О Якобсоне. П.Литвинов

О литературе Переводы Стихотворения Публицистика Письма А. Якобсон о себе Дневники Звукозаписи

О А.Якобсоне 2-ая школа Посвящения Фотографии PEN Club Отклики Обновления Объявления

Павел Литвинов1)

Интервью Мемориальной Странице2)

Павел Михайлович, когда, где и при каких обстоятельствах Вы познакомились с Анатолием Александровичем Якобсоном? Каковы на Ваш взгляд особенные черты личности Якобсона? Ваше впечатление о его литературном творчестве?

Я называл его всегда Толя, а за глаза Тошка. Я, конечно, очень многих дат не помню и что-то можно восстановить, что-то нет, но я думаю, что я познакомился с Толей где-то в 66-м или в 67-м году вскоре после процесса Синявского и Даниэля. Я уже подружился в это время с Ларисой Иосифовной Богораз, мы стали большими друзьями, и я хорошо помню, как Толя появился в её доме. Толя был такой человек, которого сразу видишь и ты не можешь от него оторвать глаз... С одной стороны он был вполне лёгким в общении, но с другой – настолько всегда серьёзен, когда разговаривал с людьми, слушал каждое слово и не болтал. Он мог пошутить, мог какой-нибудь анекдот рассказать, но в принципе говорил всегда серьёзно. Вот это его главное свойство, мне кажется. И обычно он естественно, сразу, – становился в центре внимания, причём ничего специального не делал – просто его присутствие среди других людей в силу его личности сразу пленяло. При этом Лариса Иосифовна Богораз не менее сильная, а может быть, более сильная личность, но её присутствие было совершенно другим. Она могла как бы быть и могла стушеваться в углу, её бы никто не заметил, если бы она захотела. Толю не заметить было нельзя – он всегда становился центром. Вот это – личность и присутствие характера, пожалуй, – наиболее интересное первое впечатление, которое на всю историю моего знакомства с ним сохранилось в моей памяти.

Когда мы познакомились, я уже читал его письмо, которое он написал в защиту Даниэля. Это был замечательный документ, как и всё, что Толя пишет... писал. Это было настолько чисто, ясно и как бы всегда становилось последним словом, которое можно было сказать. То есть – Толя всегда формулировал до конца, страшно был чёток и оформлял литературно – и когда говорил, и когда писал. Он не так много, может быть, написал за свою жизнь, трудно сказать – много или мало. Я думаю, что читал практически всё, что он написал, но это всегда было последнее слово, то есть, – у него всё было продумано и всё было высказано, халтуры не было никогда. Он не халтурил ни в мелочах, ни в большом. Когда он писал книгу, всё было проверено, вычислено, цитаты все были точные. И он ни одного пустяка, насколько я его понимал, не оставлял в неточности.

И таким же он был и в правозащитной деятельности. Надо сказать, что с моими комментариями о его правозащитной деятельности будет некоторая проблема, потому что большая её часть, и его активность в Инициативной Группе – все эти события произошли, когда я был уже в читинской ссылке.

Когда я с ним познакомился, – он ещё преподавал во Второй школе и, по-моему, примерно в это время или вскоре он потерял работу. И я уже читал тогда несколько его лекций. И, конечно, самая замечательная – то что я сейчас помню, остальное уже забыл – это лекция, ставшая впоследствии статьёй о романтической поэзии. Это было практически моё первое знакомство с его такой литературно-публицистической деятельностью. Я уже тысячу лет не перечитывал той статьи, но я помню хорошо, что в детстве обожал романтическую поэзию Багрицкого... Для меня где-то душевно это было чрезвычайно важно. И когда я начал читать Толю, – уже гораздо позже и взрослее, – поначалу у меня было некоторое сопротивление – как так, всё-таки это была чистота и благородство! Поэзия Багрицкого создала меня таким какой я есть, и вдруг Толя всё это у меня отнимает. Но я стал вчитываться и вдруг понял, как он прав, и как я был наивен, и как я был где-то психологически обработан советской жизнью, что для меня культура этой романтической поэзии такое значение имела в моей жизни. Я всё равно с Толей не полностью согласен, потому что какие-то духовные уроки положительные я всё равно из неё извлёк, но то, что Толя был прав, что это было в конечном счёте некоторое бесовское наваждение и что эта романтическая поэзия, конечно, сыграла кошмарную роль в русской культуре и жизни, – он абсолютно прав. В общем это была блестящая работа, и она на меня произвела очень сильное впечатление, разрушила часть иллюзий, которые пора было разрушить. Я их уже начал разрушать сам, но Толя умел формулировать – как никто. И это было, конечно, чрезвычайно важно.

