Юна Вертман. Анатолий Якобсон.

"Странички о Толе" впервые напечатаны в сборнике: Анатолий Якобсон. "Почва и Судьба". Вильнюс-Москва, Издательство "Весть", 1992. Сборник издан ограниченным тиражом и остается труднодоступным. Далее в примечаниях используется сокращенная ссылка на это издание: сб. "Почва и Судьба".

Второе, неудачное напечатание без посвящения годовщине со дня гибели Анатолия Якобсона: Журнал "22", №129 за 2003 год.

Предлагаемый вариант "Страничек..." свободен от замеченных ошибок, дополнен фотографиями и подробными примечаниями.

Подготовка текста, подбор фотографий и составление примечаний: Василий Емельянов, Иерусалим

Юна (Юнона Давидовна) Вертман (6/VI-1931 – 12/VIII-1983) – театральный режиссер и педагог, театровед, кандидат искусствоведения. В 1953 году закончила Московский Педагогический Институт им. Ленина. Преподавала русскую литературу в средней школе. В 1964 году закончила режиссерский факультет Театрального Училища им. Б.В.Щукина. В аспирантуре Щукинского Училища изучала творческое наследие и педагогическую систему выдающегося русского актера и театрального педагога Михаила Чехова, преподавала мастерство актера на кафедре актерского мастерства. В 1976 году защитила кандидатскую диссертацию "Театрально-педагогическая деятельность Михаила Чехова" в Институте Истории Искусств, г.Москва. Преподавала мастерство актера в Государственном Училище Циркового и Эстрадного Искусства в Москве. Инсценировала произведения Н.В.Гоголя, Н.Е.Салтыкова-Щедрина, А.И.Герцена. Печаталась в журнале «Театр» и других изданиях. Ставила спектакли в театрах Кишинева, Томска, Свердловска, Казани, Саратова, Новгорода, Чебоксар, Калинина, Астрахани, Иркутска. Спектакль "Записки сумасшедшего" по Н.В.Гоголю с Александром Калягиным в роли Поприщина, поставленный Юной Вертман в 1968 году в московском театра им.Ермоловой стал заметным событием в театральном мире.

Анатолий Александрович Якобсон (30/IV-1935 - 28/IX-1978) – преподаватель русской литературы в школе, эссеист, критик, поэт, переводчик, теоретик перевода, лектор. Сам он определял свои эссе как опыт создания «литературы о литературе». Результатом явился сборник статей: "Конец трагедии" (о Блоке), "О романтической идеологии" (поэзия 20-х годов) и "Царственное слово" (Анна Ахматова) – Нью-Йорк, Изд-во им.Чехова, 1973. За книгу "Конец трагедии" Анатолий Якобсон был принят в Европейскую секцию международного ПЕН-клуба.

А.А. Якобсон – не только писатель, но и общественный деятель, один из зачинателей и участников движения за права человека в СССР. С апреля 1968-го по октябрь 1970-го он был одним из составителей и редакторов подпольной самиздатской "Хроники текущих событий",1) с мая 1969-го по октябрь 1972-го член "Инициативной группы". Его именем подписаны многие правозащитные документы, в том числе и протест против суда над Синявским и Даниэлем. Осенью 1973 года Якобсон вынужден был эмигрировать в Израиль. Осенью 1978 года покончил собой... Похоронен в Иерусалиме, на Масличной Горе, неподалеку от своей матери.

(Использована биографическая справка об Анатолии Якобсоне, составленная Л.К.Чуковской.2))

...Нужно написать о Толе, а не о себе и своих потрясениях. Но как разделить?

Познакомились мы 28-29 августа 1960 года.3) Я тогда полна была радостью прикосновения к желанной профессии - училась на режиссерском факультете. 4) Все остальное представлялось вторичным, временным, каких бы душевных вкладов ни требовало. Но живая работа с детьми все-таки невольно затягивала; а работала я тогда учительницей, преподавала литературу в старших классах. В школу 689, где уже год работал Толя, я перешла из другой - вместе с директором. От 1-ой Беговой улицы сравнительно удобно было добираться до Щукинского училища - это меня и прельстило. (Нет теперь той школы - расформировали; нет и тогдашнего директора - Зои Сергеевны Дмитриевой. Она покончила с собой в 1971 году. Тоже, говорили, депрессия).

