О литературе Переводы Стихотворения Публицистика Письма А. Якобсон о себе Дневники Звукозаписи
О А.Якобсоне 2-ая школа Посвящения Фотографии PEN Club Отклики Обновления Объявления





Сергей Ковалев

Извержение вулкана1)

Сергей Адамович Ковалев (р.1930)

... следующим на очереди, с математической очевидностью, оказывался Толя Якобсон. Емелькиной это прямо сказали на каком-то допросе. Материалов против него была гора: во-первых, член Инициативной группы; во-вторых, ни для кого не было секретом, что в 1970–1971 гг. он играл активнейшую роль в издании "Хроники" – «конспирация» была глубоко чужда его экспансивной и бурной натуре. Ну, а при Тошкином бешеном темпераменте и могучем лексиконе набрать показаний о его высказываниях в адрес «Софьи Власьевны» (т.е., советской власти) и вменить ему еще и «агитацию в устной форме» вообще ничего не стоило. Правда, боюсь, что в этом случае заседания суда пришлось бы делать закрытыми и формально – во всяком случае, женщин и детей туда пускать не стоило бы.

Якобсон был удобным кандидатом в заложники еще и потому, что к концу 1972 г. отошел от диссидентской работы в прямом смысле этого слова. Он заканчивал свою блистательную книгу об Александре Блоке – "Конец трагедии", которая позднее вышла за рубежом (и перепечатанный экземпляр которой, Майя, его жена умудрилась забыть на прилавке в "Военторге". Когда она, спохватившись, кинулась к директору магазина, тот с удовольствием сообщил ей, что успел прочитать несколько страниц этого литературоведческого исследования – так что рукопись уже передана в КГБ. К счастью, это была не единственная копия). Между прочим, первый самиздатский «тираж» этой работы (15 экземпляров) делали мы с Виталием Рекубратским2), моим коллегой по работе на рыбоводческой станции и близким другом моим и Тошкиным. Неучастие в нашей текущей работе делало его удобным кандидатом в заложники. Чекисты к тому времени поняли, что людей действующих трудно устрашить акциями, направленными против них самих. Иное дело направить угрозу против друзей и близких – тут задумаешься. А Якобсона любили и ценили многие. Во всяком случае, для меня в моей диссидентской жизни не было никого ближе, чем Саша Лавут, Таня Великанова и он.

В последнее время в печати появляются, наконец, статьи и публикации об Анатолии Якобсоне. Вышел в свет двухтомник его работ (среди них и "Конец трагедии") и воспоминаний о нем. Хочу и я сказать несколько слов об этом человеке, который был одним из самых горячо мною любимых друзей.

* * *

Мне никогда в жизни не приходилось наблюдать извержение вулкана, но если когда-нибудь придется, то, подозреваю, не увижу ничего нового. Тошка все время жил в состоянии какого-то непрерывного процесса взрывного саморасточения – таланта, обаяния, блестящего (хотя не всегда пригодного для салонов) остроумия, любви к друзьям, женщинам, стихам. Я не знаю другого человека, который настолько широко знал и глубоко чувствовал поэзию, как Якобсон; это же относилось и к истории; в особенности – к русской поэзии и русской истории. В них он просто жил, столь же осязаемо, как иные живут в своем материальном окружении. Когда Тошка читал вслух Пушкина или Ахматову, читал не по-актерски, а так, как читают поэты, «без выражения», акцентируя лишь ритм и мелодию стиха, было совершенно понятно, что он весь – там, внутри произносимого; каждый нюанс стихотворения проживался им полностью и без остатка, до «полной гибели всерьез». Когда из него вдруг, по случайному поводу, выливалась импровизированная лекция о, например, декабристах, или о Февральской революции, или о чем угодно – можно было не сомневаться: он рассказывает о том, что только что сильно и трагически пережил.

