Пламя нас не спалит, не потопят нас воды.
В том суровая милость судьбы, сила нашей породы.
Велика жажда жизни у нас: из толпы беглецов,
из унынья и слёз, выйдет новое племя бойцов.
Мы у края раскрывшейся бездны увидим врага:
стадо дикое, злое, тяжёлые бычьи рога.
Им пощады не будет – настанет их день роковой,
и как Сдом, как Ашур и  Бавель, издадут они вой.
Их цветущие пашни горелою станут травой.
Только в Книге времён, где записаны прошлые дни
нашей кровью и плачем  – помянуты будут они.
Этот образ, который со мной говорил,
до того как пришла гибель в наши дома:
воплощенье Иосифа Флавия – был
для меня огорченьем, сводящим с ума.
Он меня называл «рабби Хаима сын»,
и терзал мою душу до самых глубин:

«Рабби Хаима сын! Веришь ты, что придёт
долгожданный потомок Давида с мечом?
Что Масли́чную гору тот меч рассечёт
на две части, и озером станет разлом?
И что будет за ним вся небесная рать,
что сердца будем мы с его сердцем сверять,
и луна будет ночью, как солнце сиять?

Зарастут твои дряблые щёки травой,
Но не выйдет из лона герой и пророк,
ибо нет больше в жилах той крови живой,
потому что в сраженьях излился поток
на холмах Галилеи, у Храмовых стен,
из раскроенных тел, из разорванных вен.

Это было давно, и прошёл этот род.
А теперь у евреев лишь плач на крови,
лишь тропа, под которой трясина болот,
лишь проклятье: «В крови умирай и живи!»

Породят ли их слёзы другого Моше,
Иеошуа ли встанет с сияньем в душе?
Рабби Хаима сын! Унеслось за моря
это Царство – и плешь под короной царя.
Только в грёзах они могут чувствовать жар.
Вместо Храма у них – поученья отцов,
вместо Царства великого – жалкий базар,
строят замки воздушные вместо дворцов.

Посох вместо меча…
А на что им мечи?
Только посох и нужен тому, кто с трудом
ковыляет, незрячий, в опасной ночи́
там, где стены и башни построил Эдом.

В нём величье и мощь – это солнца сыны.
А евреи – печальные дети луны;
на их пасмурном небе не видно зарниц –
только тучи и стаи испуганных птиц.

Словно мясо живое, без кожи на нём,
их тела беззащитные ночью и днём.
Милость – лечь и забыться прерывистым сном.
Воду осени пьют из болотных низин,
воду слёз – пока старый не треснет кувшин.
В них надлом – от рожденья до самых седин.

Рыть могилы привыкли, привыкли к резне,
и обиды глотать и насилье терпеть.
Находить непотухшие искры на дне,
и всегда подставлять свою спину под плеть.
Древней славою душу больную ласкать,
ключ от райского сада повсюду искать,
одиноко встречать вечер пасмурный свой,
приникая к могильной плите головой…
Вся их жизнь – вечный плач, вечный траурный вой!

Разве это величья Давидова род?
Разве к ним повелитель и воин придёт
в яркокрасном плаще, под талитом броня?
В жалком племени том не осталось огня.

Горе вышло от них, незнакомое нам:
разрушенье и скверна, неверье и срам.
Точит наши устои и губит, как яд,
гасит нашу свечу…
Обрати на них взгляд:
обезьяньи ужимки и в сердце разлад» –
Но сказал я: «Как в поле колосья взойдут,
так взойдёт это племя!
Не кончится род!»
И пускай мои щёки травой зарастут,
и могильную надпись пусть время сотрёт,
но придёт тот, чей образ сиял нам в веках,
как бин Нун, он ворвётся со стягом в руках,
и приход его я воспеваю в стихах!

Кровь разбавлена наша слезами тоски.
Но стихами поэт, словно взмахом кирки,
пролагает дорогу – по ней, как ручей,
из краёв Амалека, из страшных ночей,
из свирепых лесов, из унылых болот
в океан наша древняя кровь потечёт.
Нашу скорбь и печаль, словно камни на дне,
навсегда мы оставим в морской глубине.
Удивятся народы: «Где чуду предел?
Как велик этот род! Как он выжить сумел?!»

И забудем мы боль наших сгорбленных спин,
и корону Давида из грязи и тьмы,
от полей нашей кровью политых чужбин,
понесём прямо в Царство Израиля мы.

