О Якобсоне. Л.Лозовский

О литературе Переводы Стихотворения Публицистика Письма А. Якобсон о себе Дневники Звукозаписи

О А.Якобсоне 2-ая школа Посвящения Фотографии PEN Club Отклики Обновления Объявления

Леонид Лозовский1)

Якутское лето 1972

В 72-м году мы с друзьями задумали сколотить строительную бригаду, чтобы дать возможность немного подзаработать хорошим людям. Решили организовать работы в Якутии, где я тогда жил и где заработок повыше. Абрама Ильича Фета,2) Игоря Николаевича Хохлушкина, Алексея Всеволодовича Гладкого3) и Бориса Найдорфа я знал со времён моей работы в Новосибирском Академгородке, где в 68-м году мы подписали т.н. «письмо 46-ти» в защиту А.Гинзбурга, Ю.Галанскова, В.Лашковой, А.Добровольского и протестом против закрытых процессов.4) Организатором письма был Игорь Хохлушкин.5) Ну, и нас после всяких закрытых партсобраний и собраний общественности – постепенно «выдавили» из Академгородка (хотя у каждого, конечно, была своя «история»).6) Меня на работу в Якутск пригласили друзья.

Весной 72-го я полетел в Москву со своим фокстерьером Джимом на состязания норных собак.7) Мой пёс выиграл их, став Чемпионом Союза. Перед моим отъездом из Москвы мы обговорили с Игорем Хохлушкиным организацию «вольных» работ, и я решил заехать в Новосибирск.

Зашёл к Абраму Ильичу Фету, который жил в Новосибирске, вынужденно покинув Академгородок (его, доктора физико-математических наук, после подписания «письма 46-ти» уволили из Института математики), зарабатывая на жизнь переводами. Переводы оформлялись на имя добрых людей, поскольку ему запрещалась любая работа.8) К «письму 46-ти» Фет относился скептически. Он считал подобные обращения к власти бессмысленными, поскольку в них содержалась вера в советские законы, но счёл нужным подписать это письмо из солидарности с порядочными людьми, чтобы его поведение не могло быть расценено как трусость – надо подавать пример даже в таких нелепых делах. Ему не предлагали никакой работы в течение четырех лет, а только намекали, что он должен уехать из Новосибирска. Лишь однажды директор Института ядерной физики Г.И.Будкер вдруг предложил ему стать заведующим вычислительным отделом своего института с неприемлемым условием. Естественно, Фет отказался.

Ехать в Якутск Фет не мог – совместно с Ю.Б.Румером заканчивал книгу по физике элементарных частиц "Теория унитарной симметрии", некоторое время спустя вышедшую в Москве благодаря усилиям Румера.

Затем я заехал к Боре Найдорфу,9) и работа в Якутии была решена.

Найдорф со своими ребятками приехал первым. Потом – Игорь Хохлушкин, потом – Алексей Гладкий из Новосибирска. Остановились у меня. Я взял отпуск и началась разведка мест работы. Первой была найдена столовая в самом Якутске: внутренняя и внешняя отделка, укладка плитки на пол и стены, штукатурка, потолки, стены, крыша и пр.

Тоша приехал вместе с Костей Бабицким,10) они разыскали меня по домашнему адресу. Кстати, первым Тошей стал называть Толю Игорь, и так приклеилось. Наверное потому, что из нашей толпы разновозрастных людей он, хоть и не был самым молодым, но по непосредственности, по естественности реакций, по всегдашней готовности помочь, взвалить на себя самую тяжёлую или грязную работу, по совершенной предсказуемости реакций на добро и зло, он выглядел типичным мальчишкой. И ласковое «Тоша» как нельзя соответствовало.

Я предложил перекусить, да куда там! Тошка увидел у меня на стеллаже две пары боксёрских перчаток и с азартом фокстерьера вцепился в них. Пришлось согласиться на спарринг. У него было прекрасное чувство дистанции, хорошая реакция и резкий удар. Может, не хватало техники – он терялся, когда я неожиданным сайд-степом вправо оказывался у него почти за спиной, и его левая сторона челюсти оказывалась беззащитной. Но! Что характерно для настоящего бойца – глаза он не закрывал ни при каких обстоятельствах. И голову в плечи не втягивал.

Наконец, Костя взмолился: «Братцы! Есть хочу!» И мы пошли в магазин за водкой (и коньяком – к вящему неудовольствию Тошки: «лучше бы ещё пару водки»).

За разговорами коньяк и пара водки закончились к часу ночи. Костя пошёл спать, а я - к соседу за водкой. Принёс, и мы с Тошей продолжили. Рассказал ему о жизни в Якутии, вспомнил свою первую здесь экспедицию три года назад. Тогда со своим отрядом я прибыл на Нежданинку - крупнейшее в Союзе месторождение рудного золота. Здесь велась тяжёлая разведка - шурфы, штольни - для подсчёта запасов. Посёлок - 3-4 десятка деревянных бараков и столько же землянок. Мастерские по ремонту тяжёлой техники, столовая, магазин, почта и дом бытового обслуживания. Имелось уже довольно солидное кладбище - несчастные случаи при проходке горных выработок, взрывы несработавших зарядов при расчистке, бытовуха. Ближайший город - Хандыга. Лёту - пару часов на «аннушке» (АН-2) и двое-трое суток на КРАЗ'е только осенью по руслу обмелевшей речки. Над этим безобразием возвышалась красавица-вершина Сказка - 3200 м.

