Об Анатолии Якобсоне трудно говорить и писать, его образ ускользает от привычных стереотипов:

"Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес,
А здесь он - ..."

Во Франции Тошка точно был бы зачислен в философы. В Англии стал бы, наверное, литературоведом, в США, скорее всего, – одним из современных "просветителей" (но совсем без кавычек). Знаменитая книга Тошки "Конец Трагедии" была впервые издана в США. В Израиле я его встретил в 1974 году рабочим-грузчиком, вкалывавшим на истощение. Это, впрочем, вина не Тошки и не Израиля. Кем же был Тошка по преимуществу? Россиянином, израильтянином, литературоведом, правозащитником, москвичом, иерусалимцем? Да всем вместе, чёрт возьми! И, если уж хотите общий знаменатель, вот вам – человек шестидесятых годов.

Годов Мартина Лютера Кинга, Андрея Дмитриевича Сахарова, Владимира Буковского, шестидневной войны, пражской весны и зарождения движения за права человека в Советском Союзе.

6 декабря 1973 года я приехал в Москву из Питера. Остановился у Павла Литвинова, и, словно Рип Ван Винкль, проспавший целую эпоху, жадно слушал "xронику текущих событий" за пять с половиной лет своей изоляции. Её мне в оба уха вещали Павлик Литвинов и его жена Майя. Больше всего меня поразили не события, а люди. Любая эпоха могла бы гордиться такими, как генерал Григоренко, Мустафа Джамилев, Леонид Плющ, Илья Габай и... Тошка Якобсон. Именно Тошка, а не Анатолий, потому что Якобсонов немало, а Тошка – один. Молодой учитель русской литературы в элитной московской школе читал лекции на таком уровне свободы, будто он вещал с кафедры Сорбонны или Принстонского университета.

Избрал супругу жизни по себе. Майя Улановская – человек беззаветной отваги, железной выдержки, наследница тех российских женщин ХIХ века, перед которыми склоняли головы Некрасов и Тургенев. Пытки не сломили её, она прошла свой крестный путь, как у нас говорят, во весь рост. У родителей Майи тоже не ординарная биография. Отец до революции был в Туруханской ссылке со Сталиным. Там, как рассказывают, забрал у Сталинa неразрезанный словарь французского языка, которым тот всё равно не пользовался. А. Улановский – герой Гражданской войны, высвободивший с горсткой партизан группу пленных красноармейцев. Впоследствии он и его жена выполняли опасные разведывательные задания за рубежом. Как и большинство энтузиастов большевистской революции, супруги Улановские оказались в Гулаге, а за ними последовала их дочь.

Мне кажется, ни о ком другом не говорила моя московская "родня" с такой любовью и восхищением, как о Тошке и Майе. Тошина открытость, душевная чистота, безоглядная готовность помочь любому и беспощадность к себе напоминали русских интеллигентов 19 века, искавших истины и справедливости. Он был один из тех редких людей, которые оставляют за собой легенды.

Известно, что зарплата советских учителей была очень низкой. В летние каникулы Тошка отправлялся на заработки. И вот, откуда-то из Сибири, местные работяги, с которыми он занимался лесосплавом, присылают письмо в Москву диссидентской братии, рассказывая, какого чудесного парня им довелось встретить.

Между тем тучи сгущались. Зловещие слухи о готовящейся ресталинизации брежневского режима вызвали демонстрацию в день 90-летия со дня рождения Сталина. Тошка в ней участвовал.

Он подписывал письма прoтеста и сам был автором многих таких писем. Он был одним из редакторов "Хроники текущих событий" и был постоянно на прицеле КГБ.

К 73-му году угроза лагеря, а то и психушки, стала весьма реальной. С болью в сердце, следуя настояниям друзей, он решил покинуть страну. Вот – всё, что я узнал о Толе и Майе в Москве, когда их там уже не было.