Сказанное не означает, что Якобсон был исключительно человеком эмоций. Не мне судить, была ли его мысль литературоведа и историка, выраженная в его эссеистике или в молниеносных устных импровизациях, глубокой и оригинальной; но она всегда была ясной, сильной и неотразимой как удар. Якобсон, кстати, подобно мне, был в молодости боксером и даже чемпионом. В профессиональном плане он существовал в нескольких ипостасях. Литератор, занимавшийся в основном переводом на русский язык испанской, латиноамериканской, французской поэзии. Литературовед, автор великолепных исследований-эссе о русской поэзии XX века. Школьный педагог, преподаватель истории и литературы, об уроках которого и теперь, тридцать и более лет спустя, с восторгом вспоминают его бывшие ученики. Кстати, его «взрослые» литературоведческие работы выросли из цикла лекций для школьников, прочитанных им в 1965–1968 гг; на эти лекции сбегалось пол-Москвы.

И, наконец, Якобсон был одним из лучших публицистов Самиздата; даже не знаю, кого с ним рядом можно поставить – может быть, Л.К.Чуковскую или А.И.Солженицына. Текстов, подписанных его именем, немного; но любой из них делает честь его перу. Гораздо больше текстов написано при его решающем участии для Инициативной группы или для "Хроники"; но мне кажется, что его таланту и темпераменту было тесновато в строгих рамках информационных сообщений и правового анализа. В публицистике и литературоведении он отводил душу.

Когда говорят о диссидентстве как способе самореализации для неудачников и бездарностей, я вспоминаю Тошку Якобсона, его великолепный талант, человеческий и профессиональный. Когда говорят о диссидентах, как людях, равнодушных или враждебных России, я опять же вспоминаю Тошкину почти физиологическую связь с русской культурой. Разрыв или ослабление этой связи, невозможность слышать вокруг себя русскую речь, и привели его, – я в этом уверен, – к гибели.

* * *

Отвлеченно-этическая оценка проблемы была очевидной: ведь мы принципиально отказываемся от навязываемой нам системы круговой поруки. Следовательно, ультиматум КГБ не может быть принят, и ответственность за последующие репрессии лежит не на нас, а на власти. Однако, существовал еще и эмоциональный аспект: нужно было реально представить себе Тошку в лагере. Представить, как он, в ответ на первую же мерзость, профессионально нокаутирует какого-нибудь офицера из охраны, со всеми вытекающими последствиями. Легко сказать, что отказываешься решать судьбу другого человека за него; но если этот другой – твой близкий друг, и если отказ от решения – это уже решение? Мы не раз слышали нарекания некоторых Тошкиных друзей в свой адрес: говорили, что использовать Анатолия Якобсона в общественном (употреблялось чаще всего слово: «политическом») противостоянии – все равно, что заколачивать гвозди микроскопом. Строго говоря, никто из нас и себя не считал кувалдой, пригодной только для заколачивания гвоздей; но дело было не в этом, а в том, что и членство в ИГ, и работа в "Хронике" были для Якобсона его собственным свободным выбором. Теперь же нам предстояло решить за него его судьбу.

И, наконец, еще одно: к этому моменту Якобсоны решились эмигрировать в Израиль. Помимо всего прочего, Якобсон сумасшедшей еврейской любовью любил своего сына Саньку, в то время 12-тилетнего нервного и умненького подростка, унаследовавшего от отца страстную любовь к литературе и заразившегося от нас, его друзей, интересом к общественным вопросам. У него этот интерес превратился в полную зацикленность на проблемах текущей политики. Идеологически он был куда более яростным «антисоветчиком», чем любой из нас, включая даже отца. Тошка обожал сына, трясся над ним и с ужасом думал о его будущем. И когда Санька внезапно увлекся сионистскими идеями и начал бредить Израилем, судьба семейства была решена. Якобсон мог противостоять КГБ, угрозе ареста, чему угодно – но не сыну. Майя тоже склонялась к эмиграции: она считала, что это единственный способ сохранить Саньке отца. Препятствовать Якобсонам в их решении никто из нас морального права не имел.

