Ури-Цви Гринберг С иврита Валентин Серебряков К оглавлению переводчика ВСЕВЛАСТНАЯ СМЕРТЬ – ЖИЗНИ ВРАГ!
I. Парфюмом смерти не заболтать Лосьона флакон — философии фрак, парфюмом смерти не заболтать. Готов их теории я развенчать, спорю до хрипа, но грусть не унять... Всевластная смерть – вечный враг! Беспомощна плоть, когда смерть настаёт, «Бессильны мы!» – скажут врачи. Все слабы… Могильщик землицы два метра найдёт для хоронящих, как час их придёт. Бессилен пришедший проститься народ – умрут все, хоть воем кричи. И тот, кто умерших привык принимать, закопанный в землю, замрёт. Таков изначальный закон… Даже мать, ребенка ещё не сумевши зачать, знает: могила родившихся ждёт. Есть сильные духом, что Богу под стать: герои в делах провидения; борцы за народ, им поют исполать; они вне пределов забвения. Бессмертье их – Божье знамение.
II. Мудрец могильщик А вы заметили: живет средь нас творец могильных ям, он человек неглупый? Хоронит всех: старик умрет, юнец… Вот собираются, и в центре саван с трупом, дар ненасытному земли бездонной чреву, и зев ей открывает на потребу своей лопатой наш живой мудрец. Собрались проводить, с венками ждут, когда покрыть надгробье будет можно. Цветы не знают, что им делать тут, их вырвали из грядки неотложно, купили для того, чтоб им завять на кладбище средь мертвых в тихой дрёме; а ведь могли бы много дней стоять в красивой вазе украшеньем в доме. Собрались все… Стал кантор отпевать, нас грустью голоса от боли отвлекать, кадиш учителей наших читая. Потом оратор начал выступать, смотрелся глупо, нам сверчка напоминая. Могильщик здесь единственный мудрец, не связанный с собравшимся народом, с лопатою выходит; он ведь спец, закон его иной; он не с живыми вроде; он в деле скор и завершает смерти приговор. Часы ума его как будто встали в нём… Могилу он отроет без страданья очередному в саване; заданье – отправить в бездну, – выполнит … И всё. Он точно уж мудрец – не поддается боли, со смертью как бы дружен поневоле! И больно видеть мне его с лицом забвенья. Как и цветам венков, мне нет спасенья.
III. Каков этот мудрец? И я разглядел каков этот мудрец, который умерших хоронит: он будто в земле из них строит дворец и в бездну посланцами гонит. Такой слез, как мы, не уронит из глаз, страдать, как и все мы, не будет. И он не умрет, как все люди, последний его наступить может час, когда топором голову размозжат иль ржа его съест, как железо лопат, которыми нас засыпает. Такой побратался со смертью самой; ей служит и с ней проживает на поле ее; за забором-стеной до ночи могилы копает… КладбИще к ночи запирает… Что сам там же будет засыпан землей, не думает он, но саван его ожидает. Он соками смерти наполнен как гроздь созревшей лозы… Он тления дух обожает и плесень могильную. Рад, когда дождь, надгробия все омывает… Он ест средь могил взятый впрок бутерброд, день полною чашей вкушает… Захочет курить, табак в трубку набьёт, как листья с бесплодного древа мертвящие, пальцами их разомнет у свежемогильного зева. Женат, а как детям родиться от гробовщика? – я могу лишь дивиться, во мне тьмы сомнений… Реальность размыта, как в зеркале вид: кудрявое дерево в роще стоит, но без плодов и без тени.
IV. Ночь будет в радость В лицо мудреца я вгляделся сполна: печали не знает, улыбке нет места, как в мордах зверья… Неприязни волна никак не способствует дружеским жестам. И я отвернулся лицом на поля, к встречному ветру и запаху дня. чтобы не видеть могил… Наконец я рад, что не этот могильщик-мудрец. И пестрота новых чувств увлекает меня. Упавший на город закатный пунец золото красной пыльцою припудрит, ароматы пахнУт и водою проточной мы руки омоем и Господа точно благословим, кто сочтет это мудрым. Спокойно уснем мы на чистой постели… С крыш под луной светлячки заблестели. Ночь будет в радость. Того и хотели.
V. А скотина мудра Увидеть тебя мне еще бы хоть раз, пусть в саван завернуто тело… Зашитый, безликий ты страшен сейчас! Вчера ты бледнее был мела! Сегодня под вечер уходишь от нас! Когда я следил, не закрыв в скорби век, как нам подобный живой человек тело умершего прячет навек, мудрее ли я меньших братьев своих, о смерти и жизни не ведающих, четвероногих, летающих, ползающих, чей уход неизбежен, но тих? А тут говорун, как надгробный сверчок, никак не закроет свой рот на крючок? Будет ли пес у могилы служить? Петух свое ку-ка-ре-ку выводить? Как мы обмануты, нищи, глупы, стоя над ямой, он, я и ты – дети познания, песен, мечты! А скотина мудра, из них особь любая ничего о скорбях похоронных не знает, толпою сородичей не провожает. Да, скотина мудра… Вот бык, уж поверьте, несет на рогах свою участь до смерти! Достойно несет ее, мощно мычит! Сравнится ли с ним похоронный пиит? Бык – хлева и пастбища житель, травы от природы ценитель!