Ну а потом я, конечно, прочитал "Конец Трагедии", когда вернулся из ссылки и Толя подарил мне самиздатскую копию книги. Это, конечно, было большое событие! "Конец Трагедии" я и сейчас считаю шедевром литературоведения, блоковедения, истории, истории культуры, я уж не знаю, как и описать. Многие люди может быть справедливо в чём-то не согласились с ним и, конечно, это не последнее слово в изучении "Двенадцати" и Блока, но где-то это чрезвычайно важное явление и безусловно сыграло большую роль в разрушении иллюзий массы людей, которые читали книгу. И не только в разрушении иллюзий, а просто нового восприятия культуры того времени и культуры советского времени. Особенно сам факт, что Блок – поэт, который, наверное, был одним из важнейших поэтов для многих из нас в моём поколении, может быть и позже – и в Вашем поколении. То, что Толя нашёл ему более точное место и в то же время показал, что "Двенадцать" – это не было каким-то наваждением, а что это было действительно чистое и высокое поэтическое явление. И то, как он критиковал там Бунина и всех кто не понимал до конца значение Блока и что Блок пытался сказать, я думаю, что это колоссальная вещь. Я, к сожалению, много лет не перечитывал эту книгу, но по памяти и впечатлениям просто хорошо ее ощущаю. И уверен, что если бы я сейчас стал перечитывать, я бы всё равно увидел насколько это важно, чётко. И, конечно, печать времени, когда это было написано.

Как Якобсон проявил себя в правозащитной деятельности? Как Вы могли бы охарактеризовать взаимоотношения Якобсона с другими правозащитниками?

Толя был близок практически со всеми правозащитниками. Он дружил с замечательным Илюшей Габаем, дружил с Юлиусом Телесиным и, конечно, с Ларисой Богораз, которая меня с ним познакомила, с Сергеем Ковалёвым и Таней Великановой. В общем он знал всех, насколько я помню. Дело в том, что я его видел в начале в кругу только нескольких людей, когда он ещё не стал известным активистом. Это случилось уже после моего ареста, но он уже тогда был активен. Но, конечно, его знали все, его все любили. И его характер, и полное чистое восприятие всего – благородное, абсолютная принципиальность, – это всегда как бы выносилось за скобки. Люди за него волновались, потому что он был чистый и страстный человек. При этом все его обожали, насколько я мог судить, хотя он совсем не был святым человеком, но что-то главное: такая тонкая высокая струна чистоты, ума, благородства – это абсолютно всем моим друзьям общим с ним было очевидно.

Когда и где Вы последний раз встречались с Якобсоном?

Я помню, что последняя встреча перед моим арестом произошла 21 августа 1968 г., когда был суд над Анатолием Марченко. Мы все пришли – наша группа может быть человек 20-30 – на этот суд, и на этот суд нас нарочно всех впустили, мы были внутри суда. Мы даже сразу не поняли почему, а потом стало ясно – они хотели привлечь наше внимание к суду над Толей Марченко, чтобы отвлечь наше внимание от Чехословакии, это было то самое утро, когда все узнали о вторжении в Чехословакию. Я помню, что пришёл Александр Сергеевич Есенин-Вольпин на суд – он не знал о вторжении. И во время суда кто-то ему сказал и он сразу отреагировал. Но все мы уже знали утром, что вторжение в Чехославакию произошло. И так, мы были на этом суде. Дина Исааковна Каминская, – адвокат, – сказала замечательную речь в защиту, но это не помогло, и Толя Марченко получил год за нарушение паспортного режима, что было, конечно, совершенно пустым поводом к его аресту, и в конечном счёте, – этот год перешёл во много лет лагерей с небольшими перерывами, и привел Толю Марченко к смерти. Но в тот день мы все были вместе в этом суде. И когда мы выходили из суда, нас окружило КГБ, они окружили, но не подходили прямо, а фотографировали нас, но как-то держась на расстоянии, пытаясь слушать наши разговоры, но, видимо, был сигнал не провоцировать нас. И мы шли вместе от суда к метро, я думаю, "Белорусская" по улице Правды – в этом районе был тогда суд. Постепенно все пошли в разных направлениях, и я хорошо помню, как Толя подошёл ко мне и сказал: «Павлик, я знаю, что ты, наверное, организуешь демонстрацию. Позвони мне, я хочу прийти на эту демонстрацию», – и ушёл.

