 |
О литературе |  |
|
Переводы | |
|
Стихотворения | |
|
Публицистика | |
|
Письма | |
|
А. Якобсон о себе | |
|
Дневники | |
|
Звукозаписи | |
|
О А.Якобсоне | |
|
2-ая школа | |
|
Посвящения | |
|
Фотографии | |
|
PEN Club | |
|
Отклики | |
|
Обновления | |
|
Объявления | |
Linda Gerstein
About Anatoly Yakobson
It was the fall of 1971, I was young and raw on sabbatical in Moscow for the first time; Vitaly Rubin had summoned me by telegram («Come tonight, someone wants to meet you») At first it seemed to be the usual crowd: Asya and Isya, the crowd from the Fundamentalnaya Biblioteka (that «kafedra dissidentov»), perhaps Giuzel too; good food had been produced «out of nothing», I had brought an Embassy bottle of French brandy, they were picking on me as usual («what do you mean, you don’t know whether or not you are Jewish?» and so on); we talked quietly, not to attract the attention of the neighbors. Suddenly there was some commotion in the doorway and a loud cheerful voice: «Ah, a fascinating apparition from The West!» In strode Tolya, with Maiya and Nadezhda Markovna quietly behind him. «Now you’ll get it», Vitaly said to me with a laugh and a sigh; and that was how it began.
He had wanted to meet me; but in some way I think he didn’t want to want to meet me. From the first I thought I recognized Tolya as a man engaged in his own personal Struggle with the West. (I had just written a book about Nikolai Strakhov.) Tolya loved Spanish poetry, of course, about which I knew very little, and that gave him an edge in what we called "The Poetry Department"; but he wanted to know about everything else in European intellectual life that I had the edge in, continually pulling out of me names and books and thoughts and facts about the outside world. And he was especially proud of Maiya’s American birth and Nadezhda Markovna’s Western connections. But he fought everything I told him, struggled against it. He never let me forget that French brandy («Ours is better», «Are you kidding?» «No, ours is better, of course!» This conversation re-played months later when I brought from Prague some Czech beer.)
He’d listen quietly as I lectured him about George Orwell in Barcelona, for instance; then he’d say, «O.K., right; but don’t you think Dostoevsky already said that?» We talked a lot about «Linda’s Jewish problem», which had so bothered Vitaly Rubin (because I myself had thought I was only «an American»); but after months of this, Tolya finally said, «You know, I am a Muscovite.» He was exceedingly attached to his Moscow «proletarian» credentials; although he proudly introduced me to his mother as an «exotic» intellectual species from the famous West, he also made it perfectly clear that he valued above all this woman who had given him his essential and beloved native essence. And when it finally became clear that he would have to leave Russia, he said: «I don’t want you to see me on foreign soil.» «But Tolya, where you are going is not foreign soil, just as Beethoven is not foreign music.» (It always amused me that Radio Moscow had periodic programs of such «foreign music.») «Still, don’t visit me there, it won’t be me.» And I didn’t; by the time I got «there» (which resolved my own Jewish problem: it seemed like home to me), Tolya was gone.
He was a natural teacher, as many have said, and I too was his pupil. He especially loved to correct my Russian; I spoke it like both a turtle and a hare, awkwardly lumbering and fast at the same time, and with the intonation of a naturally tone-deaf ear. Carefully repressing his own laughter, Tolya would gently correct and encourage and re-construct my linguistic productions. One problem was that I unwittingly picked up naughty words from my 3-year-old daughter’s Detsky-Sad vocabulary; this would send Tolya into gales of laughter; and then he would carefully try to re-construct the speech so that it would retain the flavor and yet, (as he put it), be fit for me to safely be let out in the street. He, with Sanya’s help, had even started to make an outrageous dictionary of «Linda-speech», which they called «Lindinaya Bazarnaya Rech.» (I do remember that Nadezhda Markovna, somewhat of a purist about language, was «not amused» by this project.)
And Tolya was a moral mentor also. I too had become a Muscovite; when I was very reluctant about going off to Leningrad for a week to work in the archives, Tolya instructed: «Take control of yourself, after all it is Akhmatova-land; keep a Diary.» On the first day in Leningrad they wouldn’t let me see what I wanted to see; I misbehaved, had a fit and a tantrum in Pushkinsky Dom, and stomped out. But I was stuck there for the week; so I spiritually communed with Tolya by writing in my Diary, managed to retrieve some historian’s maturity («Grow up», he had said), and set myself to the tourist’s project of a week in St. Petersburg history. So far so good. However, on the very first day of that new project I found myself in the Peter-Paul Fortress being subjected to some awful nonsense about Vera Zasulich’s suffering (I had just been reading lots of Gulag samizdat in Moscow), and I exploded again. But then I went back to the Diary, following Tolya’s spiritual invocation to maturity. The resulting week (enormously rewarding) produced pages and pages and pages of semi-literate historical and moral analysis, all written in a terrible illegible scrawl.