Прошло полгода, и 22 июня 1974 года я прилетел в Израиль, где ещё не затянулись раны войны Судного Дня. Но всё было как-то нарочито банально: торжественная речь какого-то чиновника, сентиментальность делегации французких евреев, бросившихся нас целовать, и, для равновесия, сочный русский мат аэродромных служащих, которые вспоминали недавний теракт японской Красной армии, в здании аэропорта. Наконец, подъезжает ширут – многоместное такси. Усатый водитель, говоривший по-русски с сильнейшим грузинским акцентом, ловко закинул наши чемоданы. Один из пассажиров, тоже кавказец, недавно приехавший сюда бывший подполковник советской армии, был увешан наградами. Он сказал: "У меня семья – девять человек, а дают квартиру из четырёх комнат. Скажу нашим там, и никто сюда больше не приедет". Стройный, небольшого роста, капитан медицинской службы, возвращающийся с северной линии фронта, где ещё продолжалась артиллерийская перестрелка с сирийцами, приехал встретить своих родителей из Риги. Он был единственным пассажиром, который сохранял хладнокровие. Внешне он напоминал поручика Михаила Лермонтова на Кавказе. Непреодолимый советский инстинкт побудил меня произнести реплику, которой я стыдился бы всю жизнь, если бы она не была такой смешной по своей "совковой" пошлости: "Не для того мы сидели в тюрьмах, чтобы с нами так обращались", - изрёк я. Не успел я ужаснуться пошлости спонтанно высказанной фразы, как её неожиданный эффект поразил меня ещё больше. Грузинский шофёр как-то странно замер, а латышский Лермонтов небрежно произнёс: "Только так и можно с ними разговаривать". Наконец поехали. По дороге молодой капитан знакомил меня с западной цивилизацией: "Вы никогда не пили кока-колу? Сейчас жарко, отведайте". Шофёр–усач, указывая на арабскиие виллы на придорожных холмах, сказал: "Видал? А говорят, херово живут". Потом включил радио: "Слыхал, мы им дали п...ей!". "Вот, - подумал я, – всё как у нас, чего уж тут". И вдруг – кармельские горы, холмы и ловко вписанные в них высокие здания Хайфы. "Вот, приехал ты, вылезай", - добродушно сказал мне шофёр. Я вышел. "May I ask you?" - спросил я робко прохожего. - "Говорите по-русски", - ответил добродушный молодой человек с ощутимым питерским акцентом и показал дом, где живёт Владимир Фридман. Боже, сколько наших питерцев. Володя Фридман, инженер-кораблестроитель, работал в хайфском Технионе. Он сыграл огромную роль в моей жизни, просто-напросто спас меня.

Вскоре после приезда я встретил Тошку. Я был у Володи Фридмана, где собрались мои земляки – ленинградцы и украинцы. Родился я на Украине, но с пятнадцати лет жил в Ленинграде. Мне сказали, что я должен обязательно остаться в Хайфе, а потом Володя Фридман добавил, что москвичи просили меня приехать в Иерусалим, и именно к Тошке Якобсону.

Я его до этого не видел, как я Вам уже говорил. Я помню ещё, что я искал этот дом, эту квартиру, и по дорожке вдруг навстречу мне идёт какая-то женщина и здоровается, называя меня по имени. Я говорю: "Откуда Вы меня знаете?". – А она отвечает: "Я вас вычислила". Это была Майя. Зашли в квартиру. Тошки ещё не было, он позже вернулся с работы. Он меня обнял и заплакал, я помню. Он был очень чувствительный человек. И у него было чувство вины за то, что он уехал, что не сидел в лагере. Это – глупо, конечно.

Я встретил Тошу в его переломный период, когда его, после приезда в Израиль, просто подавляла и мучила ностальгия по России, по диссидентской и околодиссидентской среде, по русской культуре. Это был человек, который буквально жил поэзией. Он читал лекции o Пастернакe, Мандельштамe, Ахматовой. Писателями, о которых он говорил постоянно, были Толстой и Достоевский. Тоша всегда что-то выискивал у них.