Население - в основном, бичи, работавшие, чтобы пить. Два раза в месяц «аннушка», под завязку загруженная ящиками водки, привозила кассира с авансом-зарплатой. Работа прекращалась, и через пару деньков пустая «аннушка» увозила назад кассира с деньгами. Однако, там я встретил молодую женщину, работавшую в «комбинате бытобслуживания», в доме которой в Елабуге окончила свои дни Марина Цветаева. Женщина мало что помнила - ей было тогда всего шесть лет, но чувство потрясения от гибели «жилички из России» сохранилось.

Тошка помолчал, потом начал тихонько читать стихи Марины.

Вздрогнешь — и горы с плеч,
И душа — горе.

Потом громче и громче. И на весь ночной солнечный тихий двор четырёх домов геологов зарёванно-лохмато разносилось:

Дочь, ребенка расти внебрачного!
Сын, цыганкам себя страви!
Да не будет вам места злачного,
Телеса, на моей крови!

Проснулся Костя, сел на топчане: «Что стряслось?!»

Тоша, остыв: «Си титцах ойс, что прямо дым идёт!» (Творится что? Что прямо дым идёт!)

На следующий день уже работали в столовке. Тоша занимался составлением смеси для штукатурки (сначала сито, потом смесь), подносом вёдер этой смеси для штукатуров, ободранием старой штукатурки. Работа пыльная и грязная.

Тоша требовал самой тяжёлой работы: «Ничего путнего руками делать не умею, а, вот, таскать тяжести – это с удовольствием». «Рученятки-то вот они», – уже из анекдота. И действительно, он как-то незаметно перетаскал в одиночку на крышу 2-х этажной столовой весь шифер (около двух тонн!) по приставной лестнице. Это надо было видеть, как он, водрузив на голову 60-ти килограммовую пачку и поддерживая её руками, балансировал по приставной 15-ти метровой лестнице без перил, угрожающе раскачивающейся и сильно прогибающейся под его весом. Случись оступиться или потерять равновесие и – костей не собрать. Жаль, что я поздно это увидел, но последние 2-3 пачки наверх затаскивали уже несколько человек.

На фото (слева) мы сидим на кипе шифера, которую через пять минут Тоша начнёт затаскивать на крышу.

Я и сейчас без содрогания не могу вспомнить эту картину. Закончив, Тоша подошёл к нам и, устало оттирая потное лицо картузом, сказал:

— Да, прав был Владимир Ильич, говоря: «Учитесь торговать,… явреи».

И уж как счастлив был, измотавшись физически! Для него, вообще, была характерна полная самоотдача, полное погружение в дело. Но если при неквалифицированной работе его мозги непрерывно действовали, и он то и дело сыпал шутками и афоризмами, то от более квалифицированного дела, например, стекления рам, – отвлечь его не могло ничто. Вначале досконально всё расспросив и какое-то время прилаживаясь и примеряясь и, наконец, приспособившись, он весь погружался в работу и даже на перекурах его нельзя было вернуть к беседе, т.к. он продолжал мысленно прокручивать отдельные детали дела. Бросив окурок, бегом возвращался к работе. А уж от похвалы расцветал, как ребёнок. Легко приспосабливался к новому, будь то топор или бензопила. Позже, на строительстве теплицы, мы ставили с ним контрфорсы, – никогда у меня не было лучше партнёра, так чувствующего ритм работы, без слов понимающего напарника.

Зато, когда прерывались на обед, интереснее, образней, солёней рассказчика не было.

И диапазон – от русской непотребной частушки (а он собрал их более трехсот!), - «положили на весы – на все стороны усы...» до мгновенных микро-эссе о Маяковском, Цветаевой, Ахматовой. (Он говорил, что Цветаева – крик души для залов, стадионов. Ахматова более камерна).

Последним приехал Саша Лавут.11) Я его увидел уже на стройке в Октёмцах. (Закончив ремонт столовой, нашли объект в Октёмцах, в 30-40 км от Якутска, – строительство осенне-весенней теплицы).

Под мелким, тёплым дождичком стоял в одиночестве человек (остальные попрятались в балок – домик из бруса, приспособленный для перевозки трактором) и тюкал топориком – ошкуривал бревно. Проходя мимо, я его позвал в балок, мол, нечего тут под дождём. Он ответил, что сейчас закончит. Через несколько минут Саша, прихрамывая, появился в балке – тюкнул топориком по ноге…

Надо было настоять, конечно, и увести его в балок. Отлично ведь знал: под дождём нельзя работать топором – дождь расслабляет и рассеивает внимание. Пригоршня воды, брошенная боксёру в лицо, когда он отдыхает в перерыве между раундами, вызывает мгновенный спазм и последующее расслабление, обеспечивающее полноценный отдых. Брызги в лицо находящемуся в обмороке человеку воздействуют точно так же – спазм, затем расслабление, расширение сосудов мозга и выход из обморока.

Саша меня поразил – несмотря на свеже-пораненную ногу, немедленно приступил к упорядочению быта – стал перестилать покорёженные нары, мастерить полки, убираться, облагораживать быт. Позднее, ближе познакомившись с ним, став частым гостем в его доме, я понял, что это у него в натуре – облагораживать среду вокруг себя.

