Майя Улановская

Письмо Юне Вертман

9.12.78

Дорогая Юночка!

Не хотелось бы тебя опять утруждать, но я так верю в надёжность нашей переписки, что своё письмо Вере решаюсь послать через тебя, хотя даже не знаю, сможешь ли ты его ей передать.

Один момент в твоём письме меня испугал. "Мои преимущественные чувства ненависть к себе". Я, не разобрав, прочла-было: "ненависть к тебе" - аж задрожала. Наконец-то меня обвиняют, и я могу оправдываться. Но тебе-то за что себя ненавидеть? Что ты могла сделать на расстоянии? За то, что осуждала за пьянство? Но разве ты не была в этом права? Разве не писала я тебе неоднократно, что его болезнь алкоголь усугубляет, мешает действию лекарства. В последнее время, в депрессию, он, правда, не пил совсем, но кто в этой химии разберётся?

То, что он не мучился в самый последний момент, было видно по его лицу, совсем спокойному. Как это объяснить, я тоже не знаю. Значит, смерть наступила не от удушья. Только я из близких видела его. Лену оттащили. Она потом говорила, что он, "как живой". Но он был совсем не как живой, и понятно было, что все попытки его оживить – уже напрасны. Соседи закрыли его простынёй, и больше его никто из нас не видел.

Последнее письмо "бабы Лиды"1 он, конечно, получил. Но депрессия уже началась, ответить он не смог. Потом это письмо лежало у меня, Лена просила ответить на него и на другие письма от друзей, которые он получил в последнее время. Но я не ответила, хотя и обещала. Все и так узнали, а ей письмо от меня – какая радость? Стихи он тоже прочёл и был тронут2. Стоят на полке вместе с другими книгами. Как все его и наши общие книги – останутся у Лены, об этом я не спорю, как не стала бы спорить о его "наследстве" материальном. Тем более, что всё это – рядом. Никуда она не уехала. Месяц провела у друзей поблизости, потом я у неё недели три ночевала. Теперь живёт одна. Она оставила университет, поступила в школу медсестёр, хочет поскорей получить надёжную профессию. В Хадассе, где она учится, есть общежитие, ездить туда каждый день тяжело, но она предпочитает жить дома. Переносит она всё с исключительным мужеством и естественностью. Хорошо, что он её встретил, скрасила она ему последние года полтора. Архивом его она заниматься сможет. Более того – никому не даст другому этим заниматься. По моей просьбе согласилась отдать мне одну его тетрадку, в которой он вёл дневник в период дикого, маниакального состояния и поносил там многих, в том числе, меня3. Сейчас переписывает плёнки, которые он наговорил мне несколько месяцев тому назад. Я думала их использовать в своей работе. Есть у меня нечто вроде эпилога к воспоминаниям – как мы жили с 56 года до отъезда. Но эпилог этот получился страниц на 25, в самой общей форме, и Толины записи почти не пригодились. Интерес представляют сами по себе4. Если бы я знала, что это – почти последнее, что он говорит и что останется в записи, я бы не удовлетворилась 5-ю кассетами, а расспрашивала бы ещё и ещё.

Мне странно, что ты увидела в его старых письмах симптомы болезни. Мне всегда казалось, что болезнь началась здесь. Всё, что было раньше, было колебаниями настроения, как почти у каждого человека. Например, он никогда не играл мыслью о смерти. В этом у нас было много общего.

Сейчас пойду к Лене, попрошу несколько фотографий для тебя. Будет трудно выбрать. Есть удивительные – весёлые, даже легкомысленные, вместе с собаками. При желании можно видеть в них – попытки убежать от действительности, от самого себя. Но мне кажется – и таким он был.

У вас собирались на сороковой день, а у нас – на тридцатый. Странно, что при том, что такая масса людей любила его в Москве, - большая толпа собралась и у нас, сначала на кладбище, а потом – в квартире. И многие не смогли приехать, потому что это было в канун субботы. Панихида по нём в церкви – кажется странной идеей. Так же она странна, как читать над ним кадиш. А может, и то, и другое – не странно, а дико и неестественно только представлять себе, что его нет.