Его квартира была всегда полна нашими русскими еврейцами, все слушали его с открытыми ртами. Сам он считал себя лучшим знатоком русского языка в Эрец Исраэль, и в этом у него был только один соперник – Юлиус Телесин. По этому поводу они часто спорили, это было довольно забавно.

Вначале Тошка обжёгся Израилем, но я его встретил уже в переломный период, когда Тошка полюбил Израиль со свойственной ему пылкостью, не изменив при этом России.

Когда Вы уехали в Англию?

Улетел я в Англию 5 октября того же года. А потом, когда я приехал в Израиль, я застал уже только его могилу. В Англии я слышал о нём по отрывочным разговорам с Володей Гершовичем.

В своё время Андрей Дмитриевич Сахаров просил меня до Израиля заехать в Англию, чтобы дать там показания о пытках в психиатрических больницах. Этого и я хотел, у меня был большой долг перед всеми, кто остался в психушках. Но в Австрии, перед отправкой в Израиль, мне сказали, что сначала я, как положено, должен ехать в Израиль, а уже оттуда – в Англию. В Израиле некто Леванон, который раньше был в посольстве в Москве, сказал мне: "Мы Вам очень сочувствуем, но израильским гражданином, по нашему закону, можно стать только через год. Мы Вам дадим временный паспорт". С этим документом я и поехал в Англию.

В Англии мне стало известно, что британские психиатры не верят тому, что советские психиатры используют психиатрию в политических целях. Один из британских руководителей даже пустил слух, что это еврейская клевета и месть Советскому Союзу за то, что их собратьев не пускают в Израиль. Стало ясно, что необходимо создать организацию, и мы со своими британскими друзьями создали CAPAPP – Campaign Against Psychiatric Abuse for Political Purposes. В САРАРР вошла дюжина членов парламента от всех трёх партий и большая группа крупных психиатров Англии. Председателем САРАРР стал бывший главный психиатр британской армии времён Второй мировой войны. К нам присоединились крупнейшие писатели. Тогдашний самый популярный драматург Англии сэр Tom Stoppard2 даже пьесу написал об этом "Every Good Boy Deserves Favour".

А когда Вы переехали во Францию?

Во Францию я наносил "точечные" визиты. Первый раз я приехал в 1974 г. на маленький съезд русских и чешских диссидентов. У меня был друг Володя Борисов, с которым мы в тюремной психушке, но в разных камерах, провели больше пяти лет. Он был одним из организаторов СМОТ - "Свободного межпрофессионального объединения трудящихся". Это был первый в СССР свободный профсоюз, полуподпольный или даже подпольный. Большинство его участников уже "сидело". Я представлял СМОТ на Западе и поэтому зачастил во Францию, а постоянно жил во Франции, наверное, с 1978-79 гг. До этого пять лет я жил в Англии, и там у меня большинство друзей.

Помню, Андрей Дмитриевич Сахаров мне сказал перед отъездом: "Тебя приглашает одна группа в Англии, выступающая против злоупотреблений в психиатрии в политических целях. Ты туда сначала поезжай, а потом уже в Израиль". В Израиль я хотел ехать, потому что у меня было что-то вроде чувства вины. В пересыльных Бутырках давали газеты. Потом, в психушке, газет, конечно, не давали. А в Бутырках я прочитал речь Садата о том, что надо затянуть пояса и готовиться к беспощадной войне с Израилем. Я подумал: "Над Израилем висит дамоклов меч, он может быть уничтожен в любое время, а наше движение может просуществовать ещё десятки лет". И я решил, что при первой возможности я туда уеду. Когда меня последний раз освободили, буквально через две недели, КГБ подослало ко мне человека, который, якобы, помогает желающим уеxать в Израиль. Он мне предложил написать заявление о выезде. Я получал крошечную пенсию по инвалидности и жил у родителей. Моя жена развелась со мной, когда я был в заключении, как она заявила - из-за моей бескомпромиссности. Отца сделали моим опекуном и вписали мои данные в его паспорт.

