Временным жителем Неве-Яакова я оказался, воспользовавшись приглашением Толи Якобсона пожить у него. Одну комнату в своей двухкомнатной квартире он предоставил Леве Меламиду, который к тому времени еще не получил государственное жилье, и в этой комнате была еще одна кровать, заменившая мне скамейку в городском сквере – та весна оказалась дождливой, и после ночной работы мне негде было поспать.

Якобсон был поистине легендарной фигурой. Поэт, переводчик, литературовед, педагог и правозащитник, редактор самиздатской "Хроники текущих событий" с лета шестьдесят девятого года до осени семьдесят второго – в каждой из этих своих ипостасей он был талантлив и ярок. Замечательные стихи его, в основном, шуточные, к сожалению, не публиковались, и мало что из них сохранилось – сам он поэтом себя не называл и написал немного. Приведу здесь две его стихотворные шутки из рукописи, сохранившейся у одного из его друзей, Исая Авербуха.

ПРОСЕБЯТИНА

1. Тридцатилетняя автоэпитафия

Под камнем сим вкушает хладный сон
Раб божий Анатолий Якобсон.
Не избежал он в этой жизни драк.
И выпить был покойный не дурак.
Девчонкам шею целовал и грудь –
Самозабвенно, а не как-нибудь.
Но более всего любил стихи.
Всевышний да простит ему грехи!

2. Сорокалетняя автоэпитафия

Ну вот, похоронили Якобсона.
Подумаешь, ебена мать, персона!

Переводил он с разных языков – английского (Честертона), итальянского (Петрарку), французского (Готье, Верлена), польского (Мицкевича) и испанского (Лорку, Вальехо, М. Эрнандеса). В Москве Толя преподавал историю и читал лекции по литературе во второй математической школе, где работал и Витя, мой брат, и был там одним из самых любимых учителей. Как литературовед Якобсон прославился книгой о Блоке "Конец трагедии", которая вышла в семьдесят третьем году, незадолго до его эмиграции, в нью-йоркском издательстве имени Чехова, а также работами о Пастернаке, Ахматовой и других классиках русской литературы. Об этой стороне своего творчества он писал: "То, что делал и собираюсь делать впредь, можно назвать и так: литература о литературе. Это не филология и писательство в чистом виде, но нечто, имеющее черты и того, и другого..." Власти буквально выдавили Толю из России, и, хотя у него были хорошие шансы получить работу на кафедре славистики в каком-либо европейском или американском университете, он приехал в Израиль – хотел, чтобы его четырнадцатилетний сын Саша рос в еврейском государстве, о котором тот мечтал и которое сам Толя, плоть от плоти русской культуры, называл впоследствии "лучшей из чужбин". В сентябре семьдесят третьего года он со своей женой Майей Улановской, Сашей, мамой, тещей и песиком по кличке Томик приехал в Иерусалим. Израиль он полюбил, хотя ностальгия по России была у него очень сильна.

Когда я с Толей познакомился в конце семьдесят шестого года, ему был сорок один год. В первую нашу встречу мы сидели у него на кухне – я, он и Лева Меламид, пили бренди, вспоминали Витю, и я читал свои стихи. Вскоре моя первая книга "Птица-правда" будет опубликована с его предисловием. Жил он один на первом этаже четырехэтажного дома; мама к тому времени умерла, с Майей он развелся; она, Саша и ее мама получили государственную квартиру в том же доме, этажом выше.