When back in Moscow I delivered it over to Tolya. He returned it to me a week later with careful written responsive comments and annotations, and with an even more instructive message: he returned it with no corrections to the language, or the handwriting, at all. Tolya not only taught me something about how to respond to historical complexity and ambivalence; he taught me something very special about how to be a good teacher.
He always got irritated at my American habits of stocking up by buying 20 packs when I found my "Solntse" cigarettes for sale on the street, or of buying three packages of pelmeny «because they were there, and just in case»; and I always brashly responded, «Look, I have no taste for Russian masochism, I’d rather have my favorite cigarettes than not have them.» But Tolya just wouldn’t let himself take those kinds of simple precautions; it was as if he was ashamed of constructing for himself any creature comforts. I’d say, «I’ll bring some salami»; he’d say, «No, we have potatoes, that’s enough.» He was morally overwhelmed by the fate of the Ulanovsky family, and Maiya’s in particular, and that of Yulii Daniel and Tolya Marchenko; it wasn’t anything so simple as «survivor-guilt», but rather a fierce respect for those who had ventured and been «caught» and a determination to make himself somehow worthy of them. There was more than that, of course, but there was also that in his passionate work for Khronika.
History Department
Haverford College
April 2005
Об Анатолии Якобсоне1)
Осенью 71-го, молодая и неопытная, – я впервые оказалась в Москве в академическом отпуске (on sabbatical2)). Виталий Рубин3) пригласил меня телеграммой («Приходите вечером, с Вами хотят познакомиться!»). На первый взгляд, все было как обычно, – Ася и Ися4), народ из Фундаментальной Библиотеки5) (та самая «кафедра диссидентов»), кажется, также Гюзель6), вкусная еда, приготовленная «из ничего»; моя бутылка французского коньяка из посольства; меня, как заведено, – подкалывают: «Вы хотите сказать, – Вам все равно – еврейка Вы или нет?», и все прочее; мы негромко разговариваем, стараясь не привлекать внимание читателей библиотеки.
Внезапно – суматоха в дверях и громкий радушный голос: «Очаровательная странница с Запада!» В комнату стремительно входит Толя, за ним, не торопясь, Майя и Надежда Марковна. «Сейчас Вы получите!», – улыбается мне Виталий со вздохом; – так это начиналось.
Он действительно хотел познакомиться со мной, хотя – в каком-то смысле, как мне показалось, – противился этому желанию. Поначалу я увидела в Толе человека, по-своему боровшемуся с Западом. (Именно тогда я закончила свою книгу о Николае Страхове). Толя любил испанскую поэзию, о которой я, конечно, знала очень мало, и это давало ему преимущество в области, которую мы называли «Департаментом Поэзии»; но он хотел знать обо всем, что происходит в европейской интеллектуальной жизни, - где преимущество было на моей стороне, и – беспрестанно выпытывал из меня имена и книги, мысли и факты о мире за пределами СССР. Он очень гордился западными связями Надежды Марковны и тем, что Майя родилась в Америке. И тем не менее, – сопротивлялся всему, что я рассказывала, воевал со всем. Не давал мне забыть тот французский коньяк («Наш – лучше», «Вы шутите?» «Да нет, наш, разумеется, – лучше!» Разговор повторился несколько месяцев спустя, когда я привезла из Праги чешское пиво.)
Он внимательно слушал, к примеру, мои рассказы о Джордже Орвелле в Барселоне, а затем, произносил: «Ну, хорошо. Но разве Вам не кажется, что Достоевский все это уже сказал?» Мы много говорили о «еврейской проблеме Линды», которая так беспокоила Виталия Рубина (я-то себя считала просто «американкой»), однако, спустя месяцы, Толя в конце концов сказал: «Вы знаете, а я - москвич». Он чрезвычайно дорожил своей принадлежностью к московскому «пролетариату»; и все же, – с гордостью представив меня своей матери как «экзотическое» интеллектуальное существо со знаменитого Запада, дал мне понять совершенно отчетливо, что превыше всего он ценит вот эту женщину, подарившую ему бесценную суть его естества. А когда стало очевидно, что ему придется покинуть Россию, он говорил: «Не хочу, чтобы мы встречались на чужбине», «Но Толя, куда Вы направляетесь – это не чужбина, так же, как Бетховен – это не «зарубежная музыка!» (Меня забавляло, когда московское радио вело передачи «зарубежной музыки».) «И все-таки, не приезжайте ко мне туда, это буду – не я». Я и не приезжала, но когда все же добралась «туда» (что, кстати, разрешило мою еврейскую проблему: выяснилось, что я там – дома), – Толи уже не было.