Как-то выяснилось, что Тоша является членом Литфонда («Это, как член кассы взаимопомощи», – образно объяснял когда-то Галич положение Пастернака, исключённого из Союза писателей), а зарабатывает преподаванием русского языка недорослям. На вопрос, почему не литературы, ответил в том духе, мол, «стану я тратить душу на этих оболтусов». Внучка Саши Лавута Женечка как-то рассказала, как Тоша, читая им в классе лекцию (о Есенине, кажется), неожиданно разрыдался, уронив голову на стол.

Пару раз обсуждалась правозащитная тематика, – сошлись на мнении, что правозащитное движение на такую мощную империю никакого влияния оказать не может. Но Тошка заметил: «Если только мистика не вмешается», на что опытный зек Игорь Хохлушкин саркастически хмыкнул. Спустя 10 лет, в 1982 г., в Калинине (Твери) А.И.Фет говорил с возмущением: «Лёня, дорогой, неужели вы не видите, что этот строй завтра рухнет! Ну, выйдите на улицу, оглядитесь по сторонам. Завтра же, ведь, рухнет!» На что я ответил в том смысле, что и нам с Вами, и нашим детям, и внукам ещё хватит нахлебаться. И как же тяжело ворочалась в мозгу эта Тошкина фраза о вмешательстве мистики и Фетовское «Завтра, ведь, рухнет», когда всего три года спустя, в 85-м, я, обалдело уставившись в приёмник где-то в центре мерседесной звёздочки, образованной хребтами Удоканом, Каларским и Становым, слушал выступление Горбачёва. Удивительно, как эти двое, в сущности - антиподы, предчувствовали тогда, в расцвете застоя, близкий конец людоедского строя. Это сейчас экономисты благостно рассуждают, что «обвалившаяся экономика...» В 85-м я уже по уши влез в Закон Развития систем Валентина Турчина и даже разработал несколько следствий. Но тогда мне ещё не приходило в голову, что можно рассчитать и найти эти точки бифуркации во времени.

На Тошу временами накатывал кафар12) и тогда он среди ночи вылезал из балка, где мы спали, взбадривал костерок и садился, обняв голени руками и уткнув подбородок в колени. Джим немедленно выползал из-под полатей, где я спал, и тоже подсаживался к Тоше. И Тоша клал ему руку на голову (что Джим терпел только от меня), перебирал пальцами шёрстку меж ушей и ласково тянул: «Стари-и-ик!»

Когда мне тоже не спалось, я выходил вслед за ним, и мы молча сидели, глядя на пламя.

Как-то раз к нам выбрался Костя. Посидел немного, прислушался к тишине и вернулся за гитарой. Вначале трогал струны, наигрывая какие-то мелодии, потом стал тихо петь своим неподражаемым баритоном старинные русские романсы. Один за другим. Потом – свои песни. Через некоторое время Тошка запрокинулся на спину и закинул руки за голову:

— Сила жаждет, и лишь печаль утоляет сердца.
— Из Экклезиаста? – проявил безграмотность я.
— Вспомнил Бабеля.

Накануне до нас дошли сведения о позорном поведении Якира на следствии. Я не мог поверить, как опытный зек (с 14-ти лет по колониям и лагерям) мог повести себя, как последний фраер — «Это моё, это я написал, а, вот, это не моё, это такого-то, и это написал не я, а такой-то...»

— Передал же он своей дочери Ирине записку, что «каждому говна наесться дано», – ответил Костя.
— Бесовщина какая-то, не иначе, – Тошка растроенно. – Время глядеть, и время оглядываться.

Тогда я и подумал об ОНЧ-облучении.13) Это такая штука, которой возможно воздействовать на тэта-ритмы головного мозга и погружать человека хоть в эйфорию, хоть в депрессию.

Из него как-то органично сыпались прибаутки, анекдоты, переделки.

Мы с ним выправляли стометровую линию опор-столбов, на которые навешивалась собственно осенне-весенняя теплица – сооружение из пяти венцов по всей стометровой длине и двадцатиметровой ширине. С контрфорсами через каждые десять метров. Семиметровые столбы эти были вкопаны в мерзлоту на глубину в два метра. Их нужно было выправить под линеечку и забутить камнями. Я – наверху с буссолью на мостках, Тошка внизу с канатом, конец которого я закреплял на верхушке очередного столба. Мы в такт раскачивали столб, встраивая его в ряд по буссоли, потом закрепляли бутовкой. Работа тяжёлая – якутский зной, духота, пыль от забучивания. Тошка снял картуз, вытер им серое от пыли лицо и сказал:

— А идише бурлакес: мит14) канатес, мит лопатес, мит <...> твою мать.

В буссоль отчётливо была видна чёрная "Волга" с нулевыми номерами, с некоторого времени ежедневно прибывающая с утра в Октёмцы и целыми днями ошивающаяся от нас в полукилометре. Иногда она на часик-другой передислоцировалась к сельсовету. Что уж они там в машине делали – наблюдали в бинокль или как-то прослушивали, – неизвестно.15) Тошка отметил: «И на планету найдётся комета».

— У них своя работа, - скучным голосом ответил Игорь. - У нас - своя. Полезная.

Теплица в торце должна была иметь котельное помещение для обогрева. Его делал Игорь. Вернее, замки вязал, а брус «в шкант» пристраивали мы с Тошей и Костей. Замки в торце под топором Игоря блестели, отполированные, как зеркало. И были один в один.