В те несколько недель, что я провел у Толи, мы общались достаточно редко: он работал в Еврейском университете на кафедре славистики, куда его взял к себе завкафедрой, тот самый профессор Дмитрий Сегал, благодаря которому стало возможным издание "Птицы-правды", а я работал по ночам, а днем отсыпался. При нечастых встречах мы сидели на кухне и читали друг другу, попивая бренди, стихи любимых поэтов (наши вкусы во многом сходились – так, мы оба высоко ценили Давида Самойлова). Иногда мы играли в шахматы в его комнате, при этом я был, как говорят преферансисты, "клиентом" – мальчиком для битья: Толя играл на порядок лучше. Часто к нему приходили его друзья, с которыми я тоже быстро сошелся: учитель математики Володя Гершович, в прошлом вращавшийся в кругах московских правозащитников; Володя Фромер – историк, журналист и впоследствии писатель; знаменитый одесский борец за еврейскую репатриацию Исай Авербух, уже упомянутый выше, и братья Люксембурги – прозаик Эли и поэт и бард Гриша, который вскоре станет одним из моих самых близких друзей. Общался Толя и с бывшим узником Сиона Гришей Берманом; темой их бесед была еврейская религия, которой оба интересовались, хотя Толя и был атеистом. О Грише я еще расскажу, а здесь отмечу только, что он впоследствии стал знатоком Торы и дипломированным раввином.

Толя был ярко выраженным холериком – порывистым, взрывным, с частой и резкой сменой настроений. Если ему случалось кого-то обидеть, он остро по этому поводу переживал и старался побыстрее восстановить отношения с обиженным. Так, однажды он сказал мне по какому-то поводу: "Смотри, я ведь тебя выгоню!" И хотя произнесено это было не вполне всерьез, полушутя, я принял это близко к сердцу, встал и пошел к выходу. Толя был оскорблен моей реакцией, но не позволил мне уйти. Он сказал мне несколько нелицеприятных слов о моей дурацкой гордыне, однако быстро сменил гнев на милость и выразил сожаление о случившемся. Мир между нами был восстановлен.

Первый свой Новый год по григорианскому календарю, праздник, который я так любил в России, мы отмечали у нашей общей приятельницы, жившей с семьей в собственной просторной квартире. Были там Толя и Лева, Гершович, Фромер и Люксембурги, наверняка кто-то еще, кого я забыл, ибо компания мне помнится многолюдной. Сразу после полуночи я почувствовал неудержимое желание уйти: хотя все собравшиеся были моими добрыми знакомыми и расположены ко мне, настроение мое было почему-то далеко не праздничным, и мне захотелось поскорее остаться одному. Анализируя тогдашнее свое состояние, я понял, что причиной внезапно навалившейся на меня тоски стало пробуждавшееся во мне под влиянием полученных в новой стране впечатлений дремавшее в глубине души еврейство, отделившееся от прежних ценностей, как космический корабль отделяется от ракеты-носителя и начинает новую, самостоятельную жизнь. Я шел в "Эцион" через весь ночной город и думал о том, что вся моя жизнь в России, при всей моей любви к этой стране, была навязана мне извне – родителями, обществом, – и я покорно принимал реалии чужого мира и слепо служил его богам. Первое мое празднование нееврейского Нового года в Израиле стало и последним.

С компанией, сложившейся вокруг Толи, мы часто бывали в центре Иерусалима, где посещали забегаловки, в которых ребят хорошо знали: все они уже могли считаться в Иерусалиме старожилами. В районе рынка Маханэ Йеѓуда мы заходили в небольшие рюмочные и заказывали бренди, а Толя – арак, который любил больше других крепких напитков, хотя почти все ашкеназские евреи относятся к анисовой водке с омерзением. Любимым нашим местом была "шашлычная Убийцы" на улочке Йоханана Ѓорканоса, неподалеку от центральной улицы Яфо. Владельцами шашлычной были два брата, один из которых имел довольно свирепый вид, за что Толя и дал ему это прозвище. В дождь мы сидели внутри помещения, а в ясную погоду садились за один из столиков, выставленных на тротуар. Впоследствии, когда Толи уже не будет в живых, русскоязычные иерусалимцы на много лет изберут постоянным местом своих встреч другую шашлычную, у рынка, на улице Агрипас; о ней я напишу ниже.

В августе семьдесят седьмого года я наконец получил однокомнатную государственную квартиру в Неве-Яакове. Ее единственное окно выходило на футбольное поле, за которым начиналось большое арабское село. Лева Меламид жил в том же доме, Толя – в трех минутах ходьбы.