А вот что произошло дальше. Он уехал на дачу, и, когда мы действительно решили организовать демонстрацию, я позвонил, и Майя Улановская – его жена – была дома. Я сказал, что хочу с ней поговорить. Я не хотел говорить по телефону, естественно. Мы встретились с ней где-то на улице, и я сказал: «Знаешь, Толя просил передать ему, если мы идём на демонстрацию. Я собираюсь делать эту демонстрацию, я просто передаю». Она говорит: «Ты понимаешь, что Толе нельзя идти на эту демонстрацию: они посадят его в сумасшедший дом». Я говорю: «Он просил ему это сказать». Майя сказала: «Я это ему не передам». Я сказал: «У меня нет времени ехать к нему на дачу». Так что, она ему не передала моих слов и Толя на демонстрацию не пришёл. Он был очень потом разочарован – конечно, он хотел быть на демонстрации. Вскоре он написал "Открытое письмо" о демонстрации августа 1968 года.

Это была наша последняя встреча перед моим арестом. А потом, когда я вернулся уже через четыре с половиной года из ссылки, мы виделись, ну, не могу сказать, что очень часто, но безусловно, может быть десять раз за всё это время, а это было очень тяжёлое время, время большого разброда и раскола в движении, когда сидевшие в тюрьме Якир и Красин давали показания. Конечно, дело было не в том – судить их или не судить, ясно что они многое пережили, но поскольку они были нашими близкими друзьями, – это всех нас очень сильно угнетало. И, естественно, мы об этом говорили непрерывно, и, в общем, – все были подавлены этой историей. Массы людей наших были арестованы, кто-то «кололся», кто-то получил большие срока, кто-то уже уехал, других подталкивали в сторону отъездов. А Толя, конечно, волновался о своём сыне Саше, который был, как тогда они думали, неизлечимо болен. И ему, и Майе, и Саше надо было уезжать в Израиль и, конечно, КГБ хотело его вытолкнуть. В общем это было волнение за сына, было главной мотивировкой, что Толя согласился уехать, несмотря на то, что его настроение было: он должен оставаться и продолжать правозащитную деятельность, и пойти в тюрьму или в сумасшедший дом, куда его пошлют, т.е. у него было колоссальное чувство вины, что он уезжает, что было нелепо, конечно, но это чувство было частью его личности.

А в последний раз я его видел, конечно, на его проводах. Это было, как обычно, огромное количество людей, масса выпивки. Толя был в страшном нервном напряжении, но одновременно он был обычный Толя. Я помню очень хорошо, что покойный уже Юра Гастев увидел меня, подошёл обнимать, а я хотел поговорить с Толей, а не с ним. И я говорю: «А где Толя?» А Гастев уже был немножко выпивши и продолжал меня обнимать. А Толя его отстранил и сказал: «Не будь на похоронах главнее покойника». Вот такая была типичная якобсоновская шутка. И надо сказать, в этой шутке была правда, потому что все эти отъезды, эти прощальные встречи, (party, как говорят по-английски), проводы – они выглядели, как похороны, потому что было ощущение, – оно не всегда было правильным, конечно. Люди уезжали, но потом мы стали возвращаться и встречаться, а тогда казалось, что прощаемся навсегда. Поэтому действительно проводы ощущались, как похороны. Толя как бы шутил, но на самом деле ощущение похорон от этих отъездов было очень чётким. То была последняя наша встреча.

