|
Ури-Цви Гринберг С иврита Валентин Серебряков О ДРУГЕ ПЕКАРЕ И ЕГО ДОМЕ Поэтическая проза 1. Пекарь То было в мои годы молодые: когда стихи в сиреневую пору я начинал слагать во граде Львове, изгнанья моего недобром месте. Был друг там у меня в годах преклонных, нет, не аристократ, душевный очень заправский пекарь. Он месил ночами для хлеба свежего очередное тесто; пылала печь его как горн кузнечный. А утром развозил он хлеб готовый заказчикам своим в фургоне крытом на лошади гнедой с оттенком меди. Я вижу до сих пор, почти как в яви: вот он стоит, отяжелевший телом, перед огнем в горниле жаркой печи: пот льется по лицу, груди широкой, по животу, а он большой лопатой орудует привычно и проворно – забрасывает в жерло формы с тестом и вынимает их с румяным хлебом, душистым, что глазами так и съел бы. 2. На войну Два сына у пекаря были, две дочки. И сердце к одной прикипело моё, вздымалось, как волны, и пело стихами: в осенние дни расцветала весна. Любовь полыхала во мне ароматом, как благоухающей мирры букет. Но с близкими стала суровой разлукой война мировая – лихая напасть. Пришел я проститься к душевному другу, а дочь была рядом. Двойная печаль! Нелегкое вышло у нас расставанье, плечо опустив, друг смотрел на меня, стоял тяжело он и как-то согбенно, ресницы блестели от капелек слез: меня потерять на войне он боялся сильней, чем ушедших своих сыновей. Глаза в это время у пекаря были слегка водянистые с голубизной, подобны глазам дорогого мне деда, да благословенна будь память о нем, раввином он был подо Львовом в Глинянах. Друг плакал, мне виделось: плачет мой дед. 3. На могиле Шабтая Цви В походах мелькали военные будни среди мне неведомых гор и рек, в которых мне виделись, то ли от страха, то ли от горестей бранных невзгод, картины иные – не ужасов бойни, нет, сердце тянулось к родимым краям, к любимому дому и к неземному цветку, каким чаялась пекаря дочь… А время бежало, и я оказался вдали от рек Савы и Дрины, от гор Черногории-Боснии, рядом с албанским селеньем, где тело Шабтая Цви погребено. Стоял одинокий в далеком краю я, еврей молодой в форме из шаатнеза, солдат императора Франца Йосефа… Я сдернул винтовку с плеча и по горке могильного холмика стукнул прикладом, где камень без имени бывшего шаца лежал, затерявшись в траве, и сказал: «Вот я, Ури Цви, сын Батшевы из Львова, чужого мне войска невольный солдат, стою на могиле Шабтая Цви в грусти: ты стал другой веры, Эфенди Мехмед». 4. Фото с войны А во Львове, в Галиции дальней, пекарь ночами все тесто месил и лопатой своей отправлял в печь буханки, а поджаренный хлеб из печи выносил. И телега с лошадкой гнедой с медью масти по утрам доставляла заказчикам хлеб… Было мало машин, и телега, как в сказке, каждым утром катилась в блестящей росе. Иногда я слал письма в конвертах без марок в отчий дом, другу-пекарю, дочке его, о которой я помнил все дни на войне. Так однажды случилось, Как-то вышло, я в форме солдата фотографию сделал для пекаря-друга, понимая, что фото увидит и дочь, у фотографа серба, случайно стоял он на углу у моста над рекою Миличкой, в самом центре Сараево, где Фердинанда убили два серба, борцы за свободу. 5. Письмо друга Возвратилась ко мне фотография эта в конце дней задушевного друга, с письмом, полным нежности. Он мне писал: «Ты же знаешь, все дни нераздельной любовью я любил Исраэль и еврейский язык. Я желал жить в стране, где ты пишешь поэмы, и на хлеб зарабатывать честным трудом. Ведь к труду я готов. Но не мог я одним только сертификатом привезти в Исраэль всю большую семью, а тебя утруждать – мне помочь, – не хотел я. Но сейчас слишком поздно. Поздно уже. Возвращаю тебе фотографию, что ты мне прислал, когда в Сербии был на войне, может быть, у тебя такой не сохранилось. И еще у меня к тебе просьба большая: напиши мне рукой своей несколько строчек из стихов, сочиненных в Иерусалиме. Я их в рамочку вставлю, на стену повешу у кровати моей, чтоб на строчки смотреть, пока глаз своих я не сомкну навсегда». 6. Его Иерусалим А теперь, что случилось: гои пришли, и дом пекаря стал их владеньем. Сам пекарь, жена, сыновья и две дочки на кладбище Львова погребены… И вот что сегодня прочел я в газете от 24 июня 1966 года: «На месте кладбища в городе Львове вырастет новый район для жилья». Ужасная явь, я не верю глазам! Лишь копии строк, что рукою своею когда-то писал я чудесному другу, – вот буковки эти на ветхой бумаге останутся памятью плоти умершей, как Вечного духа немая печать… Печаль меня полнит о бренности плоти. Недаром же молятся люди Творцу: «От тленья спаси нас!» Ведь сказано в книге: «Даже если иду я долиною смерти, зла не боюсь я, всегда Ты со мной». И пекаря вижу не в блеске огня я перед горнилом его хлебной печи, а стоящим спиной к галицийским пожарам в старческом теле, нагим до ступней, на бледном челе его градом застыли слезы тяжелые, а глазами ко мне – к его вожделенному Иерусалиму. Да воспарит молчание его от земли к Отцу нашему на небесах, который отвратил лик Свой от него, как и отвратил свой взгляд от всех евреев на широких просторах, которые отныне и навеки я называю Ямой Европы. Амен и амен! А здесь – здесь и его Иерусалим! 07.02.2020
|
|
