 |
О литературе |  |
|
Переводы | |
|
Стихотворения | |
|
Публицистика | |
|
Письма | |
|
А. Якобсон о себе | |
|
Дневники | |
|
Звукозаписи | |
|
О А.Якобсоне | |
|
2-ая школа | |
|
Посвящения | |
|
Фотографии | |
|
PEN Club | |
|
Отклики | |
|
Обновления | |
|
Объявления | |
Григорий Свирский
ГЕНИАЛЬНЫЙ ИССЛЕДОВАТЕЛЬ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
Анатолий едва ушел от неизбежного ареста и лагеря, попросту говоря, - его вытолкали из страны. Он был настолько потрясен отъездом из СССР, - что тяжело заболел. Потерял сознание и «скорая помощь» доставила его в госпиталь. Мы увидели его вскоре после того, как он вернулся из больницы. Договорились встретиться в Университете, где он обещал нескольким бывшим россиянам рассказать о "Хронике текущих событий". Он стоял возле входа в Библиотеку Университета. Припустил редкий в Иерусалиме дождь. Анатолий остался под ливнем, не отряхиваясь, видно, не чувствуя дождя, живым воплощением тоски, «безнадеги», как он сам высказался о своем состоянии. В Москве мы лишь по слухам знали, что Толя был среди тех, кто участвовал в "Хронике текущих событий", которую преследовала власть. Творцы "ХРОНИКИ" были как бы в подполье. Да и о самой "ХРОНИКЕ" узнал лишь в тот день, когда наш давний приятель Марк Поповский принес к нам несколько первых выпусков "ХРОНИКИ", где были последние новости об аресте генерала Григоренко, а также о моих злоключениях.
Мы прониклись к Толе не просто симпатией, а глубоким состраданием, когда он заговорил на своей первой лекции о "ХРОНИКЕ". Он произнес слово "ХРОНИКА" с такой болью, как заговорил бы отец о своем сыне, от которого его, отца, насильно оторвали. Анатолий был блестящим преподавателем, знал на память бездну стихов Блока, Пастернака. Вскоре стало ясно, что он знает наизусть и весь Серебряный век. И сейчас он рассказывал нам, изгнанникам, о поэтах и двадцатых годах России с таким увлечением и столь плотно по фактам, что все сидели не шелохнувшись, раскрыв рты. После лекции, когда окружавшая его толпа, наконец, разошлась, мы повезли его к себе. Полина, которая уже трудилась в Беер-Шеве, на химкомбинате, предложила ему деньги. Он отвел их рукой, сказав, что уже работает. Добавил с усмешкой: - Почти по профессии. Выяснилось, он разгружал мешки с мукой. Побывал я на этой разгрузке. Кроме Толи, трудились одни арабы. Кряхтя, они закидывали огромные мешки на высоко расположенные полки и, когда не удавалось закинуть мешок на место одним броском, не долетал он до полки или оказывался не там, где надо, помогали себе, поддавая, подталкивая мешок своей белой от муки головой. Анатолий был моложе и сильнее немолодых арабов, он закидывал тяжелейшие мешки сразу, «поддавать» мешки головой у него необходимости не было. Арабы тут же усекли, новичок работает не по правилам, вовсе не так, как они, профессионалы, и тут же окрестили его: «Руски бли рош»! «РУССКИЙ БЕЗ ГОЛОВЫ» Когда я на другой день искал Толю, арабы, узнав, кто мне нужен, сообщали без улыбки, деловито: - А! Руски бли рош?! Он там-то и там-то...
Я записал на магнитофон глубокую по мысли и образную по изложению лекцию о Пастернаке на несколько кассет.
В это время в Иерусалим пришел гонорар за мою опубликованную в Париже книгу "ЗАЛОЖНИКИ". На весь гонорар купил белую Вольво, и теперь частенько захватывал Толю и мы мчались за город, в иерусалимский лес, посаженный израильтянами после освобождения Иерусалима от иорданских властей. Сосны к этому времени поднялись высоко, и мы как бы на несколько часов переселялись в родные места. В привычное пахнувшее сосной Подмосковье. Еду непременно брали с собой: разжигать огонь в иерусалимском лесу нельзя. Нельзя даже собирать цветы. Однажды я забыл об этом, нарвал для жены маленький букетик ярко-красных цветов, похожих на крошечные анютины глазки. И услышал вдруг отчаянное хоровое восклицание: - АСУР! «Асур» на иврите – нельзя, запрещено! Весь класс израильской школы, прикативший на прогулку, объяснял нам, глупым «русским олимам», что в Израиле в лесу ничего-ничего рвать и портить нельзя! Ни в коем случае! А эти красные цветы память о погибших солдатах...