Шел педсовет. Зоя Сергеевна меня, "новенькую", представила, я встала и, что называется, остолбенела, обожженная горячим, буйным и в то же время обнаженно-добрым взглядом какого-то, как мне показалось, мальчишки.

Ему было тогда 25, а выглядел на 19; преподавал историю в тех же классах, в каких мне предстояло вести литературу, и в одном из них, 9-ом "Г", значился классным руководителем.

После педсовета мы стремительно и бурно разговорились; его обжигающая контактность затягивала, завораживала. (Скольких он так согрел, и до какой же степени никто из многочисленных любящих не в силах был достойно ответить, согреть и успокоить его, так обостренно нуждавшегося в понимании и успокоении.)

А через несколько дней он пришел ко мне на урок. Я лопотала какие-то банальности про декабристов, самоуверенно игнорируя поместившегося на задней парте беспокойного мальчишку - классного руководителя Анатолия Александровича Якобсона. Стыд от этого воспоминания не прошел до сих пор. Хотя, с другой стороны, если бы я знала, при ком я дилетанствую вокруг одной из самых пронзительных тем русской истории, у меня бы, очевидно, язык прилип к гортани. После урока "беспокойный мальчишка" отвалил мне темпераментный комплимент, которого я не заслуживала - урок был вполне заурядным; незаурядной была Толина щедрая доброжелательность - и пошел провожать. Так, "на производственной почве", началась наша дружба.

В самом начале 60-х годов по Москве ходила наивная анкета, наподобие той, какую дочери Маркса придумали для своего отца. Некоторые Толины ответы я помню. «Ваше представление о несчастье?» - Ответ: «Распоряжаться людьми». «Ваша любимая песня?» - Ответ: «Это было на бану, под Ростовом-на-Дону». Шутовской ответ объясняется тем, что у него было поразительное, комическое отсутствие музыкального слуха, тем более непостижимое при его абсолютном слухе на стихотворный ритм. «Ваше любимое занятие?» - Ответ: «Трепаться с друзьями». Как он это делал! Никто из легиона его партнеров по этому святому занятию, я уверена, никогда не забудет Тошкиных вдохновенных монологов: доверчивых, умных, горячих.

На вопрос: «Ваш любимый режиссер?» он ответил: «Вертман». Меня тогда это очень веселило: театра он никогда не знал и, в общем, не любил, мои спектакли стал смотреть много поздней, а ответ этот означал, что я принадлежу к числу тех многочисленных счастливцев, с которыми он любит "трепаться".

С чего бы ни начинался так памятный многим, презревший всякое представление о быстротекущем времени треп, неизбежно выгребали на стихи. В одном из Толиных писем ко мне есть такое признание: «Я, знаешь ли, очень все-таки люблю стихи. Иногда кажусь себе каким-то противоестественным существом, у которого атрофированы все органы чувств, кроме одного, за счет прочих непрерывно развиваемого».5) Давид Самойлов (1920-1990)

Когда речь шла о поэзии, он не допускал легкого безответственного тона собеседника, небрежности и тем более невежества. Дело доходило до курьезов. Когда мы в школе проводили вечера поэзии, он неистовствовал, если исполнителям аплодировали.

Отчетливо помню и такой комический эпизод: летом 1962 года мы вместе поехали в Ленинград. Как-то так случилось, что Толе удалось выбраться туда впервые, я же бывала там не раз, город знала пристойно, к тому же еще свежа была в памяти разнообразная академическая премудрость - у нас на режиссерском историю искусств преподавали серьезно - следовательно, роль гида не доставляла мне никаких отрицательных эмоций, тем более, что слушатель попался удивительно доверчивый. Живопись он не очень-то знал, все было ему впрок и в радость. Бродили мы по городу, по Эрмитажу, по пригородам и везде, где полагается, до одурения, все было прекрасно, как вдруг он услышал про автобусную экскурсию. И так ему захотелось! «Поедем», - говорит, - «пожалуйста, наверное, ты мне чего-нибудь не показала». Купили билеты, сели в автобус, и Тошка мгновенно уснул, потому что накануне ночью ходил смотреть, как разводят мосты. Спал себе мирно и сладко, как вдруг дамочка-экскурсовод произнесла: «Невы державное теченье и береговой ее гранит». Услышав это "и береговой", Тошка подскочил, как ужаленный, а потом приказал сквозь зубы: «Притворись, что тебе плохо». Мне было совсем не плохо, а даже очень смешно, но я притворилась, автобус остановился, мы выскочили и пустились наутек.