Когда я уже сам эмигрировал, приехал в Америку, мы немножко переписывались, в основном передавали друг другу привет. Потом Саша – его сын – приезжал, и у меня здесь останавливался, Майя приезжала, а Толя не приезжал, и все мы знали, что он в глубокой депрессии, не может писать. Несмотря даже на то, что у него был как будто счастливый новый брак, хотя я не знаю деталей, ясно было, что он в плохом состоянии, и, конечно, ему не хватало русской, российской жизни, несмотря на то, что в Израиле – масса русских евреев, тем не менее это не было Россией. И он это очень чувствовал, и, наверное, то было одним из факторов, в конечном счёте, его смерти. Я всё время хотел приехать в Израиль, но не было времени, денег и моя семейная жизнь была очень напряжённая и трудная. Я всё время думал: «Я должен поехать в Израиль повидаться с Тошкой». Но этого не произошло.

Известны ли Вам высказывания А.Д.Сахарова и А.И.Солженицына о А.А.Якобсоне?

Я знаю, что Андрей Дмитриевич Сахаров очень хорошо относился к Толе, читал его книги и очень высоко их ставил, но я, конечно, никаких цитат не помню. Про Солженицына ничего не знаю, не знаю были ли они даже знакомы, знал ли Солженицын что-нибудь о Толе.3) Просто совсем ничего не знаю и не хочу комментировать. Но Лидия Корнеевна Чуковская Толю обожала абсолютно и считала его переводчиком и литературоведом высокого таланта. Она всегда о нём говорила исключительно хорошо, хотя Лидия Корнеевна была против отъездов. Она считала, что мы все должны оставаться, и – там – продолжать бороться, но тем не менее, она понимала, что Толя должен был уехать.

На интернет сайте Музея и общественного Центра им. Андрея Сахарова помещена хронологическая биография А.Якобсона, где в частности среди создателей Инициативной Группы упомянуты П.Григоренко, А.Якобсон, П.Литвинов, В.Чалидзе, П.Якир и др. Не могли бы Вы прокомментировать это?

В.Чалидзе вообще в этом не участвовал, он потом организовал Комитет прав человека вместе с А.Твердохлебовым и А.Д.Сахаровым. Он к Инициативной Группе отношения никакого не имел. А я уже был арестован, но правда есть вот в чём, – несколько раз до моего ареста летом 1968 г. и даже в мае, несколько человек, я могу перечислить кто был, несколько раз встречались и обсуждали какую-то будущую организацию. Мы её не сформулировали, но в общем это была идея Инициативной Группы, однако само наименование еще не возникло. То есть мы на самом деле несколько раз встречались и говорили, о том, что надо как-то сформулировать, сформировать организацию. И потом из этих разговоров возникла Инициативная Группа уже после моего ареста. Я могу перечислить людей, которые участвовали в этих встречах. Может быть не в каждой все участвовали, но большинство тех, кто участвовал я назову: Петр Григорьевич Григоренко, Алексей Евграфович Костерин, я, Лариса Богораз, Наташа Горбаневская, Петр Якир и Виктор Красин, Илюша Габай и Юлий Ким. И вот, наверное, всё. В общем мы примерно раза четыре встречались в разных местах: где-то на водохранилище, потом у кого-то на даче, у меня это записано. И один раз, нет, пожалуй, Толя ни разу на этих встречах не был. Нет-нет, конечно, Илюша Габай был, и был момент, когда ожидалось, что Толя приедет, но его не было всё-таки на этих встречах. Толя более или менее был в стороне ещё в это время.

А уже потом – после моего ареста – примерно та же группа людей, но без Ларисы Богораз и без меня, естественно, потому что мы уже были в тюрьме, эти люди, оставшиеся и Толя вместе с ними, в конечном счёте организовали Инициативную Группу. Но название "Инициативная Группа" появилось уже после моего ареста.