Тошка откровенно любовался работой Игоря:

— Как называется этот замок?
— Шкатулочный.
— Прям Эрмитаж какой-то! – восхищённо крутил головой Тошка.
— И чем же ты работаешь? - печально спросил он, глядя на «мускулатуру» полуобнажённого Игоря.

Наша теплица была П-образной формы. На одной половине работали мы, на другой местные. Они неспешно тюкали топорами, всё время переговариваясь меж собой.

Поскольку они работали неукоснительно по 8 часов в день, а мы от светла до темна, то вскоре мы нагнали их и начали продвигаться дальше. Алёша Гладкий послушал-послушал их разговоры меж собой и вдруг сказал что-то по-якутски (может, на тюркском – я не знаю ни того, ни другого), когда отдыхали вместе у костерка. Это очень удивило и заинтересовало якутов. (Алёша как-то в 80-м должен был поехать в Венгрию на симпозиум по матлингвистике, и решил прочесть свой доклад на венгерском. Он достал несколько венгерских пластинок с песнями, речами, фольклором и за полгода уже свободно говорил по-мадьярски. Лекции, правда, читал всё же по-русски.)

Их бригадир стал расспрашивать у меня, откуда взялся Алексей Всеволодович, почему местный, а работает с нами (кое-что, повидимому, они уже про нас знали)? Я сказал, что он не местный, а профессор Новосибирского университета, учёный-математик, впервые приехал сюда пару недель назад.

— Не может быть! Он говорит, как наши старики, – не поверил бригадир.

С этого момента местные старались контачить с нами, подходили к нам, когда мы прерывались на отдых, расспрашивали, сами с удовольствием отвечали на наши вопросы, и как-то показали нам свою спортивную игру-состязание.

Этот вид спорта по-якутски назывался "Мас тардыгыы" (т.е., перетягивание палки). Сегодня он называется "Мас-рестлинг" и включен в Российский календарь соревнований.

Два человека садились на землю и упирались друг в друга подошвами ног (ныне, меж подошвами ног противников вставляется доска). В руки им давали метровую палку, и каждый старался вырвать, выкрутить её у соперника. Мы тоже померялись с ними, и, хотя, каждый из нас был в полтора раза тяжелее своего противника, всегда побеждали якуты – там много хитростей, не так всё было просто. И только Тошка после двух поражений присмотрелся-приспособился и начал всегда выходить победителем. Местные даже привели из Октёмцев какого-то мужичка – знаменитого победителя в этой борьбе, и Тоша его раз пять приложил, пока тот не поднялся и, махнув рукой, ушёл молча, не оглядываясь.

Перед отъездом ребят я решил записать Костю на магнитофон. Мы впятером (Костя, Тоша, Игорь, Алёша) сидели у меня дома. Костя пел романсы, бардов, свои песни – на свои стихи под чужую музыку, на чужие стихи под свою музыку. Часа три, не меньше.16)

Потом зашёл разговор о литературе. Кто-то вспомнил Шолохова и сказал, что в Москве на БЭСМ был проведен частотный анализ "Тихого Дона", который подтвердил, что этот роман написан двумя людьми.

— Да зачем этот частотный анализ. Возьмите книгу, – Тоша взял со стеллажа томик "Тихого Дона".
— Вот сравните. Как написана эта глава и эта, и эта… Два же человека, – Мастер и ремесленник-подражатель. Серый.

Потом я заговорил, что хорошо бы организовать поселение. Где-нибудь на Кольском или на Восточном Саяне (на мой взгляд это два самых прекрасных места в стране). Только друзья. Где каждый бы занимался любимым делом. Литературой, матлингвистикой, математикой, физикой. Сообща, не надрываясь, и огородик для собственных нужд не в тягость. Я бы, например, охотился, рыбачил в своё удовольствие. Кто-то музицировал бы. Кто-то…

— Сам придумал? – усмехнулся Игорь.
— Сам. Этим летом навеяно.
— Это неправда, – заявил Костя.
— Что неправда?
— Что это ты придумал.
— Как, неправда?! Да я же сейчас вам рассказываю…
— «Неправда, что это ты придумал. Это я придумал!», – вот эти самые слова сказал мне Исаич, когда я рассказал ему свою идею.

И Костя поведал, что одно время он носился с этой своей идеей, пока она не дошла до Солженицына. Скорее всего через его жену, Наташу Светлову, с которой Костя бывал в лыжных походах. Исаич захотел встретиться. Встреча произошла в заранее оговорённом месте Измайловского парка. Костя вспоминал, что увидел какого-то худенького субтильного мальчишку в синем хлопчатом трико, бегущему прямо к нему. Потом увидел, что у мальчишки темная длинная борода и понял, что это Солженицын. Тот подбежал, поздоровался, сел на поваленное дерево и попросил Костю рассказать о своей идее. И по окончании произнес ту фразу.

(Ещё Солженицын поделился мыслью о возрождении ремесел с использованием недорогих современных технических средств - «25-долларовой технологии», - как он говорил. Косте эта мысль, ясное дело, пришлась по душе).

