 |
| Герман Фейн2 |
10 августа 2015 г. по российскому телеканалу «Культура» был показан историко-документальный фильм «Вторая и единственная». В нем шла речь о московской физико-математической школе № 2. Школа эта, как писала газета «Известия» через несколько лет после ее разгона советскими властями, «занимала такое же значительное место в культурной жизни Москвы шестидесятых годов, как Художественный театр, театр «Современник», журнал «Новый мир», Третьяковская галерея».
Самостоятельность мышления
В чем же состояла ее уникальность? Ведь в результате решения советского правительства о создании школ с определенными фуркациями (уклонами) в Москве возникла не одна Вторая, а целых пять школ с физико-математическим уклоном. И все же создатели фильма Андрей Лошак и Алексей Ханютин убедительно показали, сколь корректно его название: «Вторая и единственная».
Она возникла в начале эпохи «оттепели» как ответ группы либерального учительства, склонного к наивно романтическому мышлению, на призыв партии воспитать у советских школьников способность к аналитическому, самостоятельному подходу к изучаемым предметам.
Главной наукой была, само собой разумеется, математика. Однако сразу стало ясно, что ординарный школьный учитель с советским опытом преподавания вряд ли подготовлен к развитию у школьника так называемого оригинального мышления при изучении математики. Это соображение толкнуло директора Владимира Федоровича Овчинникова к решению пригласить в школу в качестве консультантов профессоров математики МГУ.
 |
| Владимир Федорович Овчинников3 |
Некоторые из них с воодушевлением приняли это приглашение. В школе возникло два параллельных направления преподавания математики: одни уроки вели школьные учителя, другие (семинары) – профессора Дынкин, Шабат, Гельфанд и др. Именно они стали развивать у учеников самостоятельное математическое мышление и консультировать школьных учителей математики, как это делается.
Стать учеником Второй школы можно было, только сдав вступительный экзамен, который принимали вместе школьный учитель и профессор университета, а окончательное решение принимал заместитель директора школы по научной части (завуч) – автор этой статьи.
И сразу возник первый из тех конфликтов, которые будут сопровождать жизнь школы на протяжении всех 15 лет ее существования и в конечном счете приведут к ее краху.
Завуч (ваш покорный слуга) вместе со школьным учителем математики, принимавшим экзамен, ставил отличную оценку тем абитуриентам, которые находили правильный ответ на предлагаемую задачу, и низкую – тем мальчикам (а иногда и девочкам, их среди поступавших было значительно меньше), которые не нашли правильного ответа. Академик Гельфанд пересматривал работы всех поступающих, но интересовался прежде всего не ответом, а движением мысли абитуриента к этому ответу.
Помню, как я был удивлен, когда Израиль Моисеевич предложил принять ученика, неправильно решившего задачу, и не принимать другого, у которого ответ сошелся. Гельфанд с восхищением мне разъяснил, каким мудрым путем пришел к неправильному ответу один и каким шаблонным – другой: «Правильно считает и арифмометр, а мудрым может быть только талантливый юноша, которому место в нашей школе».
Так решалась проблема отбора в школу особо одаренных в математике подростков (начиная с 8-го класса) и развития их творческого самобытного математического мышления.
Литературный уклон
Не прошло и года, как возник новый конфликт.
Однажды несколько учеников 10-го класса попросили директора школы принять их для очень важного разговора. Юноши объявили, что больше не будут изучать историю партии. Владимир Федорович удивленно уставился на них и напомнил, что ведь они комсомольцы. «Нет-нет, мы ничего не имеем против партии, – уверили школьники, – но учитель истории, в отличие от преподавателей математики, излагает свой предмет некорректно».
Их тре6ование подобрать хороших словесников и историков поддержал академик Гельфанд. Он считал, что не может стать хорошим математиком школьник, не понимающий поэзию. Овчинников обещал обдумать, что делать. Обдумав, он дал мне задание: «Герман, найди в Москве учителей литературы и истории, пригодных для нашей школы, обещай им, что администрация предоставит им определенную свободу преподавательского творчества».
В школе уже было несколько учителей, соответствовавших представлению о том, каким должен быть преподаватель литературы в нашей школе. Я отыскал и других.