Что ещё... Знаете ли Вы детали этой грустной истории, изложенной в книге Петра Григорьевича Григоренко "В подполье можно встретить только крыс", связанной с началом Инициативной Группы? Майя Улановская была очень чёткой и прямо выступила против, и, конечно, сильно расстроила Петра Григорьевича, который человек был страстный и был очень настроен в пользу создания организации. В конце концов организация создалась, когда Пётр Григорьевич был арестован. Но дело не в этом. Дело в том, что Пётр Григорьевич был настолько расстроен выступлением Майи, что он совсем несправедливо, и я даже написал ему письмо, даже хотел опубликовать его в газетах, но его не опубликовали, (это письмо где-нибудь существует), объясняющее, что он совершенно несправедлив к Майе. Майя действительно просто пришла и сказала: «Я ставлю своей целью не допустить создание этой организации». Это, конечно, неудачно было сказано, но никаких причин обвинять, что её кто-то послал из КГБ. Это, конечно, чепуха, – это было личное убеждение Майи.4) Но Пётр Григорьевич очень огорчался по этому поводу. Произошло это уже после моего ареста, где-то месяца через два или три. Я даты не помню, но её можно восстановить. Моя бывшая жена – Майя (Копелева) Литвинова – она присутствовала, так что я все детали знаю хорошо и от многих людей, которые там были. Это случилось, я думаю, где-нибудь в конце 1968, может в начале 69-го, но после моего ареста.

Как появилось название «правозащитное движение»?

Я всегда подчёркивал и многие со мной соглашались, хотя и не все, что именно правозащитный характер как бы создаёт некоторый очень важный внеполитический аспект нашего движения. Конечно, в Советском Союзе всё политическое, они всё политизировали, но наша идея была такова, что мы защищаем права всех людей чьи права нарушаются по любому поводу: будь то религиозные люди, будь то писатели, которые хотят писать книжки, или крымские татары в их движении вернуться, – мы защищаем их права, но не обязательно становимся на их сторону в их деятельности. Но защищаем их права согласно правозащитным принципам. И идея была ясно сформулирована, я не помню первый ли я был, но я говорил, что наше движение – это движение за возможность политического движения в будущем, но это не политическое движение, по крайней мере, наши мотивы: создать возможности для будущего политического движения. Но это не значит, что мы все соглашались с этим. Но я твёрдо не любил слово «демократическое движение», потому что термин был всегда очень не точный, и люди могли его использовать в самых разных направлениях. «Правозащитное движение» было гораздо более чистое, и чёткое, и легальная вещь. Но в принципе, термин «правозащитники» – был наш термин.

Проходили ли встречи, предшествовавшие созданию Инициативной Группы, всегда конспиративно? Проводились ли эти встречи на Автозаводской улице в квартире у П.Якира?

Мы встречались в разных местах, и мы, конечно, были плохие конспираторы. И говорили об очень разных вещах, но мы хотели... очень часто была идея – не то, что она была всегда хорошо реализована, но была такая идея, что если мы что-то пытаемся такое значительное создать, то пусть мы сначала договоримся об этом, а уже потом... Всё что мы делали – мы делали открыто, но иногда хотели чтобы они узнали потом, а не заранее. Нельзя сказать, что мы были последовательны в этом, но если мы хотели договориться о чём-то, вот как о создании группы или о демонстрации, то мы старались встретиться без подслушки. И тогда можно называть это конспирацией, но по сути дела это конспирацией не было, потому что мы всё равно собирались это объявить. Просто хотели все наши переговоры и обсуждения закончить до того, как КГБ знало бы точно, что мы планируем. Мы не то что так хорошо это делали, но это была идея.

Я заострил на этом внимание, так как и Л.М.Алексеева и С.А.Ковалёв в своих воспоминаниях отмечают, что А.Якобсон был недостаточно в этом плане конспиративен.