Его взаимоотношения со стихией поэзии были насыщены буйной силой: истовой, коленопреклоненной признательностью, когда речь шла о дорогом ему, и беспощадной, подчас даже грубой категоричностью, когда поэзией именовалось то, что было ему чуждо. Эти противоположные качества - благоговейная признательность и категоричный максимализм - весьма ощутимы во всех его последующих работах, но задолго до того, как он начал писать о стихах, он наговорил, "натрепался" с друзьями на десятки так и не написанных книг. Увы, эккерманов при нем не состояло: мы были молоды и самоуверенны, то есть глупы. Не то, чтобы кто-нибудь из собеседников-слушателей особенно грешил невнимательностью: слушать Тошку было наслаждением - а просто казалось все это естественным, обязательным, вечным.

Но в нем самом исподволь зрела потребность систематизации, и мы придумали факультативный курс русской поэзии ХХ века, как бы в дополнение к основному курсу русской литературы, который я вела на обычных школьных уроках.

Как водится, кружок русской поэзии, который ведет почему-то историк, да еще на самых что ни на есть общественных началах, не мог не вызвать подозрений; тем более, что и так, без всякого кружка, учитель Якобсон всем своим обликом провоцировал начальство бдить в ожидании какого-нибудь беспокойства. В молодости ему всегда было жарко, зимой он ходил в расстегнутом грошовом пальтишке. Жар этот как бы накапливался в нем и около него, создавая зону повышенной опасности. Всегда казалось, что вот сейчас что-то с ним или около него стрясется. «Молодой человек, почему вы здесь стоите?» - не раз при мне обращались к нему встревоженные служители городского транспорта, когда он застывал в проходе в неудобной позе, как бы изготовившись к какому-то старту, а на самом деле - вдруг погрузившись в себя. Состояние такое он сам издевательски называл «созерцательностью идиота», пытаясь уверить меня, что никакой внутренней работы в это время в нем не происходит. Я всегда боялась, что он попадет под машину, потому что так же он застывал при переходе какой-нибудь самой оживленной улицы. Разумеется, все эти повадки, как бы сигнализирующие, что вот-вот случится нечто недозволенное, весьма беспокоили разнообразное начальство, в том числе и школьное. А тут еще - не бреется, не заполняет журнал, ведет урок так, что слышно во всем коридоре, да и водку пьет, говорят! К тому же никогда не посещает политзанятий. Однажды, накануне какой-то готовящейся разгромной акции, я уговорила его посидеть тихонечко на каком-то докладе про нашу родную экономику, который делал некий партприкрепленный родитель-полковник. Дала ему книжку - это был "Биллиард в половине десятого" Белля - и велела сидеть смирно и читать. Он послушался, сидел, читал, как вдруг полковник изрек: «При коммунизме будет столько-то миллионов яйц», «Нет, это я не могу!» - громко сказал Толя и, запинаясь за парты, выскочил из класса. В стадо загнать его не было никакой возможности, так что, естественно, он провоцировал разнообразных пастырей наставлять себя на путь истинный. Идет, например, педсовет; унылая, кислая завуч занудно долдонит про какие-то скворечники, про невыполненные планы, и вдруг Тошка орет с последней парты: «Все вы олухи и грешники! Планы есть, но где скворечники?!»

Конечно, все хохочут, а потом начинается "проработка". Его то и дело обсуждали на каких-то комиссиях, педсоветах и т.д. Но обсуждали не зло, а, так сказать, отечески: мол, пожурим, мальчика, он и исправится. Один коллега-математик все говорил: «Не поймите меня отвратно!» Это он так извинялся, что приходится резать правду-матку; не уважает, мол, завуча, не причесывается, орет, какой-то дебош, говорят, устроил...

