Вторая школа об А.Якобсоне

Зимой 2002 г. я перенес на бумагу то, что помнил о Давиде Самойлове. В тех записках (получивших название «Желтая пыль»), да и вообще в нашем времени и сознании, Анатолий Александрович – один из главных героев. Мне показалось возможным дополнить прежние воспоминания несколькими эпизодами.

...Моя подружка Ира, старше на класс, рассказывала в начале года:

– Слушай, к нам историк пришёл, чокнутый какой-то: волосы дыбом, глаза горят, ширинка нараспашку. Вечно в пальцах шнурок вертит. Отвечаем, а он, вроде, не слушает, в окно смотрит. И бормочет всё время.

Потом он стал всеобщим любимцем, персонажем фольклора. Все ломились на его лекции. Я тогда пытался изображать свободу и независимость от посторонних мнений: уроки Якобсона прогуливал, на лекциях бывал лишь дважды. И очень горевал, что Наташа Симонович (я за ней ухаживал) берет у него частные уроки русского языка. Как-то я дожидался ее на лестнице. Вдруг открывается дверь, на площадку выходит Якобсон (покурить). Видит меня:

Проявить несгибаемость у меня не вышло. Поплелся на кухню, где сам Анатолий Александрович напоил меня чаем. При этом он монотонно ворчал: «Девушку ждет! Лучшего места не отыскал, где девушку ждать!..»

Если я почему-то являлся на урок истории, Якобсон меня неукоснительно выгонял из класса. Просидеть академический час молча я не умел, а Толя не терпел разгильдяйства. Потом А.А. удивлялся: почему я успешно сдаю зачеты. Разгадка в том, что я – после удаления с урока – шел курить в ближний туалет, где мощный голос Якобсона слышался вполне отчетливо.

Однажды (в очередной раз) маму вызвали «на ковер» к нашему директору – Шефу, Владимиру Фёдоровичу Овчинникову. После разбора моих проказ мама рыдала в коридоре. И Якобсон подошел, чтобы её утешить.

После он подолгу жил у нас в доме. Они с матерью расстались накануне его отъезда в Израиль.

Это была осень 1968-ого. Дезик пришел вместе с Галкой.2) Первую жену – Лялю3) – я знал и помнил. Она была яркая, рыжая, очень красивая, бескорыстно–обманная, совершенно московская. А Галя – прямая, с вызовом, какая-то не городская. Глазастая, всё крупное, всего много – голоса, жеста, волос. Им троим в нашей коммунальной комнатке было тесно. Дезик навеселе, что-то неясное напевал под нос, не хотел о серьезном. Толя топал, махал руками и кружился вокруг него, что-то такое втолковывал. Давид, припертый в углу, вдруг отвёл Якобсона ладонью и произнёс монолог:

– Утром встаю. Выхожу на крыльцо – пёс. Какой пёс! Гвардеец, в глазах – верность и благородство! Думаю: надо как-то его поощрить, приласкать, погладить… Делаю шаг – и сам удерживаю себя: что я в сравнении с ним? Чем утешу его? Кто я? Жалкий, бездарный, тупой неврастеник! А он! Приезжайте – и вы увидите! Какой это пёс! Морда! Спина! А лапы! А глаза! Да что тут!..

Толя с обидой: «Вы, Давид, даже о дамах не говорили с таким пиететом!»

Толе пришлись по вкусу некоторые мои стихотворные сочинения. «Покажем Дезику!» – решил он. И мы поехали к Давиду и Гале, в Опалиху. Поначалу я ездил в Опалиху только с Толей. Потом осмелел и стал выбираться один.

Мы с Якобсоном тогда разлучались редко, вместе бегали за продуктами для Толиной мамы, по делам, по знакомым. Когда его допрашивали, я «дежурил» в дверях 40-го гастронома. Толя выходил от следователя и на всю улицу провозглашал:

Там, куда он хотел, мы обитали в тесноте, но не в обиде уж точно: Якобсон в одном закутке дописывал книгу о Блоке, в другом я вдохновенно кропал «детективную» повесть.

Дневник Самойлова, 20.02.1971: «Приезжал Юра Ефремов с маленькой литовской женой. В его повести – сочетание политики с сексом. Сочетание делает и то и другое неприятным. Политическая незрелость и половая перезрелость. Такова общая формула юного суперменства. Желание свободы и непонимание народа, неуважение к нему».

«Понимание народа» мне настолько не свойственно, что я даже не понимал – о чем они толкуют? Я пытался оборонять свое детище, упирая на то, что в повести всё – чистая правда.

В Вильнюс, где мы тогда жили, пришло письмо: «Учитесь, как люди слова находят!» И строчки Самойлова:

Забудем заботы о хлебе,
Глотнув молодого вина…

Я гордо поправил: «Там наверняка не глотнув, а хлебнув». Потом Толя долго терзался, стучал себя кулаком по лбу и кричал:

– Старый я маразматик! Так ошибиться! И кто меня под руку пихнул!..