Мы ещё пообсасывали красивую задумку о поселении, полюбовались, помечтали, и я поднялся из-за стола:

— Романтики! Размечтались! Хвостом тя по голове! – вспомнил Стругацких, – а ГБ будет скромно стоять в сторонке и любоваться на вас, толстовцев.
— Да-а, хороший нахес – тоже тухес, – расстроено протянул Тошка, вывернув шутливое еврейское присловье.17)

Уже после отъезда Тоши в Израиль я был в Москве, и друзья рассказали, что в первом же письме Тоша пожаловался, что «эти злобные израильские агрессоры покусали моего Томика». Томик – Тошина дворняжка, которую он забрал с собой в Израиль. Внезапно я понял, что не могу вспомнить ни одной сцены без своего Джима. И у Тошки было к нему какое-то особое отношение. Уважительное, что-ли. Он, например, первым заметил, что когда мы с Джимом идём по улице, все эти здоровенные псы, способные мгновенно растерзать любого чужака, не то что мелюзгу-фокстерьера, подымаются из пыли вдоль дороги и, поджав хвосты, убираются восвояси по дворам. А, ведь Тоша не знал, что прежде Джиму пришлось потрепать не одного этого лохматого полузверя.

В сентябре моя жена взяла отпуск, сняла для нас комнату в избе в Октёмцах и я перестал ночевать в балке. Днём мы работали, Мила отдыхала, гуляя по лесу, который начинался в ста метрах от наслега. Как-то она собрала человек десять детишек и отправилась по ягоды. Джим, который всегда предугадывал течение жизни, незаметно покинул нашу стройку, расположенную в 3-х километрах от наслега и догнал их уже перед лесом.

Мила рассказывала, что очень обрадовалась ему, т.к. лес был тёмный и страшный. Лиственница, пихта, сосны росли густо и создавали плотную тень. Зато и ягод было море. Джиму вдруг наскучили ягоды, хоть он всегда был не прочь «попастись» черникой прямо с кустиков, и он умчался куда-то вглубь. Через десяток минут раздался грохот хлопающих крыльев, и над Милой с детьми пронеслось «стадо» очень крупных птиц. Мила говорит, что раньше никогда таких громадин не видывала. Скорее всего, это был выводок глухарей. Через полминуты следом появился Джим. Он с укоризной уставился на Милу, постоял секунду-другую и бросился вслед улетевшим. Минут через пять с шумом над головами детей и Милы второй раз пролетело «стадо» громадин, по-видимому, то же самое, но уже в обратном направлении. И вскоре опять показался Джим. На этот раз, во взгляде его Мила прочла явное негодование. Он опять бросился в ту сторону, куда улетел выводок. И через десяток минут снова раздалось громкое хлопанье и над головами опять пронеслись птицы. Следом снова появился Джим. Постоял, уничтожающе глядя на Милу, нижняя челюсть у него дрожала от возмущения (по её словам, если б это можно было перевести на человеческий язык, был бы один сплошной отборный мат) и, уже ничего не ожидая от этих горе-охотников, исчез в кустах.

Джим был великолепным разносторонним охотником. С его помощью я добывал медведей, рысь, лосей, кабаргу. Он имел высшие дипломы по белке, лисе, утке. Как-то, за пару дней я настрелял ондатры на пять шапок, причём, нескольких он добыл самолично, без моей помощи, ныряя за ними в воду. Много разнообразной птицы было с ним добыто – куропаток, тетеревов, глухарей, уток. Уток-подранков он отлавливал по камышам и приносил мне. Так же он поступал и с убитыми, независимо от того, убил ли их я или находящиеся в округе охотники. Лесную дичь он отыскивал чутьём по следам-набродам и вспугивал таким образом, что она летела на меня. Мне оставалось только вовремя вскинуть ружьё. И в этом случае, он, наверно, ожидал, что Мила подстрелит одного-другого глухаря. Отсюда, и его разочарование. Мила говорила, что ещё несколько дней после этого его поведение было таким, что она испытывала сильное чувство вины.

Джим всегда был доброжелателен к моему окружению, но не терпел панибратства. И когда один из ребяток стал трепать его по голове, он поднялся и отошёл. Но паренёк потянулся и схватил Джима за загривок. Джим даже не зарычал, он приподнял губу и продемонстрировал белоснежные длиннющие клыки. И показал ещё что-то взглядом. Что-то такое, что больше я их рядом не видел. А с Тошей он любил сидеть рядышком. И тот просто клал ему руку на голову. И когда Тоша выходил ночью из балка к костру, Джим обязательно оказывался рядом с ним. Это мало относится к рассказу, но Джим неизменно присутствует в картинках того лета. Поэтому, может, я и начал воспоминания с него.

И с Фетом тоже. Он непонятным образом был с нами. Они с Тошей очень в чём-то похожи. По верности и предсказуемости реакции, по взрывному характеру. По непосредственности. Ребятки, приехавшие с Борей, парни безалаберные – разбрасывали инструменты где попало, могли нахамить, если не ожидалось отпора. Так вот, если я ворчал на них, выговаривал за инструмент, то Тоша однажды взорвался и заорал: «Это макаки поиграются и бросят там же! Вы же люди, наверное?!» И удивительно, – помогло. Однажды расслышал, как один братик негромко сказал другому: «Где бензопила, ты, макака?» Так вот, реакция Фета была бы точно такая же – этот глубоко интеллигентный человек мог взорваться и не обидно, педагогически, не оскорбляя, наорать. И, что главное, с пользой для дела. И в то же время они с Тошей – внешне противоположности. Фет – низенький, толстенький, лысенький, и, хотя весьма подвижный, – любит сидеть, за едой молчит. Ну, разве из вежливости что-нибудь ответит. Никогда не видел в его руках ничего, кроме карандаша и книжки. Ну, всё наоборот. И вот надо же, они у меня в памяти совмещаются совершенно. Потому, вероятно, Фет возник в начале рассказа.