Когда Вы приехали в Израиль, Якобсон работал грузчиком?

Он работал грузчиком. Майю приняли в Иерусалимский университет, меня тоже должны были принять. А Тошка, как мне говорил Володя Гершович, по его возможностям должен был занять профессорскую кафедру. В университете не много было профессорских кафедр. А просто в университете работать он, вроде бы, не хотел. Он пошел работать грузчиком на очень тяжёлые работы, особенно трудные жарким летом. Большинство работяг было арабами. Надо было носиться по лестницам с тяжёлым грузом. Почти все были моложе его, а ему тогда было под сорок. Тошка был очень здоровый: он там всех побеждал, когда они устраивали борьбу. Всех работяг, за исключением одного марокканского еврея, который был профессиoнальным борцом. Они все Тошку просто обожали, несмотря на то, что Тошка давал этим работягам под задницу пинка, когда тe вели между собой сальные разговоры, хвастаясь, кто с каким мальчиком переспал. Тошку это просто бесило.

И что меня просто поразило – они написали о нём такое же письмо, как когда-то написали его сибирские коллеги по лесосплаву.

А что за письмо написали работяги? И правда ли, что, когда эти грузчики стали бастовать, Якобсон их поддержал против хозяина-еврея? Или это легенда?

Это совершенно верно. Это всё происходило как раз когда я у него жил. Он всегда их поддерживал, всегда.

Когда Тошка уже не мог выдерживать интенсивного ритма работы, хозяин решил его уволить. Кaк-тo Тошка увидел, что арабы сидят кружком, говорят между собой и что-то пишут. Когда он подошёл, они сказали: "Мы напишем хозяину, попросим его, чтобы он тебя оставил, что ты – хороший человек". Я это письмо хотел взять и обязательно послать нашим в Москву, но не получилось, уже не помню, почему.

Хозяину было, вроде, неудобно, и он на прощанье подарил Тоше пару ботинок, сказав: "У меня тоже еврейское сердце". А Тошка ему ответил на иврите: "У тебя не еврейское сердце, у тебя вообще нету сердца". Причём Тошка очень мало учился ивриту, но у него было великолепно развито чувство языка, как у настоящего лингвиста. Он самый стержень языка усвоил и мог объясняться с кем угодно на этом минимуме лексикона.

Вот так его уволили.

Якобсон пишет в своих дневниках, что работал грузчиком в период выхода из кризиса. У него была сильная депрессия с начала 1974 года.

У него была сильнейшая депрессия. Его мучил один бывший советский психиатр. В Израиле, как я понимаю, не было своей психиатрической школы.

Одни психиатры были под влиянием советской школы, другие – американской. Тоша попал к "советскому" психиатру, который его мучил нейролептиками. Его состояние ухудшалось но, к счастью, он встретил молодого белорусского психиатра, который пользовался методами американской психиатрии. Я в теории психиатрической не очень разбираюсь, только в практике. Я пять с половиной лет лет просидел с психами. Так вот, это был очень умный, порядочный молодой человек. Я ездил к нему в больницу, чтобы поговорить о Тошке, которому он очень помог. Депрессия, по его собственным словам и по словам наших общих друзей, отчасти была связана с его ностальгией.

Затем его приняли на работу в Иерусалимский университет: Д. Сегал и О. Ронен добились для Якобсона должности ассистента.

Ему дали, кажется, полставки, но когда это было, я не помню. Я жил потом уже не у него, а в ульпане для холостяков.

Кто приходил на квартиру к Якобсону на его лекции и семинары?

Вездесущий Володя Гершович. Он очень любил Тошку. Володя был, да и сейчас такой же, бонвиван, застольный человек, москвич, обожающий диссидентскую и околодиссидентскую "братву". Он сам сидел в психушке.

Ещё Тошка говорил, что приходили братья Авербушки – это капитаны команды спасателей Тоши. У Тоши было действительно тяжёлое психическое состояние, и он ещё пил много. Майка ругала его за это.