По прошествии некоторого времени обнаружилась новая проблема: учителя-гуманитарии, которым мы доверили воспитывать у наших школьников независимое, творческое мышление, оказались инакомыслящими, а один (учитель истории и литературы Анатолий Якобсон, о котором «ЕП» уже подробно писала) – даже активным диссидентом, которого впоследствии А. Д. Сахаров представил к Нобелевской премии как борца за права человека.
Учащиеся нашей школы пришли в восторг. Литература стала для них таким же любимым предметом, как математика и физика.
 |
| Анатолий Якобсон, Владимир Овчинников, Герман Фейн |
Свобода преподавания
Получив некоторую свободу преподавания, учителя-словесники (в том числе и я) и некоторые учителя истории (со временем к ним присоединились и преподаватели других предметов) стали вести свои уроки и беседовать с учениками так, будто в стране уже не было ни «Галины Борисовны» (ГБ), ни обязательной партийной идеологии.
Московские либерально мыслящие интеллигенты бросились устраивать своих детушек во Вторую школу, в которой, как им казалось, готовились новые поколения свободомыслящей, высокопрофессиональной интеллигенции (руководство школы такой задачи не ставило, она возникла стихийно).
В Октябрьском районном отделе народного образования и в райкоме партии выразили директору школы недовольство тем, что в ней готовят только интеллектуалов, а детей рабочих почти нет. Овчинников отправился на один большой завод и обратился к рабочему собранию с призывом направлять своих детей во Вторую школу, объяснив, чему в этой школе учат. С этого завода пришел на вступительные экзамены лишь один юноша – сын главного конструктора.
За место во Второй школе для своих отпрысков сражались тысячи московских интеллигентов. Учиться в ней считалось весьма престижно. Увы, не все родители понимали, что главное – не их положение в советском мире, а способность их детей хорошо сдать экзамены.
После окончания приемных экзаменов у кабинета завуча выстраивались родители абитуриентов, не прошедших в школу. Некоторые родители провалившихся на экзаменах подчас распространяли по Москве слухи о подкупности завуча, а родители не принятых в школу еврейских мальчиков намекали, без всякого юмора, что завуч, то есть я, – антисемит.
Кое-кто называл Вторую школу «лицеем», ибо в ней царила особая атмосфера доверия и взаимного уважения между учениками и учителями. Когда одна наша выпускница поступила на филфак Московского университета, обстановка в нем показалась ей после Второй школы удушающей. Она поделилась этим наблюдением с выпускницей обычной московской школы, и та возразила, что как раз атмосфера на филфаке кажется ей очень светлой после той, что была в школе, в которой она училась.
В основном среди наших учеников были дети из среды московской интеллигенции. Но имелись и дети министров и больших военачальников, например дочь адмирала Горшкова, внук Громыко (которого мы исключили за неуспеваемость после года его пребывания), дочь министра финансов Манойло. Все они попадали в школу исключительно благодаря своим математическим способностям.
Были, однако, две группы абитуриентов, к которым в приемной комиссии относились с определенным снисхождением. Во-первых, это дети арестованных диссидентов и борцов за права человека. (В школе учился сын Юлия Даниэля, сын Константина Бабицкого – одного из участников демонстрации на Красной площади против советской оккупации Чехословакии.) Во-вторых, это способные мальчики-евреи, которых из-за их пятого пункта не принимали в другие физико-математические школы.
Факультатив
Жизнь в школе не прекращалась после окончания уроков. Начинались так называемые факультативы – занятия чаще всего в форме лекций, не имевших прямого отношения ни к математике, ни к физике, но обогащавших учеников в гуманитарных сферах и будивших их интерес к предметам, не изучавшимся в урочное время. Лекции читали преподаватели литературы и истории.
Один излагал историю и теорию кино, другой – всемирную историю эстетических учений, третий – эпизоды из истории западноевропейской литературы, не входящей в школьную программу, четвертый рассказывал о русской деревянной архитектуре (этот преподаватель возил учеников во время каникул на русский Север), пятый – историю русского театра. Посещать эти факультативы учеников никто не принуждал, просто они велись так интересно, что классы или актовый зал во время этих лекций всегда были переполнены.
Иногда ученикам предлагалось присутствовать на диспуте между учителями. Так, целый вечер шел cпор между двумя учителями об эстетическом учении Чернышевского или о советской революционно-романтической поэзии 1920-х гг.
Самыми популярными были лекции Анатолия Якобсона о советских поэтах, находившихся под подозрением у идеологических боссов: о Цветаевой, Пастернаке, Мандельштаме, Есенине.
