Расскажите об Анатолии Якобсоне и своей дружбе с ним. Я знаю, что Ваш отец был лётчик-испытатель, и Вы жили в военном городке рядом с московской 689-й школой на 1 Хорошевском проезде...

Мы переехали туда, наверное, в 1960 г., когда мне было 14 лет. Закончил я школу в 64-м году. Я одиннадцатилетку кончал, это был единственный год, когда надо было 11 лет учиться.

Вы ходили и в художественную школу и тайком смотрели запасники Третьяковки...

Я родился и до 14 лет жил на Кропоткинской улице – прямо напротив Академии художеств. Там я пошёл в школу в 53-м году.

Как Вы заметили Якобсона? Я знаю, что у Вас было стойкое неприятие советской школы, и на этом фоне два учителя в 689-й определённо выделялись.

Да. Это были Татьяна Иосифовна Червонская и Анатолий Александрович Якобсон.

Якобсон позже появился, чем Татьяна Иосифовна?

Да, он появился у нас на год позже. Он был моим учителем три последних года в школе.

Вы художник, и у Вас определённый взгляд на мир с детства, это врождённое... Каким же образом литература ворвалась в Вашу жизнь через "чёрный ход"4?

Я к Якобсону вначале относился с некоторым недоверием. Он мне показался уж очень откровенным в своих беседах. И это в то время, когда все боялись всего. У меня классным руководителем была Татьяна Иосифовна Червонская, а Якобсон преподавал у нас историю. Он организовал литературный кружок, который вёл сам и в который я, естественно, тут же записался. Кружок этот недолго просуществова, я уже не помню, почему он исчез. Анатолий Александрович был влюблён в Блока, и в ту пору были, в основном, лекции о Блоке, о "Двенадцати" Блока.

Именно тогда я для себя открыл этого особенного человека. Мне не приходилось с такими встречаться до него. Он был необыкновенно умён. Он не ограничивался пустыми словами – он находил такие, которые попадали вам в голову, в сердце, в печень, и его манера говорить была совершенно необыкновенна. У него были страсть и напор, которые не предполагали диалога.

Татьяна Иосифовна Червонская вызывала на разговор, а Якобсон высказывал свои собственные мысли, и его не интересовало, соглашались с ним или нет. В нем был некий всепожирающий огонь. После его ухода оставалось какое-то непонятное впечатление стихийного бедствия, свидетелем которого вы были.

Постепенно мы с ним стали, несмотря на разницу в возрасте, друзьями. Он стал ко мне относится как-то по-особенному. Вы же знаете, что все в то время должны были писать сочинения на идиотские темы. Татьяна Иосифовна настаивала на том, чтобы я, как и все, тоже их писал. Для меня это было невероятной мукой: врать мне не хотелось, а то, за что я мог получить хорошую отметку, я писать не мог. Просто не мог себя заставить. Но Татьяне Иосифовне, по-видимому, нужно было отчитываться перед начальством, и исключений она делать не могла. И тогда я сочинение, в конце концов, написал. Вскоре, во время какого-то урока, кажется, физики, в дверь класса постучали. Вошел Якобсон и попросил, чтобы я вышел в коридор с ним поговорить. В коридоре он мне сказал, что в этом мире есть не только я, но ещё и друзья, и что я должен о них думать тоже, когда я пишу такого рода сочинения. Он попросил, чтобы я больше ничего подобного не писал, потому что Татьяну Иосифовну могут арестовать как человека, который не проследил за моим духовным развитием.

То есть сочинение было антисоветское?

Это было совершенно жуткое сочинение. И я тогда сказал ему, что я с ним согласен, но меня не должны заставлять писать сочинения. И на этом всё закончилось. Больше я сочинений не писал. После этого разговора мы сблизились с Анатолием Александровичем – я увидел, что за этим пламенем есть ещё нежный и любящий человек, очень чувствительный к тому, что происходит вокруг него, особенно с его друзьями и близкими. Я стал ходить к нему домой, мы начали встречаться уже вне школы.

И вот тут моя память меня подводит. Насколько я помню, процесс Даниэля и Синявского был после того, как я окончил школу, а мне почему-то кажется, что это было еще в мои школьные годы. Так или иначе, но однажды Анатолий Александрович забыл в такси листовки, которые он написал по поводу этого процесса. Эти листовки, естественно, шофёр отнёс куда следует, и у Якобсона начались большие неприятности. А может быть, это были листовки на какую-то другую тему, мы с Татьяной Иосифовной так и не смогли выяснить.

Речь, возможно, идёт о листовке Якобсона "В защиту Анатолия Марченко", пачку которых Ирина Белогородская забыла в такси. Белогородскую судили за распространение этой листовки. Якобсон, выступая в суде в защиту Белогородской, заявил, что автором является он, и суд судит невиновного. Но это было в начале августа 1968 г.