<...>

* * *

Второй свой израильский день рождения я отмечал одновременно с новосельем. Толя подарил мне "Декамерон" Боккаччо со стихотворным посвящением:

Да осенит, Борис, удача
Парнасский твой петлистый путь.
Пока дарю тебе Боккаччо,
Петрарку – после как-нибудь.

Эта надпись стала мне понятней совсем недавно, когда Авербух, впервые прочтя ее, сообщил мне, что Толя очень хотел издать свои переводы Петрарки и именно это имел в виду.

До трагической гибели Якобсона оставалось чуть больше месяца. С психикой у него было не в порядке – болезнь передалась ему по наследству от матери. У Толи часто наступали периоды депрессии, выход из которой был для него мучительным. Стационарное лечение не помогло – приступы случались все чаще.

Накануне моего призыва в ЦАЃАЛ – Армию обороны Израиля, в конце сентября, он пришел ко мне со своей молодой женой Леной. Мы сидели за столом, от выпивки он отказался и говорил о том, что сейчас выходит из депрессивного состояния и страдания его при этом невыносимы. На следующий день я уехал в Црифин близ Тель-Авива, на военную базу, где происходило распределение новобранцев по частям, получил направление в военный ульпан, находившийся в Хайфе, в районе Стелла Марис, и через несколько дней позвонил оттуда Леве. Тот сказал мне, что двадцать восьмого сентября Толя Якобсон повесился в подвале своего дома на поводке Томика...

После смерти Толи появились несколько версий случившегося. Согласно одной из них, он не принял Израиль, а Израиль не принял его. Эту версию я отвергаю категорически. Повторяю: Якобсон любил эту страну, вне которой он не видел будущего для сына, гордился ее армией – помню, с каким восторгом мы вспоминали с ним блистательную операцию по спасению и вывозу из Уганды заложников, взятых в плен террористами летом семьдесят шестого года. Слышал о том, как он был счастлив, побывав на Голанских высотах, в части Гриши Люксембурга, куда тот умудрился привезти его с собой в милуим – на сборы резервистов. В отличие от некоторых бывших правозащитников, ставших после приезда в Израиль "левозащитниками", борцами за права "угнетенных арабов" – среди них оказались и Майя Улановская, и их сын Саша, лишь через много лет скорректировавшие в какой-то степени свою позицию с действительностью, – он не был их единомышленником.

Все родные Толи, друзья и приятели, любившие этого замечательного человека, были свидетелями мучений, которые он испытывал, ничем не могли ему помочь и понимали, что предотвратить его трагический конец было невозможно.

---

1) Барух Авни (настоящее имя Борис Исаакович Камянов; р. 1945, Москва) — российский и израильский поэт, переводчик, публицист. Младший брат Виктора Камянова, <работавшего учителем литературы в московской Второй школе в 1968-72 гг.>. В СССР практически не печатался, переводил с языков народов СССР, был слесарем, грузчиком, рабочим сцены и т. п. Работал в Литфонде, отвечал за установку памятников на могилах писателей. С 1976 года живёт в Иерусалиме. Автор четырех поэтических книг, а также трех юмористических сборников и целого ряда переводов с иврита на русский язык. Переводил стихи Хаима Нахмана Бялика, Шаула Черниховского, Авраама Шлёнского, Иосифа Керлера. Ему также принадлежит комментированный перевод "Песни песней" в соавторстве с р. Н.-З. Рапопортом (2000). Стихотворения и переводы опубликованы в российских антологиях "Строфы века" и "Строфы века — 2". Был заместителем председателя Союза русскоязычных писателей Израиля, до 2004 г. возглавлял его иерусалимское отделение. Основатель Содружества русскоязычных писателей Израиля "Столица", издающего литературный альманах-ежегодник "Огни столицы". Председатель Содружества с момента его основания в 2004 г. Член ПЕН-клуба. Лауреат четырех израильских литературных премий, в том числе им. Рафаэли (1985), Олива Иерусалима в поэтической номинации (2006); дважды лауреат премии им. Ури Цви Гринберга. Источник: Википедия (прим. А. Зарецкого).