Конечно, я тоже ловлю себя на мысли – это надо ему рассказать, показать. Сижу, прислушиваюсь, не раздастся ли лай собак. Значит, он пришёл, надо зайти. И у Саньки так же. Звонит мне из армии. А теперь надо позвонить отцу. Как наваждение. Но и это не наваждение. Он должен был бы жить. Почему он не смог преодолеть на этот раз страдания, ведь это уже было и проходило.

Пришлось мне бороться против напечатания в местном журнале некролога. Один-то напечатали, очень хороший, написал тот самый его друг Фромер, что играл с ним в последний час его жизни в шахматы. А другой написал здешний графоман и маразматик, который очень мало знал Толю, но вполне искренно полюбил его. И написал нечто ужасное, обыгрывая водку, собак, стихи, мат, делая из смерти балаган. Совершеннейшая непристойность. Я-то известная ханжа, но и Лена, и Санька и многие – возмущались. Удалось предотвратить это позорище. Но ревнители "свободной печати" наших действий не одобрили. Чёрт с ними. Не представляешь, до какой крайности можно дойти, если святую идею свободы продолжить до бесконечности.

То, что говорит Женя, не совсем справедливо. Свои трудности есть и у нас. Боюсь, что всё это домыслы, легенды. Впрочем, не всё ли равно?

Перечитала я Лидочкино стихотворение, в котором она как будто с горечью предвидит для него лёгкую жизнь, успех. Не передавай ей, что меня покоробило. Любит она его, и ладно. За это можно многое простить, даже то, что она его упрекала когда-то в письмах, что вот – вырвался он, завертелся в вихре успеха и забыл её и других. Никого он не забывал, всегда мучился разлукой, но часто физически не мог писать. Неужели это было неясно?

Рада, что у вас такая славная дочка. Отговаривать вас я не буду, это Толя считал, что обязательно надо отговаривать. Мне больше всего боязно, что оторвётесь вы от такой необходимой вам среды и когда ещё освоитесь в другой. Видеть тебя очень хочу. Помню про олимпиаду и, если пустят, была бы счастлива приехать. Но будет слишком много желающих.

Целую тебя, дорогая. Васе привет. Знаешь, Санька всерьёз обиделся, что ты его почти не вспомнила в своём последнем письме. Чудак. Он вполне благополучен, но от тоски стал какой-то угрюмый.

Будь здорова,
Майя.

"Рослый стрелок" неопубликован, т.к. Толя его собирался переделывать, расширить. Теперь, наверное, опубликуют в здешней "Славике"5.

1)Л.К.Чуковской.

2)О стихотворении Л.К., посвящённом отъезду А.Якобсона «Вы с нами ехали или одни?», напечатанном в её сборнике «По эту сторону смерти» (Париж, 1978). Позже вошло вместе с другими посвящёнными ему стихами, в её сборник Стихотворения. Москва : Горизонт, 1992, с.105-106.

3)"Из дневников", включая пять тетрадей, печаталось в памятном сборнике: Якобсон А.А.: Почва и судьба. Вильнюс-Москва : Весть, 1992, с.264-286.

4)См. под названием "Автобиографические заметки (неофициальное интервью)", там же, с. 238-262. Более полно вышло под названием: Беседа с А.А.Якобсоном (Иерусалим, апрель 1978 г.) в кн.: Улановские Н.М. и М.А. История одной семьи. Спб. : Инапресс, 2005, с. 286-312. Частями, следуя задуманному В.Емельяновым тематическому плану, выходит под названием "А.А.Якобсон о себе", на сайте.

5)См.: Якобсон А.: О стихотворении Бориса Пастернака «Рослый стрелок, осторожный охотник. - Континент, Париж, 1980, # 25, с. 323-333.


Мемориальная Страница