Так вот, я решил, что на этом мои отношения с нашей школой закончены. Я задумал её разнести всю, но это мне не удалось. Мои друзья предлагали мне помочь, я отказался. В результате я только повыбивал стёкла на одном этаже.

Секретарь парткома школы позвонил в милицию и потребовал меня арестовать. Тогда я уже не жил с родителями, я нашел себе работу по уборке полуподвального помещения, в котором мне за это позволяли жить, где я за огромным сейфом прятал мольберт и в свободное время рисовал. Поэтому меня сразу не нашли, а пришли за мной, когда я ненадолго заскочил к родителям попросить денег. Кто-то позвонил в дверь, я открыл и увидел санитаров в белых халатах, которые меня отвезли в психиатрическую лечебницу имени Кащенко. Там я пробыл несколько месяцев, а когда вернулся и снова пошел в школу, было устроено родительское собрание, во время которого меня должны были исключить из школы с волчьим билетом. Анатолий Александрович произнес речь в мою защиту, чем довел меня до слез.

Он заступился за меня, объяснив, что мои намерения были самыми благородными. Нужна была большая смелость, чтобы заступаться за меня перед этой аудиторией, ведь это был военный городок.

Там только военные жили или гебэшники тоже?

Нет, этих у нас не было. В городке были в основном лётчики. Но всё равно это были не те люди, перед которыми можно было произносить подобные речи.

В результате его выступления меня не выгнали из школы. У меня были очень хорошие отметки, я был одним из лучших учеников. Чтобы от меня избавиться, нужны были, по-видимому, более серьезные обвинения. Короче говоря, в школе меня оставили, но понизили на один балл все отметки и не допустили до выпускного экзамена. По этому поводу Анатолий Александрович долго смеялся.

Потом я собрался уезжать, он к этому отнёсся – никак. Промолчал, ничего не сказал.

То есть Вы решили подать заявление на выезд?

Да. Я хотел уехать ещё в возрасте пяти лет, я не мог там жить, и я ему об этом много рассказывал.

Он уехал первым. Мы с ним не переписывались. Я узнавал о его делах от других людей – наших общих знакомых. Узнал, что ему там совсем плохо. В Москве всех облетела его фраза о том, что он – дерево, которое без корней жить не может.

Как это повлияло на Вас? Когда Вам удалось эмигрировать?

Я уехал в 75–м. Я оказался в Париже, он приехал в Париж, и мы с ним опять повидались, по-видимому, в 1976 году.

Какие-то подробности встречи...

Ну, что Вам сказать... Мы с ним здесь почти не разговаривали. Пошли, прошлись по улицам с одной его подружкой – француженкой5, которую Якобсон знал ещё в Москве. Он производил впечатление совершенно больного человека, все время оглядывался, как будто у него была мания преследования.

Он оглядывался – нет ли топтунов за ним?

Да. Общения никакого не получилось. Мне кажется, он рассказывал что-то об университете, о том, как все там настроены против него... Впрочем, я в этом не уверен, возможно, я потом об этом прочитал в письмах. То, что меня поразило, повторяю, это то, что он все время крутил головой и смотрел, нет ли за ним слежки. Выглядело это трагически.

Не говорил ли он о своём отношении к Израилю?

Нет, ни слова.

А про Россию, о своих друзьях?

Ничего. Я знаю, что одному из своих друзей он писал , что в Израиле он жить не может, что это совершенно чужая ему страна.

Что касается России, то он как-то сказал, что евреям, которые завели эту страну в тупик, уезжать нельзя. Нужно ее из этого тупика вывести и таким образом искупить свой грех. Но это было очень давно, и я даже не уверен, были ли это его собственные слова или он кого-то цитировал.

Вы - художник. Какой-то особый взгляд на фигуру, личность Якобсона у Вас как у художника есть? Представьте, что Вам надо написать его портрет. Перед началом работы Вы должны "придумать" себе его образ?

Да не надо было бы и придумывать! У него все было на лице. Достаточно просто нарисовать точный реалистический портрет. Эти расширенные, как ножoм вырезанные ноздри, это пламя в лице, это лицо боксера, который готов броситься в атаку. Пожалуй, огонь – это самое точное определение, именно огонь я в нем всегда и чувствовал. А чего стоил его пронизывающий взгляд! Я думаю, он жил в каком-то своем мире, его мозг был в постоянном напряжении, в бесконечном раздумье, он анализровал все, на чем останавливался его взгляд.

Самое поразительное в нем было – это искренность. Он не примерялся к человеку, его слушающему, не пытылся произвести на него впечатление. Для него каждый человек был равным ему.