Вижу я, как отчаянье вьётся змеёй,
и, сгорая, становится светом оно;
а в руинах, засыпанных чёрной золой,
в древних глыбах сияние видеть дано.
И веками оно устремляется к нам:
к нашим старым стволам, к нашим новым ветвям.

Вижу я: как олень, вдруг услышавший рог,
ото сна пробуждаясь, воспрянет народ.
И когда, в день великий, исполнится срок,
встанет он, как волна, устремляясь в поход.

За бедою беда, за изгнанием – плен,
но хранит он упавшие стяги колен.
(3)
Как его не топи, как его не трави –
не угаснет огонь в его царской крови.
Его скипетр цел и, завещанный нам,
вечен он, как вершина, где высился Храм.

Я иду по тропе, как идёт следопыт
впереди ополченья: разведчик дорог.
Жизнь моя – это кузня, где пламя горит,
и железо приносят туда, чтобы мог
занести над ним тяжкий свой молот кузнец:
молот братской любви и единства сердец,
без которого горе и траур у нас,
и геенна раскрытая – всем напоказ.

Затрубит провозвестник у древних ворот,
и пробудит дремавшие прежде края,
и тогда мы услышим, как снова поёт
арфа в Доме Царя на горе Мория.

И когда над ночными полями чужбин
вижу молнию я – в этом страшном огне,
словно ангела пламенный меч-исполин,
меч Давида сверкающий видится мне.

Запах трав, прорастающих между руин!
Мёд отцовской земли – ароматы долин!
Не поймёт тот, кто хлыст надо мною занёс,
что росою Кармела и утренних роз
станет в будущем едкая соль наших слёз.

Да, придёт этот день…
И пусть буду лежать
под надгробьем, укрытый от взоров – мой сон
барабаны разбудят: то двинулась рать,
то Израиль идёт, чтоб взойти на Хермон.

В час, когда наше небо окрасит восход,
солнце Запада, солнце Эдома зайдёт.
И к горам подойдёт поколенье живых,
и в стихах моих буду и я среди них:
их победною песнею станет мой стих.

Там, где воин еврейский когда-то ступал,
по пустынным холмам – где сражался и пал,
где могилы теперь – там он снова пройдёт,
и у моря свои остановит полки.
У прибрежья на якорь поставит он флот,
вспыхнут факелы там на осколках тоски.

Там, где были вчера запустенье и прах,
завтра вновь оживёт: на равнинах, в горах.
Я б хотел подойти к одному из солдат
и сказать ему тихо, коснувшись рукой:
«Если б знал ты моё поколение, брат,
Ты б не выдержал запаха рыбы гнилой»

Кто сбил с толку народ, кто сердца их смутил?
Кто добавил в их золото ржавый металл?
Кто им небо затмил и сиянье светил?
Кто их царственный мрамор соломой застлал?

Я чужим был в моём поколенье: мой стих
был пантерой, вгрызавшейся в души глухих,
раздиравшей своим откровением их.
Но дремали они и не слышали слов,
были плотью больной со следами зубов,
ибо предал Защитник их в руки врагов.
И я пел им, несчастным, о древней поре,
и о Храме на нашей священной Горе.

Плугом песен моих я вспахал их песок,
там провёл борозду и оставил посев:
веру в царство Давида, пророчество, гнев;
и увидел на поле лишь первый росток,
перед тем, как в свой час вместе с мёртвыми лёг.

Но услышал я гулкую поступь бойцов,
и сказали мне их барабаны: "Вставай!
Удобрением был этот край мертвецов,
плодородной землёй, где взошёл урожай.
Это поле, которое ветер косил,
породило стремленье и множество сил,
породило потомков с отвагой в сердцах!
Вас, мои сыновья, воспеваю в стихах,
ждёт вас радость, а я возвращаюсь во прах»

Так закончил я речь, и сказал мне в ответ
этот образ Иосифа Флавия: «Нет
больше слов у меня, не продлится наш спор»
Обратил я к Иерусалиму свой взор:
в Храм душа поднималась в молитве моей,
и молился со мной мой соперник-еврей…

Запах нарда идёт от Святая Святых…
Луч рассвета на кровлях горит золотых…

В небе Двинска – закат: надо мной легион
наводящих тоску ненасытных ворон…