VI. Свил ворон гнездо Свил ворон гнездо себе в кроне сосновой, качалась от ветра сосна наяву. Но вот ураган навалился суровый, сломалась сосна и упала в траву. И ворон кружился над рухнувшей кроной, остатки гнезда был не в силах спасти, наверное, плакал… Вороньего стона не поняли мы, не смогли различить в голосе ворона хрипло-невнятном скорбь его птичью – и это понятно, – не радует скорбь нас, ведь не трель соловья. А ворон мудрейший из птиц, так выходит, от правды суровой не скрылся в личину, все знает о смерти. Сам ест мертвечину, и, видимо, верит, что этим он, вроде, рвет суть самой смерти в нашей природе… До смерти своей хранит веру в крови и каркает громко со смыслом: «Рви-рви»! Стал птицею смерти, хоть враг ей бесспорный, и смерти всей сутью противостоя… От символа стал оперением черный, и в голосе легкости нет соловья.
VII. Жесток этот круг На стройке в земле откопали скелет: был человек, больше нет его, жаль. Так нас откопают по прошествии лет… В этом тоска и печаль! Каким был человек? Глаз небесная синь, прозрачный янтарь или зрелая вишня? Шелковистость волос? И попробуй накинь на скелет части тела – все лишни. Шли ночами дожди, проникали на дно к телу, в его погребальное ложе… Кто вспомнит теперь, как смотрелось оно до савана, в теле и коже? Остался скелет… Не саван, не тело увидели люди на дне этой ямы… Легко уберут кости (плевое дело) своими руками, своими руками! Проложат по плану в траншее трубу, дом рядом поставят, родятся в нем дети… А их после смерти уложат в гробу и, новое строя, отроют скелеты. Жесток этот круг… Только слезы и ужас: по каре Божьей круговорот: родился и умер… И ждут тьма и стужа все поколения из рода в род.
VIII. Смерть умрет среди нас То, что мы плачем, родных погребая, что нас гнетет неизбежная смерть, ее и животные с дрожью встречают – знак несогласия означает с тем, что живым надобно умереть. Каждый болящий молящимся взором, Небу судьбу свою слезно вруча, просит Всевышнего, ждет от врача надежды на чудо, взамен приговора. Чтоб доктор с улыбкой сказал: так и быть, к Всевышнему рано душе отходить. Блаженна ученых врачей круговерть – ищут упорно, борясь по наитию с тем, что живым надобно умереть! И приближают мгновенье открытия! Амэн, я верю день этот придет, и мир восхитится от края до края, Спасителя рода людей восхваляя: «Ура!», – врач от смерти нашел антидот! Песнь гимну подобна средь почти утонувших, сумевших на дно неожиданно встать: окончились муки, мы вновь средь живущих: не чувствуем страха и можно мечтать: все преодолимо, уж коли насущно: ищите и верьте, настанет тот час, когда смерть навеки умрет среди нас.
IX. Ты слышишь? Ты слышишь? Я слышу не лиственный трепет, а радостный голос древесных стволов, что доски из нас на поделку гробов делать не будут, в могилах и склепах нам гнить не придется среди мертвецов. Деревья и те пуще прежнего рады, что смерть для живого уже не преграда. И знают деревья, что с доброй улыбкой будут готовы стволы отдавать чтоб делали люди кифары и скрипки, столбы для хупы, новобрачным кровать и для младенцев скрипучие зыбки, рамы для окон, чтоб солнце встречать, двери домов, запираемых ночью, балки, стропила, чтобы крыши упрочили… Для всяческих нужд всем, не знающим смерти, во дни пребыванья в земной круговерти. Ты слышишь? Я слышу: земляне ликуют, сам изумлен – теперь сыновья не хоронят отцов, – и ропот ушедших давно мертвецов, что не дожили до этих времен. Вновь радость наполнит сияньем рассвета впервые любовь осознавшую плоть, земля откровением новым согрета, божественно ясным и девственным вплоть до изгнания Адама из рая, жили в котором, смерти не зная. Ты слышишь? Да слышу я, все и кругом Господа славя, поют: Аллилуйя! – всерьез объяснив мира радостный слом причудой божественного поцелуя!
X. Только мать Только мать, дать способная жизнь зарожденным в ней детям, одна, согласись, если дети умрут, будет помнить о них, обмирать у могил их… Вглядись, в мире всякая мать – Рицпа*, дочерь Айи. Льют дожди по ночам, и страдает она, что в раскисшей земле тела стынут детей… Помнит запах их тел, не спит ночи она, в думах там у могил, под потоком дождей. А весна за окном… Ой как больно без них, средь живых ребятишек нет ее дорогих, не доносится голос детей заводных. Лишь трава по весне на могилках родных. У нее есть друзья и знакомые – много: приходили ко гробу, венки возлагали, исполняли по дружбе все чинно и строго и ушли, разделив с ней минуты печали, прошлых связей все больше теряя детали… Не держали их в сердце, не думали днями об ушедших, как мать. Смерть случилось, ну что ж… Не пришли бы смотреть они к вырытой яме и на тело, что в саване, если вдруг дождь. Им приятней, чтоб звук дождевой канители плыл в ночи с ароматом цветущей сирени… Хорошо в своей спальне им спать на постели. _____________________________ * Цар. 3:7; 21:8,10,11
XI. К царству Божьего человека Может погаснуть жизни огонь? – Видим, что угасает! Может унять море Божья ладонь? – Видим, что унимает! Может органа больше не быть? – Вот музыка в нем исчезает, бурное море, явив свою прыть, волною его накрывает. Как погаснет огонь, замрет океан, смолкнут органы, что человеку останется? — Саван и морок могилы... Холодная ночь мрачна и уныла; и роет могильщик в полях безымянный... Но избранный Богом ему говорит: – Надо могилы рыть прекратить и уходить! Бросив лопату, исчез безымянный. Пусть в мире избранный Богом царит! 25.07.21