Эта его напряженность, интенсивность особенно ярко проявлялась во время уроков, которые он вел. Он говорил об истории с таким же запалом, с каким он говорил о Блоке. Для него не было мертвой материи, бессмысленных цифр и дат. Все в его изложении наполнялось смыслом, к тому же тесно связанным с современной жизнью. За каждым историческим событием стояли живые мыслящие и страдающие люди.

Ну, вы знаете как у нас преподавали в обычной средней школе: учителя приходили с заранее выученными уроками, которые предварительно утверждались разного рода инспекциями. Якобсон работал совершенно по-другому. И он заражал нас своим интересом, мы начали читать литературу, которая не входила в школьную программу

Уроки Татьяны Иосифовны Червонской оказывали на нас то же самое действие. Оба этих человека вселяли в учеников жажду знаний. Появлялась потребность не только выучить урок, но и узнать что-то еще, как можно больше. Так, благодаря этим двум людям многие ученики пристрастились к чтению, к поиску. Для меня это было как праздник, я организовал у себя дома кружок, и мы с друзьями читали книги, которые трудно было достать. Потом все участники кружка должны были писать своего рода диссертации и их защищать. Я помню, мы писали о Моцарте, о Бахе.

Мне хорошо было с ними, с Червонской и Якобсоном. Они направляли меня туда, куда мне самому хотелось идти, вдаль от казенных литературы и истории, в совершенно другой, свободный мир. Читая больших наших писателей, я увидел, что благодаря им мы, может быть, и выжили, они нам показали, что есть ещё и другие ценности, помимо советских.

Червонская и Якобсон были той бомбой, которая разрушила весь этот казённый, серый мир. Они заряжали какой-то энергией, любопытством, любознательностью, и людям хотелось жить.

А о том, что Якобсон был чемпионом среди юношей по боксу, Вы никогда с ним не говорили?

Нет, он эту тему не поднимал, она для него была не важной. Силища в нём была взрывная, боксёрская, невероятная. Я помню, как он вышиб однажды из класса одного типа, который пытался над ним то ли издеваться, то ли подтрунивать. Каждому хотелось, чтобы Якобсон любил именно его. И вот этот ученик так пытался привлечь к себе его внимание и показать, что любить надо его, а не других. Однако Якобсон его не понял. Он схватил его за шиворот, как котёнка, приподнял – а это был огромный парень – и выбросил из класса. Тот своим телом распахнул дверь и вылетел в коридор.

Упоминал ли Якобсон о правозащитной деятельности?

Кроме меня, по-моему, никто об этом ничего не знал. У меня к этому времени уже было несколько знакомых диссидентов и среди евреев, и среди русских. И я от них многое о нём узнал. А сам он об этом никогда не говорил. Он предпочитал оставаться исключительно в кругу своих профессиональных занятий в школе. Никогда никого ни к чему не подстрекал, зная, что мы ещё не дозрели до этого. Это было бы с его точки зрения непрофессионально и неэтично.

Высказывался ли Якобсон об антисемитизме?

Никогда, ни разу не слышал.

В литературном кружке, который Якобсон вёл в школе, о ком, кроме Блока, он рассказывал?

Я помню, что, когда появился "Один день Ивана Денисовича", Якобсон, с широко открытыми глазами, сказал мне, что произошло невероятное событие в литературе – "разорвалась бомба". Честно Вам скажу, я был разочарован, когда прочёл эту повесть. Она не произвела на меня сильного впечатления, и мне как-то было неловко с Якобсоном об этом говорить, потому что я видел, в каком он был восторге, и Червонская, наверное, тоже.

Анатолий Александрович необыкновенно любил Маяковского. Я думаю, что это, наверное, среди поэтов был человек, который на него произвёл самое большое впечатление. У меня было иногда такое ощущение, что он и в своей обычной жизни находился под влиянием Маяковского. Это то, что называется по-французски façon d'être (по-русски это можно перевести как манера поведения). Я думаю, он соразмерял себя с Маяковским, прикидывая, как бы тот себя повёл в той или другой ситуации. Я, может быть, ошибаюсь, но у меня такое было ощущение в ту пору.

Я помню, у него была маленькая верёвочка, с которой он не расставался и которую всегда крутил между пальцами – между указательным и большим. Это у него был такой тик. Я не думаю, что он без этой верёвочки мог бы говорить. Она у него всегда была в кармане, и он во время лекции всё время её крутил между двумя пальцами.

Как Ваши однокашники к нему относились?

Все относились к нему с невероятным уважением. Понимали ли они его? Не думаю. Но это был для них человек, который пришёл из совершенно другого мира, и он их заинтриговал всех – это было совершенно ясно, они его боялись. Они боялись этого напора и этого огня. Мало кто его мог за это любить, но уважение было великое.

А Вы не пытались в то время сочинять стихи?