Но так выходило, что все его любили: и умные, и глупые. При всем своем неистовстве, он не умел создавать себе врагов.

И с кружком - поприставали, поприставали, и в конце концов отстали: пусть, мол, тешится, если времени девать некуда.

А ребята - те быстро научались любить его, хотя он и в классе не лез ни в какие ворота: бегал, очень громко кричал, смешно крутил веревочку7) (веревочку изготовлял специально: добывал в магазинах, где что-нибудь упаковывали-распаковывали, а потом туго обматывал нитками). Да и небрит был часто, и нечесан. Побрить-причесать его никогда никому не удавалось. Но, посмеявшись неделю-другую над этим шумным чудаком, ребята привыкали и к беготне по классу, и к веревочке, в конце концов вслушивались, всматривались и - попадали в поле его притяжения, как попадали туда все, кто имел с ним дело.

Естественно, что стали ходить на литературный кружок "Анатольича". Школа была обычная, заурядная, не то, что Вторая математическая, где он работал впоследствии8) и где отборные московские подростки-интеллектуалы считали преступлением пропустить его урок, а тем более лекцию о поэзии.9) Нет, здесь было проще. Ходили не все, не всегда, а иногда даже убегали, как с "мероприятия". Но систематический курс истории русской поэзии ХХ века он, тем не менее, прочитал и даже начерно записал.

Каждое занятие кружка становилось для Толи событием, праздничным и мучительным одновременно. Мучительным, потому что степень его профессиональной добросовестности трудно себе представить тому, кто не наблюдал процесса его труда. Светлый умница и, как казалось, моцартианец, а в иной ипостаси бражник и безобразник, Тошка готовился к двухчасовому занятию с малообразованными подростками так, как пристало готовиться к какому-нибудь ответственнейшему научному докладу. Часами, кстати, готовился и к обычным урокам истории. Однажды, то ли в аспирантуре, то ли даже еще студенткой, попросила его написать за меня контрольную по философии. Неохота и некогда было возиться. Со стыдом вспоминаю, что он две недели школьных каникул просидел в библиотеке. А я-то заказывала безответственную болтовню, которую он мог бы настрочить за час.

Вопреки распространенному о нем представлению, вопреки манере поведения - живой, импровизационной, эксцентричной - Толя был беспощадно требователен к своему "профессиональному аппарату". Периоды интеллектуального спада, когда не думалось и не писалось, он и в молодости воспринимал как катастрофу. Последней такой катастрофы он не вынес.

К сожалению, я забыла, какую из своих книг подарил ему Корней Иванович Чуковский.10) Но дословно помню дарственную надпись на книге: «С восхищением и завистью». Корней Иванович читал Толины работы, однако восхищение и зависть вызваны были не только глубиной и темпераментом стиховедческого анализа. Видимо, Чуковский позавидовал тому, как отважно и естественно автор пренебрегает э з о п о м, как неотвратимо он договаривает до конца, до исчерпанности все то, что необходимо договорить.

И так было всегда: не только в статьях, но и на уроках, и в лекциях, и в частных беседах. Никакие предлагаемые обстоятельства, никакие соображения разумной осторожности не могли притормозить этой мощной тяги к исчерпанности. Даже в начале 60-х, в лихое, крикливое время, он отнюдь не фрондировал; он просто не мог иначе.11) Анатолий Михайлович Гелескул (1934)

"О романтической идеологии"12) - это лекция, прочитанная во 2-ой математической школе в 1967 году12a) на занятиях так называемого кружка русской поэзии ХХ века; так называемого, потому что на еженедельные занятия собирались все старшеклассники; ничего себе кружок: в актовом зале и приткнуться, бывало, негде. Блок, Есенин, Маяковский, Пастернак, Цветаева уже были отчитаны, Ахматова и Мандельштам предстояли. (На лекции о "Двенадцати" Блока помню, кажется, девятилетнего Санечку, который, сидя на стуле, болтал ножками, не доставая до пола. «Ну, как тебе, детка, папина лекция?» - обратился к нему кто-то из взрослых тетей; «Я не во всем согласен с папой», - ответил крошка, - «Блок о многом говорил иронически, а папа обо всем одинаково серьезно». Цитирую, естественно, по памяти, но за смысл более чем ручаюсь.) Так вот, пришел черед и общему обзору романтической поэзии 20-х годов. Перед лекцией Толя заметно нервничал. Когда я этому удивилась, он ответил: «Боюсь, вдруг что-нибудь сорвется; мне обязательно надо проговорить то, что я задумал; это сейчас для меня важнее всего». Не зная содержания предстоящего занятия и, наоборот, зная Тошкино пристрастие к гиперболе, я, по обычной небрежности, не придала этому значения. Подумаешь, проблема: ликбез для школьников...