Незадолго до отъезда Тоша получил наследство из США от родного дяди Якова и отправился с чеками в "Берёзку" где, к изумлению продавщиц, набрал полный рюкзак одного спиртного. Поздно вечером пришёл прощаться к Хохлушкиным с бутылкой шотландского виски "Белая лошадь". Игорь быстро опьянел и отправился спать, а Тоша прокомментировал:

— Эту бутылку в Шотландии целая семья пила бы неделю. И прослыла бы алкоголиками.

Потом попросил Фаю:

— Посиди со мной. Может, больше не увидимся.

Как-то раз Тоша позвонил друзьям в Москву. Связь всё время прерывалась, в моменты восстановления слышно было, как Тоша ругается там, у себя, с телефонистками. Когда связь восстановилась, Тоша сказал:

— Ты думаешь, это ваши жиды партачат? Это наши жиды партачат!

Тогда же мне привезли из Москвы магнитофонную кассету – Тоша читал свои стихи и переводы. Я иногда прослушиваю эту запись. Монотонный глуховато-высокий баритон. Вначале – кажущаяся невыразительность. Но вот, чтение завораживает, втягивает, и как-то незаметно образы становятся зримыми.

Не пугает смертная истома,
Если горшие изведал боли.
Жаль мне тех, кто умирает дома.
Счастлив тот, кто умирает в поле...

В эти минуты мне всегда вспоминается один эпизод. Якутская белая ночь. Она светла, как день, но тихо – ни шороха, ни ветерка. Мы сидим с Тошей друг против друга, меж нами потухающий костерок. Уткнувшись в него глазами, тихо беседуем, чтобы не мешать спящим в балке. Я рассказывал о нескольких известных мне тайных поселениях старообрядцев среди сургутских болот, на Алтае (сам встречал в районе Мультинских озёр), в Восточных Саянах (поведал проводник - молодой тофалар18) Кеха-Иннокентий). Сказал, что если припечёт, сбегу туда. Это лучше, чем лагерь или психушка. Напряжёный Тошин голос заставил поднять глаза от костра. Его лицо стало даже серым, так, что выступили веснушки:

— Нет! Только не психушка, – и совсем тихо процитировал:

Не дай мне Бог сойти с ума,
Уж лучше посох да сума.

Думаю, гэбэшники «намекнули» ему про психушку, и это было последней каплей, заставившей Тошу покинуть родину.

Рига, Латвия
Июнь-Сентябрь, 2007

ПРИЛОЖЕНИЕ

Анатолий Якобсон

Два письма Лидии Чуковской

28/VII—72

Дорогая Лидия Корнеевна!

Живу я вот как... Встаем ранехонько, наскоро пьем чай (тому, кто привык подробно умываться, чистить зубы, а иногда и бриться, трудновато управиться) и марш-марш на работу. Там проводим часов 14 (из коих полтора часа уходит на еду). Возвращаемся в 12 ночи. Так каждый день. Без выходных. Ложимся и встаем одновременно, койки вплотную друг к другу, как нары.

Известно, что славный город Якутск стоит на прекрасной реке Лене (острог был заложен здесь еще в 1632 г.). Так вот — реки я не видел, хотя живу здесь уже 3 недели. Само собой, ни разу не открывал книгу.

От всего от этого могло бы быть куда как тошно. Но мне не тошно. Мне хорошо (вот только спать бы немного побольше). Дело в том, что в нашей ватаге отменные подобрались человеки, и это определяет обстановку работы и всю атмосферу существования. Дышится легко.

Закончили капитальный ремонт столовой в самом Якутске и завтра чуть свет перебираемся в совхоз (50 км. от города, на самом берегу Лены); там будем строить зимнюю теплицу. Это до самого сентября. Далее — в туманной перспективе — не то школа, не то коровник. Останусь ли я на осень — там видно будет; скорее всего — нет.

Работа была (и будет, наверное) всякая: плотницкая, кровельная, малярная, штукатурная и т. д. Я ничего не умею, но, слава Богу, всегда есть нужда в подсобной рабочей силе, так что я при деле, не связан своей безрукостью — тем более при доброжелательном отношении окружающих.

Напишите о себе, Лидия Корнеевна. Не забываю, что сейчас лето и думаю о Вашем здоровье. Соскучился очень...
Целую. Толя
Мой адрес: Якутская АССР, Орджоникидзенский р-н, Октёмцы, мне до востребования.

15/VIII—72

Дорогая Лидия Корнеевна!

Неделю назад получил Ваше письмо и только сегодня улучил минутку ответить. Дело в том, что мы перешли на 16-ти часовой рабочий день. Начинаем в 6 утра, а кончаем в 10 вечера. Без выходных. Едва успеваю утром умыться: замешкаешься — не поешь, а это, оказывается, необходимо! В 10 здесь совсем темно, электричества в нашей избушке нет (я в деревне сейчас) — как писать? Гонка в работе адская, но здесь есть свой расчет: в определенный срок сдать один объект и перекинуться на другой; за это — за скорость — собственно и платят (так называемая аккордно-премиальная система оплаты).