Братья Авербухи были с Украины. Старший Авербух работал в университете, очень хорошо знал украинскую литературу и культуру. Он был религиозным, обожал иудаизм, говорил, что знаком только с самым краем необъятного океана иудаизма.

Младший закончил институт физкультуры в каком-то украинском городе. Это был совсем другой человек, прагматик, очень весёлый. Он преподавал физкультуру в школе в Иерусалиме. Ученики были, в основном, марокканцы. С евреями из Марокко, как мне объясняли, была сделана ошибка – их лишили марокканской культуры, а израильскую они ещё не успели усвоить. Поэтому они в то время оказались между небом и землёй. Они, чаще всего, не работали. Среди них был самый высокий процент хулиганства, преступности и проституции. Во всяком случае, тогда так было. Сейчас это больше свойственно русской среде, по тем же, видимо, причинам. И младший Авербух попал в школу, где, практически, никто не учился.

А ещё кто приходил?

Ещё приходил писатель Григорий Свирский, который потом переехал в Канаду. Свирский ходил на Тошины лекции и даже как-то ему помогал. Были там в основном молодые люди из России и Украины.

Якобсон в августе 1975 г. был во Франции. Вернувшись, выступил с критикой сборника Солженицына "Из под глыб" и статьи Шафаревича.

Когда вышел этот сборник, была очень бурная полемика. Но и до этого, даже до его высылки, уже было некоторое "похолодание" в отношении к Солженицыну.

Упоминал ли Якобсон в своих беседах с Вами о своей матери Татьяне Сергеевне?

Когда я у них жил, мы вместе с Тошей и его матерью ездили в два монастыря. Один монастырь был православный, в Иерусалиме. Там настоятельницей была бывшая великая княгиня.

В другой монастырь, католический, нас возил один православный священник, сравнительно молодой человек, ему было, может быть, лет 35. Это был очень скромный и очень сердечный человек, он очень сочувствовал диссидентам.

С какой целью Вы посещали эти монастыри?

Они хотели мне просто показать эти монастыри, а, может быть, и сами не были раньше в католическом. Цель моя была "шкурная". Я в то время больше всего думал о том, как вырвать людей из Гулага, особенно тех, которые сидели в тюремных психушках. Монахинями в католическом монастыре были, в основном, француженки и итальянки.

Татьяна Сергеевна, с моих слов, перевела им на французский: "В тюремной психушке в Ленинграде сидит один молодой человек, его зовут Анатолий Чиннов. Он – православный и последователь известного русского богослова и философа 19-го века Соловьёва. Он прочёл все его произведения. Сам Соловьёв был близок к католицизму". Они меня перебили и сказали, что им всё равно, какой религии человек, они готовы ему помочь. Я сказал, что Анатолий Чиннов и молодой белорусский священник Борис Заливако решили вместе бежать за границу, воспользовавшись вторжением в Чехословакию. На границе по дорогам шли колонны войск, но они сумели просочиться. Их сами чехи задержали и предложили на них работать. Когда они отказались, их выдали советским. Заливако попал в лагерь, а Чиннов – в тюремную психушку. Его сестра, навещая его, приходила к врачу и объясняла, что её брат – совершенно нормальный человек, его нельзя держать в больнице. А в ответ слышала: "Как он может быть нормальным, если он верит в Бога?".

Монахини спросили меня, как они могут помочь. Я им ответил, что советские всегда боятся неожиданностей, и мне кажется, что, если неожиданно придёт письмо из Иерусалима, из католического женского монастыря, – это может подействовать.

Они сразу же написали, и, вы знаете, Чиннова действительно освободили.

В отношении к религии у Якобсона, в его дневниках, весьма осторожные комментарии. В беседах с Вами он не затрагивал эту тему, например, когда вы ездили в монастыри?