Мы встретились вместе, чтобы что-то решить. Мы – это, если не ошибаюсь, я, Таня Великанова, Саша Лавут, Татьяна Сергеевна Ходорович, Гриша Подъяпольский, возможно – Надя Емелькина и Юра Гастев (Шиханович с сентября 1972 г. сидел в тюрьме в ожидании суда). Якобсон тоже присутствовал, но все сообща приняли, что принятие решения – не за ним, так как он, с одной стороны – лицо заинтересованное, а с другой – отошел в последнее время от работы над "Хроникой". Я не помню тогдашних наших аргументов и соображений, и быть может, в том, о чем я сейчас пишу, есть определенная доля моих сегодняшних сомнений и раздумий. Но, так или иначе, решение было принято такое: с очередным выпуском повременить.

* * *

Якобсоны уезжали в конце августа 1973 г. Уже был арестован Гарик Суперфин, уже было известно, что не лучшим образом держится на следствии Шиханович; уже шел судебный процесс над Якиром и Красиным. "Хроника" не выходила в течение 10 месяцев. Тошка бодрился, грозил, что выведет в Израиле новую породу «пьющего еврея», строил литературные планы. Потом приходил в мрачное расположение духа, заявлял, что никому он, человек русской культуры, там не нужен; Израиль, говорил он, ближе для него, чем любая иная заграница, ибо он все-таки еврей и ощущает свою общность с еврейством, – но сгодится он там лишь на то, чтобы «чистить курятники». Накануне отъезда он отозвал меня в сторону и начал сбивчиво говорить, что у него ко мне есть специальная просьба и что он может обратиться с этой просьбой только ко мне. Он просит передать Петру Григорьевичу, когда тот выйдет на свободу (Григоренко все еще сидел в психбольнице): пусть П.Г. не думает, что он, Якобсон, бежит от тюрьмы; за границу его гонит только ответственность за сына. Мнение П.Г. было для него чрезвычайно важно. Я не знаю, успели ли они с Григоренко встретиться и поговорить позднее, когда сам Петр Григорьевич оказался за рубежом; я Тошкину просьбу выполнил в те два-три месяца, которые прошли между освобождением П.Г. и моим собственным арестом. Потом были проводы, сразу в двух квартирах – в якобсоновской и в квартире живущего парой этажей ниже Юрия Карякина ...

Таков был 1973 год.

* * *

Намерение «чистить курятники» отражало, конечно, внутреннее Тошкино состояние, а не реальное положение вещей. Якобсона, члена Международного Пен-клуба, автора книги о Блоке, ожидала кафедра на факультете славистики Иерусалимского университета. Он работал на этой кафедре, писал статьи о русской поэзии; потом впадал в черную депрессию, бросал все и уходил из университета – правда, не чистить курятники, а грузчиком на мукомольню (физически он был здоров как бык). Потом опять возвращался в университет, снова бросал его и снова возвращался. Писал друзьям в Россию письма, то бодрые, то отчаянные. Где-то в 1976 или 1977 году он женился на молоденькой девушке (брак с Майей фактически распался задолго до отъезда, формальные отношения сохранялись ради сына), писал, что счастлив безумно, воспрял духом, строил планы. А в сентябре 1978-го покончил с собой, повесившись в подвале. Действительно ли мы были правы, постаравшись избавить Якобсона от лагерного срока? Никто, конечно, не может теперь в точности ответить на этот вопрос. Но мне кажется, что в лагере Тошка выжил бы: на накале противостояния, на спортивной злости, на чувстве солидарности. Он был боец и в экстремальной ситуации не допустил бы себя до депрессии, развившейся в болезнь. Разумеется, он, с его темпераментом, не вылезал бы из карцеров; очень вероятно, что он схлопотал бы новый срок и, может быть, не один. И все же, сейчас он, может быть, был бы жив.

Мы, в определенном смысле, поддались тогда на шантаж; ни к чему хорошему это не привело.



1)Фрагмент рукописи книги С.Ковалева "ДИССИДЕНТ".
О С.А.Ковалеве см. на сайте ПРАВА ЧЕЛОВЕКА В РОССИИ (Прим. В.Емельянова)

2)Виталий Александрович Рекубратский (1937-1977), - биолог, ихтиолог; был женат на двоюродной сестре А.Д.Сахарова Маше. Близкий друг А.Якобсона. (Прим. В.Емельянова)