Как-то мы с Геной Лубяницким оказались у Якобсона во время обыска. Всё было спокойно и чинно, пока не стали изымать «тамиздатскую» книгу, в точности не помню – какую. Толя застонал:

– Боже мой! Что теперь будет, что будет! Что со мной сделают!

Даже следователь стал его успокаивать: «Ну не надо, Анатолий Александрович, не стоит так уж переживать, мы ведь не изверги».

– Да хрен бы с вами! – заорал Якобсон. – Какое мне до вас дело! Эту книгу мне дали на ночь! Я ее сегодня должен был вернуть!

Мне страстно хотелось быть «как взрослые». Я стал сочинять подметные письма. Давид недовольно молчал. Якобсон ругался:

– Знаешь, что сказал Маяковский Светлову? «Я умею писать агитки и я их пишу, а вы не умеете – и не пишите!»

Дневник Самойлова: «Приехали Даниэль, Лариса4) и верный Личарда их – Якобсон… Лариса понравилась. У нее ум, характер – личность. Некрасивое, измученное и немолодое лицо вдруг освещается изнутри. Забываешь о внешнем. Она хороша. Якобсон мучается бесплодным честолюбием и все время тщится выбиться на первый план. Это раздражает и его и окружающих».

Это беспощадное мнение о Толе Д.С. не думал скрывать: говорил в лицо, повторял в стихах и письмах. Пожалуй, к Якобсону он был по-особому строг. Но ведь Тоше так и хотелось – чтобы всё по-особому! Он был человек, для которого «нормальное положение шлагбаума – открытое». У него всё было – наружу. Потому и его самоутверждение выглядело чрезмерным.

В апреле 1973 мы с женой решили отметить трехлетие нашей свадьбы. Об этом событии в дневнике Самойлова такая запись: «У Юры Ефремова (годовщина свадьбы) – «тот» свет.5) Даниэль, старуха Олсуфьева,6) прекрасная, как всегда с гитарой, старый, чудный Богораз,7) Толя Якобсон. «Тот»свет мил».

Иосиф Аронович Богораз – отец Ларисы, дед моего однокашника. А старуха Олсуфьева – его жена. Для нас она была Алла Григорьевна, или Бабушка, или Аллочка. Ее песни мы пели и поем. Может быть, даже чаще, чем Окуджаву.

Никогда я не понимал, где запрятана пружина успеха. Почему «не пошли в народ» песни нашей Аллы Григорьевны? Яркие строки, блистательные мелодии, страсть, мудрость и непоказная красота, – а про всё это знают сто, ну двести человек.

Тогда она пела про «руины, где на стенах, как мишень – человеческая тень». И захмелевший Толя в восторге кричал:

Это был последний такой день на Якиманке, последний с Якобсоном. Оказывается, тогда и кончилась юность...

...На одном из самойловских вечеров в ЦДЛ я сидел с Якобсоном. Дело в том, что Толя признавал одного чтеца – самого Дезика. Когда на сцену вышел Яков Смоленский8) и с выражением прочитал "Сороковые – роковые", Толя застонал. На Смоленском был черный смокинг с красной подкладкой. Якобсон шипел:

– Чтоб тебе провалиться! Чтобы у тебя … на лбу вырос! Тоже мне – Воланд нашелся!..

Дневник Самойлова, 16.04.73: «Очень хороший Якобсон. Учебник допроса. Дельные замечания о стихах – по строкам. Полностью не принимает "Ночного гостя"».

– Жалкая, раболепная копия ахматовской интонации – "Поэмы без героя"!

Сначала устроили футбол, причем я по неведению встал в ворота. Якобсон пробил пенальти, после чего меня долго приводили в чувство. Потом была массовая прогулка по размокшей глине. Толя учил сына лазить по деревьям. Потом сидели под старой яблоней.

Потом помню сумбурный спор Давида и Толи. И слова Д.С. о том, что правота и сила не состоят в родстве.

Хмельные, но не слишком веселые, мы возвращались на станцию. Компания была немаленькая; мы брели, растянувшись метров на 50. Якобсон шагал впереди, что-то бормоча сам себе. Я всю дорогу возбужденно объяснял одной растерянной барышне про вредоносность Андрея Вознесенского. Уже на платформе Толя отвел меня в сторону.

– Старик, нельзя так. Зачем ты так с женщиной разговариваешь?

Я в изумлении начал оправдываться, что ничего грубого не говорил, только повторял мнение самого А.А. о Вознесенском.

– Да нет, я о твоем тоне. Не надо топтать человека. Она ведь ни в чем не провинилась, а ты распетушился. Нельзя так.