Иногда ученики приглашали на эти лекции своих родителей, которые радовались тому, в какой школе учатся их отпрыски.
Школу часто посещали писатели: Роберт Рождественский и Давид Самойлов (чей сын учился у нас), Булат Окуджава, драматург Алексей Арбузов, ставивший с учениками школы любительские спектакли, турецкий поэт и драматург Назым Хикмет, философ Юрий Карякин. Они встречались с учениками, читали свои произведения, беседовали с ребятами. А строчки одного стихотворения Хикмета стали кредо школы: «Но если я гореть не буду, и если ты гореть не будешь, и если он гореть не будет, то кто тогда разгонит тьму?»
Так возникло несколько парадоксальное обозначение Второй школы: физико-математическая школа № 2 с литературным уклоном.
И нет ничего удивительного в том, что некоторые выпускники этой школы, поступавшие в нее с целью изучения математики, после ее окончания шли учиться на гуманитарные факультеты вузов.
Разгон
Прекрасный скульптор, мудрый философ Эрнст Неизвестный, размышляя над вопросом, кто берет верх в советской иерархической системе, написал книгу «Серые начинают и выигрывают». Серые, посредственности жили спокойно в этой системе, которая им покровительствовала и с большим подозрением, а подчас и с ненавистью относилась ко всему оригинальному, независимому от нее. Об этом законе забыли те, кто работал во Второй школе. Но пришло время, и власти занялись этим подозрительным учебным заведением.
Руководитель московской городской партийной организацией Гришин, наслушавшийся восторженных рассказов о своеобразии Второй школы, заявил, что он ее прикроет, и поручил разобраться с зарвавшимися учителями, и прежде всего с безответственной администрацией школы, своему заместителю по идеологической работе Ягодкину. Ягодкин должен был найти повод для разгона. Ему повезло.
В конце 1960-х гг. учитель математики И. Е. Сивашинский вместе с дочерью (ученицей школы) подал заявление о выезде в Израиль. А один из наших преподавателей, бывший зэк, предавший Кенгирское восстание заключенных (о чем рассказал Солженицын в третьем томе «Архипелага ГУЛАГ») настучал в РОНО о том, что Овчинников сделал из школы еврейский хедер
И привел доказательство: большинство учителей и учеников – евреи.
Мало этого: два учителя, работавшие в школе еще до преобразования ее в физико-математическую, написали донос в РОНО о том, что школа не воспитывает настоящих комсомольцев и что в ней царит антисоветский дух.
Собрав материал, Ягодкин создал комиссию по проверке работы школы, состоявшую из 65 (!) человек (в школе работало 45 учителей). В течение двух недель эти проверяющие сидели на уроках и рылись в документации. И пришли к выводу: преподавание в школе №2 безыдейное, национальный состав учителей и учеников «неурегулирован». Решено было освободить от занимаемых должностей директора школы и завучей по учебной и воспитательной работе (без права занимать административные должности в системе народного образования), а учителям рекомендовалось подыскать работу в других школах города.
К концу 1972 учебного года физико-математическая школа № 2 как таковая была ликвидирована. К этому времени ее выпускники составляли солидную часть советских математиков, физиков и ученых в других областях науки. Многие из них, познав из опыта разгона школы, что они стране не нужны, разъехались по университетам других стран, как только возникла возможность эмигрировать.
Деньги со всего света
В середине 1995 г. бывшему директору Второй школы Владимиру Федоровичу Овчинникову нужно было сделать операцию на сердечных сосудах. В России таких операций тогда не делали, так что возникла необходимость поездки для лечения за рубеж.
Я связался с клиникой Гейдельбергского университета, в котором тогда работал. Мне назвали там солидную сумму, которую надо было за эту операцию заплатить.
Один из выпускников школы кинул клич по всему миру с просьбой к выпускникам переводить возможные суммы на мой счет в Гейдельберге. И вот ко мне начали приходить деньги со всех сторон света. Одна география жертвователей вызывала потрясение: профессор такой-то, Мельбурн; профессор такой-то, Кливленд; профессор такой-то, Квебек. Но особенно я был поражен, получив чек с подписью: профессор такой-то университета княжества Лихтенштейн.
Во время перестройки Вл. Овчинников, возглавляющий ныне лицей «Вторая школа», получил звание Народный учитель России. Его огромный портрет висел какое-то время на Ленинском проспекте недалеко от здания Второй школы.
 |