Никто не был хорошо конспиративен. Были люди, которые действительно не подписывали писем, которые как бы не высовывались, которые работали над той же "Хроникой", и они не были «засвечены» в отличие от Якобсона или меня и т.д. Эти люди могли, может быть, говорить, о том, что вот кто-то был недостаточно конспиративен. А так мы все были одинаковы. Все мы хотели быть более организованы и конспиративны, но это было смешно. Но потом, постепенно, когда "Хроникой" стали заниматься... первоначальных людей делавших "Хронику" – Горбаневскую, меня и т.д – арестовали, постепенно стал создаваться некоторый круг, который был в какой-то степени более конспиративней, что ли. То есть КГБ всегда в конечном счёте узнавало – кто и арестовывало, но всегда находились другие люди, которые были более удалены, которые продолжали заниматься и "Хроника" практически не прекращалась очень долгие годы. Но, конечно, был период когда Толя этим занимался, Надя Емелькина. Я называю только отдельные имена, хотя гораздо больше людей занималось. Ну, естественно, Инициативная Группа – Таня Великанова и Таня Ходорович (она сейчас живёт в Париже). Короче говоря, КГБ рано или поздно знало, кто был в центре, но они не всегда знали, кто техническую работу делает и благодаря этому "Хроника" продолжалась.

Функционировала ли Инициативная Группа после того, как Вы вернулись из читинской ссылки и до того момента, когда А.А.Якобсон эмигрировал в сентябре 1973 г.?

Практически она уже не функционировала. После ареста П.Якира и В.Красина она не функционировала. Якир и Красин сделали ряд не очень красивых вещей, я не хочу слишком много их критиковать, но одна из вещей была сделана такая, что когда организовывалась Инициативная Группа, они все обсуждали, но не закончили её организацию, ещё не установилось, кто будет членом её и в каком качестве. А Якир и Красин несмотря на это пошли к журналистам и заявили о её создании. И многие люди были очень сердиты на них, потому что фактически её организация не была закончена, им никто не давал права выступать. Все решили их поддержать, но в общем, то что она как бы была рождена в грехе – это на многих произвело неприятное впечатление. Поэтому я думаю, что в этом одна из причин, что после ареста Якира и Красина Инициативной Группы как бы [не стало]. Она как бы существовала, иногда были заявления Инициативной Группы, но фактически, когда появилось уже Хельсинкское движение, оно полностью выключило Инициативную Группу. Были ещё заявления Т.Ходорович, Т.Великановой, Елены Боннэр от имени Инициативной Группы, я думаю, что они продолжались ещё года два после отъезда Толи, и после моего даже отъезда.

Продолжались некоторые заявления, но деятельность Инициативной Группы как таковая, в конечном счёте, уже прекратилась. Трудно сказать, люди были того же круга, кто-то не был арестован, кто-то не уехал, они что-то делали, но называли ли они себя Инициативной Группой, – кроме этих заявлений, – я просто не могу сказать. И когда уже появилась Хельсинкская Группа – она фактически забрала всех людей, которые ещё оставались в Инициативной Группе. И в конечном счёте, по-моему, Хельсинкская Группа как бы покончила с Инициативной Группой. Но лучше попросить кого-нибудь, кто был в обеих [группах], как Л.Алексеева, Е.Боннэр. Я ведь никогда в этом фактически не был, но моё ощущение, что она как бы продолжалась, какие-то заявления были, но Инициативная Группа – ядром уже больше не была. То есть выходила "Хроника" и все понимали, что Инициативная Группа связана с "Хроникой" и может быть даже ответственна за "Хронику", но вот кроме вот этих заявлений фактически я не знаю, что ещё оставалось. Но как говорю, я не был в этом непосредственно, принимайте мои заявления, как импрессионистские больше, чем фактические.

Печатал ли Якобсон "Хронику" в доме Вашей матери Флоры Павловны Ясиновской-Литвиновой?

Знаете, было много моментов, когда что-то перепечатывалось, и что вошло в "Хронику", и, конечно, моя мама многим занималась. Но вот я не знаю конкретно, чтобы вот целая... я думаю, что мой папа бы не одобрил, чтобы целая "Хроника" делалась в их доме. Там много чего делалось. Я просто не знаю. Это надо маму спросить. Я знаю, что мама была со всеми связана и дружила, но чтобы вот прямо в её доме делалась "Хроника"? Дом слишком был прозрачен, чтобы там делалась "Хроника", как "Хроника". Могли что-то дать, чтобы перепечатывать, но я сомневаюсь, чтобы целая "Хроника" делалась там. Многое делалось... Люди брали [пишущую] машинку, убегали – или думали, что они убегали от КГБ – ехали к кому-нибудь на дачу, и сидели там на даче и делали, заканчивали "Хронику". Толя такие вещи делал с одним или с двумя людьми, с Надей Емелькиной, я знаю. И была масса таких вещей и я их всех не знаю. Если Вы хотите знать фактические детали, то свяжитесь с Саней Даниэлем в "Мемориале". Я не думаю, что есть кто-то, кто знает о "Хронике" и Инициативной Группе больше, чем он.