Он был прирожденным педагогом, как говорили многие, и я – тоже была его ученицей. Особенно любил он поправлять мой русский. Я говорила тогда по-русски и как черепаха, и заяц одновременно, неуклюже спотыкаясь и одновременно быстро, с интонацией человека, от природы не различающего оттенков звука. Старательно сдерживая смех, Толя осторожно поправлял и ободрял меня, приводя в порядок мои лингвистические потуги. Случалось так, что я нечаянно заимствовала словечки из сомнительного детсадовского словаря моей 3-х летней дочери, – это вызывало у Толи приступы смеха, и тогда он старательно пытался выправить мою речь так, чтобы сохранить ее аромат (так он говорил), и все же – сделать ее пригодной настолько, чтобы не тревожась выпускать меня на улицу. Вместе с Саней они даже начали составлять возмутительный словарь «Линдиной базарной речи». (Отчетливо помню, что Надежда Марковна, – в некотором смысле пурист в том, что касается языка, - не приветствовала эту затею).
Толя был также и моральным ментором. А я, в конце концов – тоже стала москвичкой, – когда мне совсем не хотелось уезжать на неделю в Ленинград, чтобы поработать там в архивах. Толя наставлял меня: «Возьмите себя в руки, в конце концов – это земля Ахматовой, – будете там вести дневник». В мой первый день в Ленинграде мне попытались не позволить смотреть то, что я хотела. Я вспылила, возмутилась, устроила скандал в Пушкинском Доме и ушла вон. Застряв в Ленинграде на неделю, я общалась с Толей духовно, – вела записи в своем дневнике. Как настоящий историк («росла», сказал он), я решила посвятить себя туристическому ознакомлению с историей Ст.-Петербурга. Задумано было неплохо. Но оказавшись в Петро-Павловской крепости, с которой я начала свое изучение, и где мне преподали бредовую ахинею о страданиях Веры Засулич (а я только что прочла в Москве огромное количество самиздата о ГУЛаге), – я вновь взорвалась. Однако, – вернулась к дневнику, следуя Толиному духовному призыву к взрослому здравомыслию. Итоговая неделя, – чрезвычайно полезная, – породила страницы, страницы и страницы полуграмотного исторического и нравственного анализа, написанного ужасно неразборчивыми каракулями.
Вернувшись в Москву, я вручила дневник Толе. Он вернул мне его через неделю, с тщательно выписанными чуткими комментарииями и замечаниями, но что важнее, – он не сделал вообще ни единого исправления языка или правописания, что стало даже более поучительным уроком. Толя не только показал мне как реагировать на историческую сложность и амбивалентность событий, он научил меня чему-то очень особенному, - тому, как быть хорошим учителем.
Его вечно раздражала моя американская привычка запасаться, покупая по 20 пачек сигарет, когда на улице продавали мое "Солнце", или когда я покупала три пачки пельменей «потому что они там были, и просто на всякий случай», – а я всегда нахально реагировала: «Знаете, у меня нет склонности к русскому мазохизму, предпочитаю чтобы мои любимые сигареты лучше были, чем чтобы их не было», но Толя просто не желал позволять себе такую простую запасливость, – это выглядело, как если бы он стыдился любого комфорта. Я предлагала: «Я принесу салями», но он отвечал: «Не нужно, есть картошка, этого достаточно». Судьба семьи Улановских, Майина – в особенности, судьбы Юлия Даниэля и Толи Марченко, – стали для него моральной травмой. Это не объяснялось лишь чувством вины несидевшего, но глубинным уважением к тем, кто отважился на поступок и был «посажен», – и решимостью сделать себя хоть в какой-то мере достойным их. Все это, – но, конечно, не только это, – привело его к страстной увлеченности работой для "Хроники".
1) Перевод В.Емельянова. Публикуется с разрешения и одобрения Линды Герштейн.
2) Годичный академический отпуск преподавателя колледжа или университета для научной работы, предоставляемый раз в 5-7 лет с частичным сохранением зарплаты.
3) Виталий Аронович Рубин (1923–1981), – востоковед (синолог), активист еврейского эмиграционного движения.
4) Исаак Моисеевич Фильштинский (р.1918), – известный ученый-востоковед, автор многих трудов по арабской истории и литературе. Ася Фильштинская его жена, сотрудник ФБОНа.
5) Фундаментальная Библиотека Общественных Наук (ФБОН).
6) Гюзель Амальрик, - жена Андрея Амальрика. Андрей Алексеевич Амальрик (1938–1980), – историк, публицист, драматург, общественный деятель.