О чем мы только в иерусалимском лесу ни говорили с Толей. Он читал нам письма, которые писал из Иерусалима Лидии Корнеевне Чуковской (дочери Корнея Чуковского). Толя был счастлив, когда приходили от нее письма, в которых Лидия Корнеевна его подбадривала, просила писать и писать. Часто вспоминали философа Карякина, нашего знакомого. Толя дружил с ним и любил рассказывать о нем и о его работах о Булгакове. За лекцию о Булгакове в Союзе писателей СССР Карякина исключали из большевистской партии. Правда, за него вступился тогда редактор "Правды", и Карякину врезали строгий выговор с последним предупреждением. Когда он вышел, после партийной «проработки» из дверей высшей Парткомиссии ЦК КПСС, лицо его, все в поту, горело огнем. Лишь закушенные почти до крови губы выделялись неестественной белизной. Приблизившись ко мне, он произнес белыми губами, полушепотом: - Григорий, тебя сейчас будут убивать! Что и произошло!..
Толя в те дни завершал книгу о БЛОКЕ, которая позднее вышла в Штатах. Готовил лекции, которые надеялся читать студентам Университета, если предоставят такую возможность. Ему обещали дать такое место в Еврейском Университете Иерусалима. Обещали и ему, и тем, кто за него хлопотал. Обещали, но... не дали. Анатолий Якобсон был настолько талантливее, ярче казенных профессоров-русистов, порой с трудом говоривших по-русски, что его, попросту говоря, боялись.
В те дни я думал, что такой страх перед новичками особенность Израиля, где местечковый люд страшится конкуренции столичных ученых и преподавателей. Ничего подобного! Я встретился с тем же самым и в Новом Свете, когда преподавал в Университетах Торонто и Вашингтона. Впервые, кстати, услышал это слово в Вашингтоне, от декана славянского факультета, который «рекомендовал» меня, как профессора русской литературы, в далекий Университет. Завершив при мне весьма положительную характеристику вполголоса и прикрыв рот рукой. - Но, имейте в виду, он ОВЕРКВОЛИФАЙТ... Оверкволифайт значило, что человек знает больше чем им, профессорам-русистам необходимо.
Анатолий Якобсон приезжал к нам и ночью и днем, Полина его кормила, строго следя за тем, чтобы я не наливал ему водки. Водка, после больницы, говорили, для него смертельна. К сожалению, Толя иногда появлялся и «под мухой». Он подружился с профессором математики Володей Гершовичем, бывшим российским диссидентом, лихим парнем, не боявшимся ни бога, ни черта, который, как и Толя Якобсон, клял местную бюрократию последними словами. Володя Гершович любил Анатолия и угощал своего друга, как принято на Святой Руси...
Вскоре мы уезжали в Торонто, куда меня вызвали профессорствовать в Университете, напоследок мы снова отправились в иерусалимский лес, где услышал от Толи слова, полные боли и отчаяния: - Лучше бы я там сел в тюрьму, чем приехал сюда!..
Самых лучших, самых талантливых своих сограждан изгоняла или гноила в тюрьмах советская Россия. Уничтожала во все годы своего преступного существования. Анатолий Якобсон не стал исключением. Он был слишком талантливым и независимым и для России, и для Святой Земли. И, боюсь, для Америки тоже. Может быть, в Гарварде он не был бы ОВЕРКВОЛИФАЙТ. Да и то сомневаюсь...
Мы уже не жили на Святой Земле, когда Анатолий Якобсон, любимый учениками, рассеянными теперь по всей земле, глубокий и яркий знаток и исследователь поэзии ХХ века, без преувеличения, литературовед гениальный, покончил с собой. Вернувшись через год, во время каникул, в Израиль, попросил отвести меня на могилу Анатолия. Пришли на Масличную гору. Долго стояли в тоске и молчании.
13.06.2005