте и рыцарственности автора; когда я познакомился с ним, то убедился, что так оно и есть. И вот что происходит с ним и ещё с одним человеком, которого я знаю лишь по письмам, фотографиям и рассказам, - с Ириной Жолковской.
Алик Гинзбург и Ирина – муж и жена, они были, выражаясь казённым языком, в "фактическом браке". Надо объяснять, что это значит? Неверное, надо, потому что, оказывается, кроми любви и близости – я-то, простофиля, думал, что этого вполне достаточно, чтобы быть мужем и женой, - кроме этого ещё нужно "совместно проживать" и "вести общее хозяйство". И проживали они совместно, и общее хозяйство вели (и это подтверждено документально), и любили, и любят друг друга, и были близки. Всё было – не было лишь штампа в паспорте, не было регистрации брака. И вот сейчас им отказывают в праве быть мужем и женой. Если бы было всё наоборот, то есть если бы они не жили вместе, не вели бы этого самого общего хозяйства, не любили бы друг друга и не были бы близки, но в паспортах стояли бы штампы, то тогда было бы всё в порядке! Ни один самый ревностный чиновник не усомнился бы, что они супруги; а они, к несчастью, немного опоздали или КГБ несколько поторопился; Алика арестовали за ш е с т ь дней до загса, до регистрации, до свадьбы. Да-да, они, как полагается, подали заявление в загс, чтобы стать мужем и женой не только по существу, но и в глазах домоуправления. И вот – арест. Ладно, арестовали, судили, осудили. Не будем говорить о соответствии всего этого закону и правосудности. Это – тема отдельная. Но вот вопрос: что же им мешает осуществить юридические процедуры по оформлению брака? Закон? Нет, закон не предусматривает запрещения оформления брака между тем, кто в заключении, и тем, кто на воле. Может, прецедента не было? Нет, был. В январе 1966 г. в Ленинградской тюрьме – виноват, в следственном изоляторе! – был зарегистрирован брак осуждённого по той же статье УК, что и Гинзбург, В.М. Смолкина с его невестой Наташей Чернявской. Причём ситуация была абсолютно аналогичной. Валерий и Наташа подали заявление в загс, за какой-то пустяковый срок до свадьбы произошёл арест, но их всё же зарегистрировали – всё честь честью, с официальными служащими, со свидетелями, с поздравлениями и с вожделенным "свидетельством о браке". И между прочим, ни у кого даже не возникло вопроса о "фактическом браке" - был он или не был. И вполне разумно, естественно, человечно: раз люди любят друг друга, пусть будут мужем и женой. Ведь даже дореволюционные, царские власти дали возможность обвенчаться В.И. Ленину и Н.К. Крупской, чтобы они могли быть вместе в ссылке. А вряд ли у царских властей было меньше претензий к Ленину, чем у советской власти к Гинзбургу! Случай со Смолкиным, возможно, не единственный, но именно он мне известен досконально: Смолкин был моим приятелем, а свидетель при бракосочетании, Сергей Мешков, и сейчас мой товарищ. Я не знаю, как обстоит дело с подобными браками в зарубежных странах: если верить Л. Фейхтвангеру и его роману "Успех" (основная тема которого – реакционность баварской юстиции 20-х годов), то браки между заключёнными и "вольными" были нормой. Впрочем, нам ведь заграница не указ...
Так как же всё-таки с Гинзбургом и Жолковской? Может быть, их "фактический брак" подвергается сомнению в соответствующих инстанциях? Нет, не подвергается. Более того, он признан официально: осенью 1968 г. у Ирины и алика было так называемое "личное свидание" - в отдельной комнате и без посторонних глаз, в отличие от "общего свидания", где в присутствии надзирателя вы можете провести от часу до четырёх. Выходит, всё хорошо? Как бы не так! Недавно вышла инструкция, рождённая в недрах МООП: свидания "личное" и "общее" разрешаются лишь при предъявлении свидетельства о браке. Значит конец. Значит они не увидят друг друга до конца заключения Алика. Но, может быть, раз закон не запрещает, раз были прецеденты, раз брак между ними признан, чёрт побери! – может быть, им разрешат зарегистрироваться?..
Ирина Жолковская бегает из ведомства в ведомство. От одного высокопоставленного лица к другому. С нею безукоризненно вежливы, её сочувственно выслушивают – может быть, такая регистрация будет в принципе разрешена, но критерием для разрешения или отказа в каждом случае будет, извините, наличие или отсутствие детей... А у вас деток нет? Ах, не успели... Очень, очень жаль.
Когда я слышу всё это, когда читаю письмо, мне хочется вопить во всю глотку. Да что же это такое?! Люди несут крест – тяжелей не выдумаешь. Гинзбург л и ш ё н с в о б о д ы – страшнее этого, по-моему, только смерть. Он разлучен со всеми близкими – и они разлучены с ним.