Нет-нет. Хотя то идиотское сочинениe, о котором я говорил ранее, я написал в стихах, в подражание Некрасову.

"И день идут, и ночь не спят,
А всё в России-матушке
Счастливого -
Хоть вшивого -
Не могут отыскать".

Вот такое было сочинение, жуть.

А Вы разговаривали с Якобсоном о живописи?

Нет, никогда. Я помню, что я организовал когда-то выставку своих ужасных в ту пору картин. У меня там были изображены люди, которые раздирали себе грудную клетку. Такие типично тинэйджерские картины. Он пришёл на эту выставку, хмыкнул. Ни в какие подробности мы с ним не вдавались, но я понял, что ему понравилось, что я не социалистический реалист и что я тоже в этой жизни мучаюсь, и она мне не подходит. Это было у нас с ним общее.

Вы бывали у него дома. Каков он был в домашней обстановке?

Даже не знаю, могу ли я об этом рассказывать, потому что мы пили вместе. Он хорошо держал алкоголь, но мы пили много, и я его иногда приводил домой в не очень трезвом состоянии. Его жена Майя, как Вы можете себе представить, не очень наши с ним встречи одобряла.

А где он жил тогда?

Это был первый этаж, в центре города.

Хлыновский тупик, рядом с улицей Герцена?

Похоже.

Там же жила мать Анатолия Александровича. А с ней Вы были знакомы?

Нет, я о ней только слышал, несколько раз он её упоминал, но я её никогда не видел.

Саша, а где Вы с ним встретились?

Я его ученик, он преподавал нам словесность во Второй школе. Он пришёл к нам из вашей школы.

Спасибо Вам, и Бог Вам в помощь.

Париж
10 января 2010

---

1) Виктор Кульбак родился в 1946 г. в Москве, где он окончил художественную школу, а также среднюю школу #689 (1964). Он продолжил учебу в Московском полиграфическом институте и работал как художник-оформитель в различных московских издательствах. Пять художественных выставок Виктора Кульбака в Советском Союзе были закрыты властями через 2-3 часа после их открытия. В 1975 году он эмигрировал во Францию. Его работы выполненные в старинной технике "серебряная игла", берущей свое начало в эпоху Возрождения, многократно и с большим успехом выставлялись во множестве стран: Франции, Швеции, Норвегии, Японии, Бельгии, Италии, Великобритании, Австрии, Канаде, Германии, США... В настоящее время Виктор Кульбак живет на Мальте. См. http://www.notionis.com/Koulbak/ (Прим. А. Зарецкого).

2) Интервью проведено по телефону А. Зарецким. Отредактировано Ю. Китаевичем.

3) Фотография сделана Юной Вертман в Коктебеле в середине 1960-х годов.

4) Николай Боков. Золотая осень и серебряная игла. Разговоры с Виктором Кульбаком. "Новый Журнал", 2008, # 250. http://magazines.russ.ru/nj/2008/250/bo5-pr.html

5) Речь, видимо, идёт о Еве Малярэ. Из воспоминаний друга Якобсона, профессора физики Моисея Каганова: "С воспоминанием о Тоше Якобсоне у меня, скажу, не боясь напыщенности, связаны трагические воспоминания о молодой француженке-русистке Еве Малерэ. Она, бывая в Москве по своим делам, была желанной гостью в домах, в некоторых из которых бывал и я. С ней был знаком и Тоша. Все мы очень хорошо к ней относились. Никто не называл её иначе, чем Евочка. Я с ней подружился. Если знал, что Евочка в Москве, приезжая из Харькова в командировку, встречался с ней, много бродили по Москве, много разговаривали. Потом был длинный перерыв. Она не приезжала в Москву. Ещё один-два раза я её видел. Между 1970-м и 1976-м годами она была в Москве. Мы (я и моя семья) уже стали москвичами. Она раза два к нам заходила. Из разговоров с нею я понял, что немало полезного Евочка сделала многим: кое-кто её услугами пользовался для передачи ха границу произведений, не прошедших цензуру. От кого-то я узнал, что незадолго до смерти, предположительно в 1975-76 гг. Тоша, приехав в Париж, жил у Евочки. Тогда же, когда узнал о самоубийстве Тоши, или несколько раньше, узнал и о смерти Евочки. Не добровольной – от рака. Очень грустно смотреть на задумчивые лица Евочки и Тоши. Увы..." Источник: http://berkovich-zametki.com/2011/Zametki/Nomer2/Kaganov1.php (Прим. А. Зарецкого)

6) Фотография из архива Ирины Глинки

7) Портрет выполнен Виктором Кульбаком специально для сборника "Памяти Анатолия Якобсона" в марте 2010 г.

8) Фотография Виктора Кульбака сделана Любой Урицкой.