Я ждал Давида на день рождения. Он не пришел. Телефона у нас на новой квартире не было, поэтому я лишь назавтра узнал про визит Д.С. к Лидии Корнеевне Чуковской и про трудный разговор, какой они вели. Вот дневниковая запись об этом:

11.02. ...Разговор все тот же – про отъезды. Отъезжающие воображают себя героями, а на самом деле пользуются щелью, приоткрытой для них, чтобы выдавить из страны оппозицию.

Якобсон постоянно требует внимания и необычайно озабочен тем, чтобы московская «общественность» знала о его состояниях – каково ему пишется или не пишется и где он купается. Надоело все это. А «общественность» все суетится и, когда не проявляешь интереса к этой суете, – обижается. Я же твердо решил: настроения Якобсона в Иерусалиме меня не касаются. Точка».

Давид не признавал отъезда подвигом. В "Никто не хотел умирать", моем любимом фильме, смертельно раненый побежденный шепчет несмертельно раненому победителю: «Не знаешь, какая боль!..»

Дневник Самойлова: «Поздно вечером звонок из Иерусалима. Толя. Возбужденный голос.

Т.С. [мама] безнадежно больна. Книга о Пастернаке – «академическая, структурная». Собирается писать обо мне.

– Вы умнейший человек в России. С «девушкой» [Л.К.Чуковской] я отношения прекратил. Она защищает своих друзей я – своих. (Имеется в виду А. И.) и т. д.»

Дневник Самойлова, 2.10.1978: «29-го три телефонных звонка из Москвы <...>: повесился в Иерусалиме Толя Якобсон <...> Ночью не спится. Думы о Толе, тревога за своих. Отвык от одиночества».

Дневник Д.С., 3.10: «…Толя был порождением атмосферы 60-х годов. Только в этой атмосфере, чисто русской, он и мог осуществляться. Из этого в 70-е годы возможны только два выхода: славный уход и уход бесславный. Толя думал, что выбирает второе».

Вдруг вспомнилось из Окуджавы: «Я клянусь, что это любовь была. Посмотри – ведь это ее дела». Может быть, отношение Д.С. к Якобсону сродни ослепительной и ослепляющей первой любви. Она не знает оттенков, не ведает снисхождения. К живому Толе, не оправдавшему великих надежд, осталось чувство, похожее на оскомину. «У самого не вышло, – тогда не смей заглушать других». Так, наверное.

Из Иерусалима я получил от него несколько писем. Ни одного не могу найти. Помню, последнее заканчивалось словами: «С червоточиной стал ваш покорный слуга...»

Из недавних стихотворений, связанных с Анатолием Александровичем:

28-е
Памяти А.Я.

День

на окраине сентября –
веха, что все уже без тебя.

Соберется честная компания
для ежегодного самокопания:

как мы прохлопали!
как мы смогли!..

Водку хлещи,
сигарету смоли.

Не понимаешь – не понимай.
К стуже готовься
и поминай
как звали

ДЕВОЧКА ИЗ ПРЕДМЕСТЬЯ

Как–то я видел фильм с Артмане (кажется) в главной роли
юной женщины, которой играли
все, кому было не лень –
непонятная радостная бездомность ее томила.

Слишком она хороша и плоха для этого мира,
чтобы он мог ее одолеть.

Я вспоминаю сотню подобных историй
и они почему-то вытягиваются в одну,
о которой мы горевали и говорили с Толей
Якобсоном по дороге ко дну.

Она
ходила в Центральный парк или к вильнюсскому барбакану 9).

В пятом классе ее изнасиловала шпана,
и все ей стало по барабану.

У нее было пять собак,
и во дворике рос душистый табак,
и было семечек до отвала –
лузгай так или сначала жарь,
и себя ей не было жаль,
потому она всем давала.

Как-то и я попался ей на глаза.
Лет в 15 находит такая креза,
что хочется улететь подальше,
но уже налегла бессмысленная плита.
А Она тишиной налита
и ночью поет улетай же.

Этот чувственный шепот непереводим
и может быть передан только песней.

Вдруг понимаешь, что ты один,
если сталкиваешься в толпе с Ней.

Получается: и Она одна –
не выпьешь и не наполнишь Ее до дна
и не заставишь рожать детей нам.

Потом Она выйдет за полицейского,
а мы все не вылетим из сада лицейского
и вечно оказываемся на Литейном.

Сквозь решетки смотрю на осеннее озеро,
а сверху летит небесная манка.

Тоже скажу: куда бы ни бросило,
всё вокруг – моя Якиманка.

Те получают Нобеля, эти Оскара,
но не умеют вернуть ни горечь, ни сладость –
от Ивана Грозного до Иосифа Бродского
никто не придумает, как с Ней сладить.

Плотнику, пахарю, бунтарю –
всем, которые так обласканы и облаяны –
говорю
из предместья, а не с окраины:

девочка – у нее крапленая кепочка
зубы как лунный лед
деточка – тоньше чем юная веточка
а мир замирает если она поет

Юра Збарский (Георгий Ефремов)1)

ВЕХА