 |
В первую неделю мая мне довелось побывать на трех литературных вечерах в Иерусалиме. …
Вечер второй
Он состоялся 6 мая в Иерусалиме и был посвящен 75-летию со дня рождения московского литературоведа и диссидента Анатолия Якобсона (1935, Москва – 1978, Иерусалим). Происходил он в Доме Ури Цви Гринберга, ставшим в последние годы местом больших литературных сборищ «руского» Иерусалима и презентаций Иерусалимского журнала. Дом стал почти знаковым для русской общины Иерусалима. Можно сказать, что здесь ее недолгая, но уже богатая история выражает себя наиболее полно и адекватно. Зал был забит до отказа — алией призыва 70 и 90-х. Приехали из Америки Юлий Китаевич, и Павел Литвинов – составители и авторы сборника воспоминаний о Толе.
Толя прожил в Израиле всего пять недолгих лет (1973-1978), но оставил огромный с годами все ярче разгорающийся след.
Ведущий вечер Игорь Губерман открыл его словами Пушкина, якобы описавшими «феномен Якобсона»: «Как беззаконная комета в ряду размеренных светил». А потом и Юлий Ким, товарищ Толи еще со времен «Хроники» заметил: «Толя был человеком «пушкинского призыва». Да, и тяга его, вроде как родственная, к Блоку и Ахматовой – в ней тоже отзвук пушкинского имени. И эсхатологическое предощущение трагедии.
У Толи была щедрая обаятельная натура «пьющего рыцаря», любвеобильность, эмоциональная интенсивность, порывы, мечтательность, бойцовский темперамент, приступы меланхолии. При этом ни одно из перечисленных качеств не мешало удивительной ясности, новаторству и самобытности его мысли.
Его жизнь оборвалась в Израиле в 1978 году трагически рано, ему было всего 43 года. В этом сыграла роковую роль очередная атака его депрессии.
Есть ситуация гениального фильма Куросавы «Расемон»: одно и то же событие, изложенное пережившим его участниками, выглядит абсолютно по-разному. Но есть ситуация зеркально обратная: сильные выдающиеся личности как бы одинаково запечатляются в памяти самых разных людей. Так воспоминания участников этого вечера, цепляясь одно за другое, создавали цельный облик удивительного Анатолия Якобсона.
Выступивший на вечере, писатель Владимир Фромер, близкий друг Якобсона, пришел к нему однажды с вопросом: «Как получилось, что Соломон Апт, гениальный переводчик Томаса Манна, в его переводах язык сверкает и переливается словно мощный симфонический оркестр, является автором одной единственной оригинальной книги – жизнь и творчество Томаса Манна, и она написана на редкость бесцветно и убого»? Эту «неразрешимую» дилемму Толя разъяснил следующим образом: «Есть люди, у которых нет своей собственной творческой воли. Когда их ведет чья-то воля они становятся ее гениальным выразителем, но сами создавать не могут».
У Толи были четко выраженные литературные вкусы и пристрастия, определявшие круг его исследований. Историк по образованию, он писал литературу о литературе. В 1973 году в издательстве им. Чехова в Нью-Йорке вышла его книга «Конец трагедии». В нее вошли одноименная работа о поэме «Двенадцать» Александра Блока, а также статьи о русской поэзии Серебряного века и революционной поэзии 20-х годов. Статьи опирались на прочитанный им в конце 60-х годов курс внеклассных лекций о поэзии во второй московской физико-математической школе. Книга широко ходила в Самиздате, пользовалась большим спросом. Кроме этого, Толя много сил уделял поэтическим переводам Ф. Петрарки, Ф. Г. Лорки, М. Эрнандеса, Т. Готье, П. Верлена, О. Туманяна.
9 марта 1968 года он прочитал свою последнюю лекцию из внеклассного цикла о поэзии во второй московской физико-математической школе «О романтической идеологии», после чего был уволен, и волею стечения еще ряда обстоятельств стал редактором знаменитой «Хроники текущих событий» до самого отъезда в Израиль в 1973 году. Его ученики в разных концах света с благоговением хранят память о своем учителе. Вот и сборник воспоминаний в Бостоне, изданный к нынешнему юбилею, был затеян ими. И в Москве они пришли его вспомнить 30 апреля. Анатолий Гелескул – друг Якобсона -написал о его лекциях, что это был не театр и не ликбез, Якобсон будил души. Об этом же в Иерусалиме говорил на вечере его ученик Исаак Розовский.