Павел Михайлович, участвовали ли Вы в демонстрации 5 декабря 1965 г. на Пушкинской площади, участником которой, в частности, был А.Якобсон?

Нет, я не участвовал. Я даже, по-моему, о ней не знал тогда, или узнал на следущий день. Но в общем, я не участвовал и не планировал. Я собирался пойти в 1966 г., когда не состоялась демонстрация антисталинская. Но в принципе в это время я ещё не дозрел. Хотя я занимался самиздатом, было очень много общих друзей, но ещё я не созрел до этого. Так что я не был на этой демонстрации.

В заключение, я хотел бы сказать, что моя память о Толе настолько тёплая, настолько большое значение он имел в моей жизни, что я считаю своим долгом рассказать о нём для Мемориальной Страницы в память о Толе.

Штат Нью-Йорк, США
15 февраля 2006

1) См. о П.М.Литвинове: Наталия Горбаневская. Что помню я о демонстрации 1968 г., Олег СУЛЬКИН. Молния ударила дважды; Фильм Владимира Кара-Мурзы (младшего) "Они выбирали свободу".
2) Интервью проведено по телефону Александром Зарецким 15 февраля 2006.
3) По свидетельству Юны Вертман известно, что А.Солженицын знал Толины работы от Л.К.Чуковской и, по-крайней мере, один раз они пересеклись за общим столом у Корнея Ивановича, когда Якобсон был представлен Солженицыну. Тогда Солженицын произнес: «Так вот он каков – Якобсон!»
Кроме того, из неотосланного письма А.Якобсона от августа 1974 года А.Солженицыну: «Уважаемый А.И., Пишу Вам по праву знакомства. Нас познакомила (как, возможно, помните) Л.К.Ч. <...> Когда-нибудь займусь писателем А.Солженицыным. Вот пока беглая и общая - оценка Вашего творчества. "Один день" - гениально от первого до последнего слова. Это не Вы сочинили: это Вам продиктовал тот, которому Вы молитесь (и в которого я не поверю, если даже будет доказано, что он есть). "Случай на станции" - изумительно. "Матрёнин двор" - прекрасно. "Круг" и "Корпус" - хорошие, в общем-то, книги. "Архипелаг" обессмертил Вас...»
По свидетельству Владимира Гершовича А.Солженицын знал и о разборе А.Якобсоном "Теленка..." и сборника "Из под глыб" в своем выступлении в Русском клубе в Тель Авиве в 1975 году. (Прим. В.Емельянова)
4) См. Н. и М.Улановские. "История одной семьи". (Первое издание: New York, 1980. Chalidze Publications), последнее издание: Санкт Петебург, 2003. Примечание на с.302: «В первом же письме ко мне из Черняховской спецпсихбольницы от 4.8.70 Григоренко выразил полное понимание моей «вспышки» («...переживать за близких никому не заборонено») и просил прощения «за резкость и нетактичность». Однако, в написанной в эмиграции книге "В подполье можно встретить только крыс" (Нью-Йорк, "Детинец", 1981. с.674-675; в 1997 г. переиздана изд-вом "Звенья" в Москве), вспоминая о собрании в своём доме, он придал этому пустяшному эпизоду крайне зловещий характер, намекая на мои связи с КГБ. Все попытки объясниться с Григоренко лично или через прессу ни к чему не привели. Уже после смерти П.Г. в "Новом журнале" (Нью-Йорк, 1990. кн.180, с.254-286) были напечатаны его письма нашей семье из Черняховской психушки, но с исключением моих претензий, касающихся злополучного эпизода, как он был изложен в книге Григоренко.» (Прим. В.Емельянова)