Письмо Ваше — большая радость для меня. Худо только, что у Вас болит и то, и сё и что потеряли драгоценную лупу (может, нашлась?) Жаль беднягу Степанова. А я как раз недавно читал одну его работу о Хлебникове (в Москве, разумеется). Да, счастье, что он сначала умер, а потом утонул. Я в жизни тонул раза три — это очень неприятно. (По ассоциации: в Лене вода ледяная в любую жару, но стараюсь купаться каждый день, это лучшая страховка от простуды. Спим мы почти на воздухе, а ночи здесь холодные.)

Вы заблуждаетесь, полагая, что описанный мною в прошлом письме образ существования есть лишь схема, пунктир моей нынешней жизни. Это вся жизнь. Вся как есть. Когда работаешь так, ни о чем не думаешь, решительно ни о чем, а только о самой работе: чтобы бревно легло как следует, топор попал куда надо и т.д. и т.п. Лишь перед сном на миг вспоминаешь о близких — и то если не слишком истязают комары. Вспомнишь, заскулишь про себя и уснешь. Но сейчас я вовсе не скулю, не сетую ни на что: все это пустяки, если продолжается недолго и если ты свободен.

Ваши опасения, что я надорву сердце, напрасны. В Москве у меня сплошь и рядом были спазмы сердечные, а здесь — ни разу. Нет никакого сердца. Есть спина, руки, ноги — это сильно ощущается после работы и по утрам. Заметьте, что у меня странноватый, измененный почерк. Это потому, что пальцы плохо сгибаются и с трудом держат ручку; они сгибаются ровно настолько, насколько это требуется для топора и лопаты.

Не овладевши топором,
Он перестал владеть пером...

Вернусь в конце августа.
Целую. Толя.
Писать мне уже нет смысла.