У Толи была удивительная способность о самом сложном сказать просто, уметь объяснить явление, до него не объясненное. В этой лекции, касающейся лишь революционной романтической поэзии 20-х годов — коренной пересмотр ценностей, обычно не попадавших, в поле зрения шестидесятников, полное избавление от иллюзий, касающихся «социализма с человеческим лицом». Вот, послушайте:
«В 20-е годы поэты работали не за страх, а за совесть. Точнее сказать, отчуждение совести благополучно совмещалось с искренностью убеждений. Это была искренняя, а потому настоящая литература, и тем заразительней она была.
Да не будет мне приписана абсурдная мысль о том, что причиной кровавой оргии 30-х годов и следующих десятилетий явилась романтическая поэзия 20-х годов. Причины были другие. Стихи не делают историю. Палачи не читают стихов…
Но для террора необходима была — в числе прочих — определенная психологическая предпосылка… общественное сознание, воспитанное в духе отчуждения, преклонения, в духе обожания кумиров-идей и кумиров-людей. Наука обожания одновременно была и наукой ненависти. Казенная, монопольная идеология по всем каналам устремлялась к сознанию масс, внедряя дух идолопоклонства. Одним из таких каналов была художественная литература».
Толя был человеком по-детски ранимым, человеком «без кожи». В Израиль он попал чтобы избежать лагеря, его выдворило КГБ. Он себя и здесь продолжал чувствовать не сионистом, а диссидентом. Он любил повторять: «Майя Каганская считает Израиль – худшей из возможных родин, а для меня это – лучшая из возможных чужбин».
Тогда в середине 70-х годов в Иерусалиме людей, для которых, как и для Толи, родиной был воздух русской культуры, можно было собрать в одной большой комнате. Из России нас гнало отчаянное стремление обрести в Израиле полноценную Родину. Но у новой Родины оказались несмываемые черты чужбины, железный эмоциональный занавес болезненно ударил по нервам, и весь процесс врастания и вживания в новую действительность оказался намного сложнее, чем виделось оттуда. И удивительно, но Толя, приехавший на пару лет раньше, помогал освоиться, от души, как все что делал, стремился «показать замечательный Израиль» — «Нет, ну посмотрите, какая редиска, какой свежести, какие краски, а этот чувак, только вглядись, у него же лицо древнего ассирийского царя, и вообще как они орут, абсолютно добродушно, никакой злости». При этом он «не ретушировал», ничуть не умалял боль от разлуки с «привычными окнами на втором этаже», которые для иных и есть Родина, как говорил герой Казакевича Виталий Нечаев.
Друг Якобсона писатель Эли Люксембург рассказал присутствующим на вечере, как Толя заставлял его отправляться в ночные прогулки по Старому городу в Иерусалиме. Прогулки небезопасные, на них на всякий случай приходилось брать с собой пистолет, чтобы отбиться от нападений арабской шпаны, разгуливавшей с железными цепями. Толя искренне сожалел, что такие приемы исключали возможность честного боксерского боя.
Людмила Коробицына принесла удивительную кассету с записью в ее исполнении песни «Летят утки». Кассета была записана для Толи тридцать лет назад, чтобы перестал будить ее по ночам. А было так: он мог придти в два часа ночи, стукнуть в дверь: «Старуха, спой «Летят утки», не могу уснуть». Она пела, и он, успокоившись, уходил.
И в Старый город, и к Людмиле за песней гнала Толю нестерпимая жажда ощутить подлинную жизнь, прикоснуться к ней, впитать в себя. Ту ли, оставленную, ставшую навязчивым призраком, или новую, ускользавшую из-под кончиков пальцев, упрямо не желавшую встраиваться в привычный естественный код чувств. Видит Бог, как он и тосковал, и хотел этого.
Эта страна стала Родиной для его единственного сына Сани — историка и культуролога Александра Якобсона. А в этот вечер все собравшиеся почувствовали себя ближе, объединенные Толей, его способностью любить и греть. Его торный путь в новой трудно постигаемой реальности оказался широкой дорогой, по которой позже уверенно зашагали многие, порой не сознавая, кто проложил здесь эту колею.
 |
| На обложке книги рисунок Нахума Гутмана (1898-1980) «Пастух», 1928 |