Почему, на каком основании, по каким законам, Божеским, человеческим, государственным, у него и его жены обирают право видеться? Почему к нему не приложили то, что возможно с другими? Какой мыслитель из министераства установил, что дети – непременная составная брака? По его разумению, Ленин и Крупская, стало быть, не были мужем и женой. А если люди в самом деле не успели родить ребёнка? А если они не могут его родить? Скажем, если женщине запретили врачи? Логики во всей этой безобразной истории – ни крупицы, с начала и до неотвратимо надвигающегося конца. Я уже не говорю о таких вневедомственных категориях, как человечность, гуманизм. Хотя, впрочем, что же это я? Почему же "вневедомственных" - "наказание не имеет целью... унижение человеческого достоинства" (УК РСФСР, ст. 20 "Цели наказания"). Так как же насчёт человеческого достоинства в этой ситуации? Советское уголовное право, криминология, исправительно-трудовое право, педагогика и психология "признают, что каждый правонарушитель при условии глубокого и всестороннего изучения его личности, определения для наиболее эффективных для данной личности приёмов исправительно-трудового воздействия может быть исправлен" ("Эффективность деятельности иправительно-трудовых учреждений". М., Изд-во юрид. лит., 1968 г.). Надо полагать, что для Гинзбурга нашли такой "наиболее эффективный приём" - не давать свидания с женой. А почему бы не ускорить процесс исправления – запретить свидания с матерью? Тем более что это будет ох как гуманно по отношению к ней: она тяжело больна и ей трудно ездить на свидания. Читаете Вы это и небось мысленно обращаетесь ко мне: "Так ведь этот Гинзбург, ваш товарищ, наверное, на вас похож"! Терпеть не может делать и из рук вон плохо делает нелюбимую работу, отлынивает от неё, "заведётся с пол-оборота" и лается с начальством, взысканий нахватал уже целый короб, как и вы... где уж относиться к нему нормально?" Так вот, непохож он на меня. Любую работу делает ловко и умело, ниже стопроцентной выработки у него ещё ни разу не было; сдержан, безупречно вежлив и вполне "парламентарен" в выражениях, ни одного взыскания у него нет. И всё начальство в один голос: "Поведение безукоризненное!" Ничего не помогает. А что же Гинзбург?
Он-то ведь не может бегать по заветным кабинетам и объяснять, как он любит Ирину. А он говорит просто: "Если они не дадут мне возможности увидеться с Ириной, я объявлю голодовку и не буду есть до тех пор, пока не получу свидания или не сдохну". И улыбается. А улыбаться он умеет хорошо. И убедительно улыбается. И я верю его улыбке. А другой мой товарищ говорит: "А я к тебе присоединюсь, Алик". А Ирина пишет: "Пусть меня тоже тогда сажают, раз не дают встречаться" (а тем временем её выгоняют с работы. И выгоняют как жену Гинзбурга, не пожелавшую почему-то одобрить приговор мужу!). А я? А я пишу Вам письмо, мой друг, и подробно отвечаю на вопрос о моей жизни, о друзьях и мыслях. Сейчас именно это – мои мысли, именно это – моя жизнь. Никакой другой жизнью мне сейчас не живётся, ни о чём другом не думается. Я не вижу, чтобы кто-нибудь смог ответить на такой простой вопрос: "Кто в этой ситуации заинтересован? Алик? Ирина? Их родители или друзья? Лагерная администрация? Министерство внутренних дел? Комитет государственной безопасности? Закон? Государство? Всё прогрессивное человечество?" На любое предположение мыслим лишь один ответ: "Нет". Что же в конце концов стоит на пути к единственно разумному и человечному решению вопроса? Я не знаю. И кажется, никто не знает. Может быть, то неопределённое и всепроникающее явление, которое зовут бюрократизм и которое Ленин определил как действия правильные формально и издевательские по существу? Я процитировал не дословно. Впрочем, это не так уж важно, потому что к тому, о чём я рассказал, приложима лишь вторая половина лениской формулы.
Друг мой, простите за мрачное письмо. Когда-нибудь, если у меня появится возможность, я напишу Вам что-нибудь повеселее, а пока я лишь тоскую, жду надвигающихся событий. Очень это страшно, когда испытательный срок загсом длится 28 месяцев, а то, что человек его выдержал, подтверждается голодовкой... И кто знает, не начнётся ли цепная реакция – лагерь-то в основном политический. И совсем недавно, в этом месяце, мы были на грани коллективной голодовки – на этот раз, слава Богу, обошлось благополучно... Как хотелось бы закончить словами любимого моего Пастернака:
Силу подлости и злобы Одолеет дух добра,
но признаюсь Вам честно: нет у меня той веры, что была у настоящих Поэтов и Мастеров. До свидания, постарайтесь не разлюбить меня за письмо.
Ваш
Юлий Даниэль3
1969 год, март
 |
| Юлий Даниэль в лагере4 |
 |
 |
| Мордовский лагерь ЖХ-385/17а. 1969 | Арина Гинзбург. Москва. Август 1969. После свадьбы с Гинзбургом в мордовском лагере. |
| Фото из Архива Международного Мемориала5 | |
 |