1) Леонид Абрамович Лозовский (p.1938) – геофизик, закончил Днепропетровский Горный институт. Занимался изысканиями проектируемых трасс железных и автодорог Сибири, поисками и разведкой полезных ископаемых, геофизическими изысканиями для прогноза землетрясений, конструированием геофизической аппаратуры и взрывозащитных средств для двигателей ракет на жидком топливе. Работал в научных институтах СО АН СССР в должностях от ст.инженера до ст.н.сотрудника; был нач. отряда в геолого-геофизических организациях, слесарем, каменщиком, отделочником 5-го разряда на кирпичных заводах и в строительных организациях. Ведущий инженер лаборатории ядерной геофизики Института геологии и геофизики СО АН, откуда был вынужден уйти в конце 1968 г. Автор десятка патентов РФ, более двух десятков авторских свидетельств, около 30 публикаций, и выступлений на Всесоюзных и Международных симпозиумах. Живет в Латвии. См. сайт Л.Лозовского ДРУЗЬЯ, СОБАКИ.
2) Абрам Ильич Фет (1924–30.07.2007: А.И.Фет умер во время завершения этих воспоминаний), – доктор физико-математических наук. Работал в Институте математики СО АН СССР в Новосибирске, преподавал в Томском и Новосибирском университетах. Специалист в области топологии, ее приложений к геометрии и анализу, физики симметрии и теории элементарных частиц. Участвовал в конференциях Хельсинской группы и ее трудах. Переводчик ряда книг по истории, психологии, экономике и социологии, в частности, под псевдонимом А.И.Фёдоров перевёл на русский язык важнейшие работы нобелевского лауреата Конрада Лоренца. Подробно об А.И.Фете см. Абрам Ильич Фет.
3) Алексей Всеволодович Гладкий (р.1928), – математик, лингвист. В 1958-1972 гг. работал в Институте математики СО АН СССР, в 1962-1971 гг. по совместительству преподавал в Новосибирском университете. С 1972 г. был профессором Калининского (ныне Тверского) университета, откуда в 1983 г. был уволен за неблагонадежность. В 1985-1990 гг. был профессором Шуйского педагогического института (Ивановская обл.), в 1991-2000 гг. - профессор РГГУ (Российский Государственный Гуманитарный Университет), Москва. В настоящее время (октябрь 2007) - ведущий научный сотрудник Московского института открытого образования.
4) Письмо составлено в 1967 году, тогда же собирались подписи. Первоначально письмо подписало около 500 человек. Только я собрал более 200 подписей, в том числе, на своей прежней работе в Сибгипротрансе – проектно-изыскательском институте железных дорог (Серёжка Андреев пошутил: «Всех баб своих собрал?». Не станешь объяснять, что в этом институте вчетверо больше работало женщин, чем мужчин: «И половины не набрал»). Письмо, естественно, стало известно в КГБ и через стукачей, начальство, – поползли слухи о готовящейся расправе с подписантами (увольнения, выселения из квартир, аресты). Организаторы письма довели до сведения подписавших, что подписи уничтожены, но желающие могут поставить свою подпись вторично. И вторые подписи, которых набралось уже только 46, были поставлены в 68 году. Потому "письмо 46-ти" датируется 68-м годом.
5) Игорь Николаевич Хохлушкин (1927–2002). Арестован 18-ти лет, будучи курсантом военного экономического училища. Ст. 58-10. Ничего не подписал. Отсюда и мягкий приговор (5+3). Следы от плоскогубцев на руках и от гашения окурков на ногах остались до конца жизни. И ещё – ямка в груди от лопаты на лагерных работах: субтильность и голод заставляли надавливать на черенок лопаты грудью. Окончил МГЭИ, оставили в аспирантуре, в 62-м уехал в Новосибирский Академгородок – нужна была квартира, жена на сносях. Мл.науч.сотр. Института экономики и организации промышленного производства СО АН. Организовал "письмо 46-ти". Под угрозой закрытия отдела вынужден был уволиться и уехать в Москву. Науч.сотр. ЦЭМИ в Москве. Трудился по специальности недолго, за участие в "Хронике" и связь с Солженицыным был уволен. С 1970 работал реставратором мебели в театральном музее им.Бахрушина.
6) С недавнего времени у меня имеются протоколы закрытых партсобраний и собрания общественности ИГиГ – института, где я тогда работал.
7) Норными называют породы собак – таксы, фокстерьеры, которых вывели для охоты в звериных норах – лисиц, барсуков, енотовидных собак. Жестокая эта охота - в барсучьих норах они часто гибнут, когда барсук, зверь могучий, с мощными челюстями, закапывает их в отнорках, или, ложась на спину, даёт схватить себя за горло и одним ударом задних лап распарывает им брюхо.
8) Под псевдонимом А.И.Фёдоров Фет перевел, в частности, книги: Конрад Лоренц "Восемь смертных грехов цивилизованного человечества", "Оборотная сторона зеркала" и "Замок" Экзюпери, - под таким, во всяком случае, названием последняя книга ушла в самиздат. См. также А.И.Фет. Личный взгляд на русскую литературу.
9) Борис Юрьевич Найдорф (1938–1998) – преподаватель физики в ФМШ Новосибирска. После «письма 46-ти» уволен. В 1972–73 гг. привлекался к допросам за распространение "Хроники текущих событий". Эмигрировал в Израиль.
10) Константин Иосифович Бабицкий (1929–1993), – лингвист. Участник правозащитного движения. В 1968 осужден на 3 года ссылки за участие в демонстрации на Красной площади против ввода советских войск в Чехословакию. Почётный гражданин Праги, награждён высшим орденом Чехии (1992).
11) Александр Павлович Лавут (р.1929), – математик. Участник правозащитного движения. В 1980 осужден по ст.190-1 на 3 года лагерей общего режима и 5 лет ссылки за редактирование крымско-татарского раздела "Хроники текущих событий" (начиная с 31-го выпуска в мае 1974-го, приуроченного к 30-летию депортации крымскотатарского народа, вплоть до своего ареста). В лагере был осуждён повторно на 5 лет ссылки. Отбывал ссылку под Магаданом и в Чумикане. Сопредседатель Московского Мемориала. Сын Павла Ильича Лавута – импрессарио В.Маяковского. (См. Забытая гастроль Зощенко, Поездки Маяковского по СССР).
12) Кафар (cafard – фр.) – тоска, хандра, сплин. Жаргон французского Иностранного Легиона, – расстройство, наступающее вдали от родины, в условиях неблагоприятного климата и тяжелой службы.
13) ОНЧ – очень низкие частоты, – герцы, доли герца.
14) Мит (идиш) – союз «с».
15) См. свидетельство Валерия Ивановича Хвостенко: В 1972 году, в самый пик брежневских репрессий, я познакомился с группой московских диссидентов. Таня Великанова, Тоша Якобсон, Саша Лавут, Костя Бабицкий, которого раньше, в 1968 году, арестовывали на Красной площади, – все они разом приехали в 72-м году в Якутию на «шабашку». (Ошибка: Т.Великанова не приезжала. Прим. Л.Лозовского) Жить в столице было сложно, на работу никого из них не брали – все были «под колпаком». Вот и приехали заработать. Московские гэбэшники тогда переполошились: с чего это вдруг группа активистов-диссидентов поехала в Якутию? Не иначе съезд у них там. Жили они у меня на квартире. (В том числе и у Хвостенко, у меня и в других домах. В моей маленькой 10-тиметровой однокомнатной квартирке не смогли все поместиться. Прим. Л.Лозовского) Это было кино! За ними неусыпно следили, ходили по пятам, снимали на пленку, просверлили потолки и стены у меня в квартире. Я был просто покорен этими людьми. В Якутии добывают алмазы, так вот они оказались просто пригоршней алмазов. С некоторыми до сей поры сохранились дружеские отношения. После их отъезда за меня взялся КГБ. Они решили, что я очень подходящая кандидатура для внедрения в эту среду: с одной стороны – человек непричастный, с другой – все же вхожий. Целый год меня терзали. В столице гэбэшники покруче, там в то время было колоссальное поле нервного напряжения. Но то, что в столице – трагедия, в провинции превратилось в фарс. Ничего у них не получилось со мной, не сумели даже из института выгнать. (Даже не знал, что Валеру «кололи» в ГБ. Молодец, что выстоял. Прим. Л.Лозовского)
16) Записи сохранились. Вот как звучали в тот вечер Цыганки Кости Бабицкого на стихи Юлия Даниэля. Эту песню, отчаянно перевирая, любил мурлыкать Тоша.
17) «A gute tuhes, – a groise nahes» (идиш): «Хорошая задница – большая удача!»
18) Тофалары – малочисленный народ (около 3000 человек в 60-х гг.), проживающий в долине реки Гутара на Восточном Саяне. Занимаются охотой, разведением оленей, серебристо-чёрных лис.