Когда он говорил о религии, это всегда, или почти всегда, было в контекстах Л. Толстого и Ф. Достоевского. Он любил их противопоставлять. Я думаю, он тогда уже искал, религия для него была важна. Он искал такую религию, которая не была бы опасной для человека. В его статье "О романтической идеологии" он как бы нашёл ответ на этот вопрос. Он говорил, что можно принять только такую религию, которая не носит в себе зародыша насилия и нетерпимости. Видимо, он имел в виду три религии монотеизма: иудейскую, христианскую и мусульманскую. Все три в разной степени носят в себе эти зёрна и поэтому приносят не только добро, но и страшное зло.

Что Вы можете сказать по поводу работы Якобсона "Конец трагедии" и о статье "О романтической идеологии", где он выдвигает знаменитый тезис, впоследствии названный критерием Анатолия Якобсона, о том, что любая теория, идеология проверяется на отчуждение: можно ли эту идею преобразовать, использовать как оболочку и превратить её в совершенно противоположную.

Эта книга была уже тогда издана, и Тошка подарил мне экземпляр. Когда, ещё в горбачёвское время, я встретил в парижском метро молодого биолога Николая Формозова, он рассказал, что Якобсон пользуется большой популярностью в Москве.

Якобсон в молодости занимался боксом...

В 95-м году я был в России первый раз после 21 года отсутствия. И там, у Саши Лавута, я встретил его друга, который приехал с Украины. Он был интересный человек, близкий к диссидентскому движению, сам бывший боксёр. Мы говорили о Тошке, и он сказал: "О, я с ним боксировал, боксёр он клёвый".

В Израиле, как раз когда я жил у Тошки, он мне рассказал такой эпизод. У него был пёсик Том, очень симпатичный двухцветный пёсик, по-моему, дворняжка. Очень добрый был пёс. В субботу, когда все магазины еврейские закрыты, они вместе ходили в арабский магазин, и там арабы проявляли к ним некоторую враждебность как к "оккупантам". Однажды Тошка, обожавший Тома, гулял с ним по Иерусалиму, а навстречу шёл резервист лет 30-ти в израильский форме. Том оказался рядом с ним, и тот его отбросил ногой. Тошка к нему подошёл и одним ударом сбил с ног. В это время проезжала военная машина. Солдаты выскочили из неё, подошли у Тошке, и один сказал: "Ты ударил еврея", а Тошка ответил: "Я ударил подонка!".

Как Вы узнали о смерти Якобсона?

Володя Гершович мне сказал по телефону. Конечно, это был страшный удар. А потом, уже через много лет, я в Ираиль приехал всего на несколько дней, и Володя меня повёз куда-то, у него уже была машина. Я спрашиваю: "Куда ты меня везёшь?" - Он говорит: "Подожди". Вокруг – типично иерусалимский, библейский ландшафт – горы, пустыня, никого совершенно нет. И везёт меня, везёт.

Наконец, он остановил машину. Я вышел вслед за ним. И увидел надпись, высеченную на камне, – это была могила Тошки Якобсона. Это было как страшный удар. Вот это – наша последняя встреча.

Что было в жизни Якобсона более значимо: правозащитная или литературная деятельность?

Я думаю, что это было настолько слитно, что оторвать одно от другого абсолютно невозможно. Он всё поверял поэзией, литературным творчеством: и мораль, и общественное движение. Он искал ответы у Толстого, Достоевского, у поэтов Серебряного века. Такое у меня было впечатление от нашего короткого знакомства.

В своих дневниках он меня назвал своим близким другом, но сказал, что мне не хватает духовности. Он это правильно подметил, потому что я был настолько захвачен переживаниями о тех, кто остался в советских спецпсихбольницах, что мог только короткое время говорить о поэзии. Я мог говорить о ней, когда отлегало от души, а это бывало очень редко.

Ваша оценка личности Якобсона в целом?

Тошка был человеком 60-х годов. А внешне – его лицо, глаза, фигура – он был воплощением русского израильтянина. Это было не случайно, что у него произошёл перелом от неприятия Израиля до любви к нему. Он везде был, ездил в воинские части, уже все его знали. В то время русские евреи суетились: "Вот новая партия создаётся, пойдём вступать". Конечно, это его занимало, как и всех.

