| Из Ури-Цви Гринберга С иврита Ханох Дашевский Золотая пава(1) Ты в золоте вся, а пышные перья пестры! Волшебная птица – душа моей мёртвой сестры! Прищуренным оком глядишь, не мигая! Постой, и явилась к народу Завета беда, не мигая, смотрела волшебная птица тогда. Дом в краю Амалека: для волчьих клыков он приманкою был, как овечий загон; те, кто жил там, мечтали сквозь слой облаков нашей древней страны увидать небосклон… Он разрушен теперь, этот дом, и сожжён. Дом, где Бог открывался, едва наступала заря где молитвы читали, нараспев говоря дом, где ждали Мессию в облаченье царя, но вломился туда с тесаком обнажённым бандит… (А волшебная птица прищуренным оком глядит) Не сжимал я в тот день заострённый топор, и соседу-убийце не дал я отпор. Не сломал ему рёбра, не втоптал его в грязь: я из дома бежал, ещё прежде чем кровь пролилась. Я из дома бежал, ибо не был бойцом, Вкус сраженья познавшим – я был беглецом, был я сыном чужбины с тоскливым лицом… Я, как заяц, бежал, ускоряя свой шаг, а тела моих мёртвых наполняли овраг: нет над ними плиты, и надгробный не высечен знак. Мать над ними не воет ни ночью, ни днём, ибо коршун склевал и её, и кружил там, махая крылом. И теперь я взываю из теснин, и кровава надо мною луна, словно в полночь Девятого ава. И в субботу и в праздник – в глазах моих пава. А над кровлей моей – пустота птичьих гнёзд, я в печали сижу от восхода до звёзд, вместо музыки – плач, вместо трапезы – пост, ибо кровью посолен и сдобрен мой суп. Мне, как саван, постель, я и сам, словно труп – только вопль мой срывается пламенем с губ. А ночью я вижу, как Храм мой горит: Орёл – вестник смерти во сне надо мною парит. Мечами звеня, легионы идут по стране. Галеры на море и факелы… Небо в огне, погоня за мной, и я, как олень, в западне… Среди братьев мой стих не находит ответа, и тяжёл для руки моей скипетр поэта. Даже если б отломанной веткой я мог оторваться от дерева плача, меня бы стерёг образ птицы волшебной и мучил, и жёг… Если глух ко мне брат, если любит покой, я вопьюсь в его сердце своею строкой. И пишу я стихи, ибо велено мне три стены с трёх сторон к той пристроить Стене, что одна уцелела в крови и в огне. И вспахать мою землю, и царский собрать урожай, и пещеру найти, где скрывался мой лев Бар-Йохай Почему же тогда, как чужой мне мой край?! И кого мне просить среди ночи: впустите меня? И кого разбудить мне, у двери звоня? Я, как Йов, полон скорби, но здесь утешителей нет: только шляпу едва приподнимут и скажут: привет. Каждый день я живу в ожиданье поры, когда из болот мы взойдём на вершину горы, и на двух берегах Иордана раскинет шатры! И уже приготовлена здесь и настроена лира отцов, чтобы петь в честь несущих великие вести гонцов в окруженье хранителей Торы – моих мудрецов… И смотрю я на паву, на её золотое перо, как нашедший колодец, а в нём – золотое ведро. Скажи мне, сестра моя, пава, скажи мне одно: Если мать и отец наши в прах превратились давно, почему же стоят они рядом, в раскрытое смотрят окно?... Дай мне руку, сестра! Мы с тобою войдём, как бывало когда-то, в наш старый родительский дом: перед нами субботние свечи, бокалы с вином… Кровь и мёд, мёд и кровь! Ты убита, сестра, ты мертва! Только наши субботы остались – и в них ты жива, и в короне Бат-Шевы Но волшебная пава прищуренным оком глядит, и крыло расправляет: вот-вот улетит. Сестра моя, пава! Мы спустимся вместе к реке: не зашло ещё солнце – и розовый свет вдалеке. Деревьев лесных отраженья колеблет затон. Подожди хоть немного! Ещё не померк небосклон, не взошли ещё звёзды: опустится тьма – и останется мне только вечер, сводящий с ума. Слушай, пава: чудесные крылья раскрыв, улетать не спеши…Ты убита, сестра, а я жив! Семь субботних небес без тебя как откроются мне, без прищуренных глаз, без реки и без леса в окне?! Улетела волшебная птица в закат… Подо мною земля, как открытая бездна… Назад мою паву зову золотую, и тает мой крик, только имя сестры ещё помнит и шепчет язык… Где могилы мои, на которые падает снег, я не знаю… Тела моих близких топтал Амалек. Не оденется плотью живой этот прах от элегий моих, от тоски в моих горьких стихах. Перед взором моим золотистое пламя волос моей павы – а прошлое ветер унёс; слёз в глазах не осталось – там кровь вместо слёз… Не восстанет мой дом: он под небом чужим превратился в огонь, в груду углей и дым, но стоит и да будет стоять, нерушим, тот, что нам всех дороже – Иерусалим! Не похожи на рот, где зияют просветы щербин, твои стены! Осталась в колодцах вода. Мы – твои сыновья, из кровавых чужбин, не забыв о тебе, возвращаемся снова сюда. Ты для нас был и есть, ты пребудешь во веки веков: не возьмут тебя в плен, не наденут оков, не пройдут по дорогам твоим вереницы рабов, не придёт Амалек, всё круша и губя, и в минуту отчаянья Бог не оставит тебя!... В этот полдень над нашей страною туман, и затмения чёрное солнце мерцает сквозь тучи. У моих берегов патрули англичан, и забор на границе поставлен колючий… И пророчество прервано на полуслове, и на лике луны след запёкшейся крови. 1945г. (1)классический образ еврейского фольклора (2)знаменитый каббалист и участник борьбы с Римом (2-й в н.э.). Согласно традиции – автор каббалистической книги "Зоар" (Сияние) (3)мать царя Соломона. Так же звали и мать Ури Цви Гринберга (4)во время войны англичане закрыли границы Палестины, где под английским мандатом находилось еврейское национальное образование, от еврейских беженцев из Европы.
|
К сравнению переводов |