И сейчас, особенно сейчас, уже определяется новый тип еврея. Это – русский израильтянин. Их община, которая формируется, и их интеллигенция уже играют значительную роль в стране. Эти люди не принимают мюнхенской позиции израильского правительства, их отталкивает безразличное большинство, которое ни во что не верит.

Я был в Израиле во время депортации еврейских жителей из поселений Гушкатив в Газе и Хомэш в Самарии. Я пять раз пытался туда пройти ночью через леса, но каждый раз нас хватали израильские солдаты и отдавали полиции. Я этого никогда не забуду. Я понял, что эта община сначала была дезориентирована, а сейчас это – люди, у которых совершенно другой опыт.

Тошка принес в Израиль духовные ценности, вывезенние им из России, и тот еврейский опыт, который примирил его с Израилем. В этом опыте было всё: и Катастрофа, и страдания, и поэзия.

Я думаю, что этот русско-еврейский сплав, который создал русского израильтянина, уже был в Тошке. Даже его лицо было лицом типичного русского еврея. Я очень люблю маленький такой плакат – это увеличенная фотография израильских десантников у Стены Плача после освобождения Иерусалима. Там три человека: один – совсем молоденький солдат, два – чуть постарше, усатые. У одного из них – типичное лицо русского еврея, как у Тошки, хотя, возможно, он на самом деле сефард или сабра. Я очень люблю эту фотографию. По-моему, Тошка соединил в себе универсализм и чувство принадлежности к судьбе своего народа, который характерен вообще для еврейства. Мне так это представляется.

---

1) Файнберг Виктор Исаакович (р. 1931), филолог (Ленинград); за драку с милиционером-антисемитом приговорен к 1 году исправительно-трудовых работ (1957); правозащитник, подписал письмо о процессуальных нарушениях на суде по делу Всероссийского социал-христианского союза освобождения народа (1968), участник демонстрации 25.08.1968 на Красной площади; политзаключенный (1968–1973, Ленинградская СПБ). Психиатрические экспертизы по делу Файнбергa в 1973 г. (ПБ # 5, Ленинград) были переданы В.К. Буковским на Запад. Жил в Ленинграде, объявил голодовку в защиту В.К. Буковского; подвергался преследованиям: принудительная госпитализация (1974, ПБ # 3, Ленинград), из заключения передавал информацию о карательной психиатрии. Эмигрировал (1974), жил в Израиле, Великобритании, Франции, выступал в защиту преследуемых в СССР диссидентов, был зарубежным представителем СМОТ. Живет в Париже. Источник: Г. Кузовкин, А. Макаров, Д. Зубарев и др. "Список граждан, выразивших протест или несогласие с вторжением в Чехословакию". http://www.polit.ru/institutes/2008/09/02/people68.html (Прим. А. Зарецкого).

2) Сэр Том Сто́ппард (1937) — английский драматург, режиссёр, киносценарист и критик. В 1977 в Лондоне в Королевском концертном зале состоялась премьера его пьесы "Каждый хороший парень заслуживает благосклонности" ("Every Good Boy Deserves Favour"). С. создал её, вдохновлённый встречей с Виктором Файнбергом и основываясь на биографии Владимира Буковского. Свою следующую пьесу "Профессиональный трюк" С. посвятил Вацлаву Гавелу. В 1999 С. получил Оскар Академии киноискусств за сценарий к фильму "Влюблённый Шекспир". (Прим. А. Зарецкого)

3) "The image - Wondering at the Western Wall -is etched in history - an iconic photo that captured Israel in its most triumphant moment. Three young, battle-worn faces gazing up in wonder at the Western Wall, moments after capturing Judaism's holiest site in the Six-Day War". Источник: http://us.shalomlife.com/printArticle/17537/ (Прим. А. Зарецкого)