Вместе с этой лекцией прекратилась и Толина работа в школе. «Ну, все», - обреченно сказал Герман Фейн,14) тогдашний завуч. Толя подал заявление об уходе; такое было у них с Германом джентльменское соглашение - барахтаться до этого самого «Ну, все».15)

"Царственное слово" написано было стремительно, чуть ли не в одну ночь. Это наиболее гармоничная из Толиных работ. А книжка о Блоке – "Конец трагедии" 16) - шла неровно, порой мучительно, порой слишком стремительно и взахлеб.17) Ей предшествовала уже упомянутая лекция, вариант которой, по счастью, сохранился у меня в магнитофонной записи, а затем статья - "О поэзии гармонической и трагической".18) (Статья представляет самостоятельный интерес в числе прочих причин также и потому, что речь в ней идет не только о Блоке, а обо всех великих поэтах первой трети века, в том числе и о Мандельштаме, к которому Толя подбирался. Удивительно чисто и внятно сказаны там самые сложные вещи.)

Подаренный мне экземпляр книги "Конец трагедии" надписан щедро: «Редактору - от автора». Увы, это преувеличение. Редактура моя сводилась к тому, что я тщетно ругалась по поводу полемической части книги. Она казалась мне шумной, мальчишеской; я все бубнила о необходимости спокойного достоинства.19) Тошка иногда покорно заменял какое-нибудь второстепенное слово, но за общий тон держался крепко. Послушайся он меня не дай Бог - и пропал бы его неповторимо горячий, неспокойный облик, так похоже запечатленный именно в этой полемической части.20)

Ему очень хотелось показать книгу Бахтину и вообще - поговорить с Бахтиным.21) Я взялась съездить к Михаилу Михайловичу, который вместе с женой, такой же, как и он, практически безногой, жил тогда в богадельне на станции Гривно; смелость моя объяснялась тем, что до этого я уже была у Бахтина в Саранске: все-таки отчасти знакомая.22) Отвезла книгу, а через неделю-две мы поехали вместе - за ответом. (Помню странный майский23) день: то жарко было, то снег шел.)

Михаила Михайловича книга восхитила.24) Он воспринял ее как произведение цельное и органичное. Ему нравилось все, в том числе и полемика. Он все отлично запомнил и многое цитировал. Увы, я не могу воспроизвести сказанных им конкретностей, для меня гораздо важней было, что "дяденька Толеньку похвалил". Но зато отлично помню последующий разговор. Михаил Михайлович Бахтин (1895-1975)

Тошка вез два вопросика и изловчился их задать. Вопрос номер 1: «Пили ли Вы когда-нибудь?» «Да», - удивленно ответил Михаил Михайлович. - «Иногда с друзьями бокал хорошего вина». Толя поскучнел, но все-таки задал второй вопрос: «Верите ли Вы в Бога?» «Разумеется», - еще более удивленно ответил Михаил Михайлович. «А я – нет», - выпалил Тошка. «А Вы этого знать не можете», - возразил Бахтин. - «Царствие Божие - не от мира сего. Кроме того, я читал Вашу книгу и на основании этого полагаю, что Вы на свой счет заблуждаетесь». «Все мое существо возмущается против христианской формулы "раб божий"», - не унимался Толя. - «Почему это раб? С какой стати раб?» «Это исторически конкретное определение», - ответил Михаил Михайлович. - «Ведь поначалу христианство - религия римских рабов. Раб Божий - это значит свободный человек. Не Нестора, не Пимена какого-нибудь раб, а самого Господа Бога».

Толя буквально онемел. Он был ошеломлен как простотой объяснения, так и своим, как он говорил, идиотизмом. Все повторял: «До сих пор не догадаться! Всего лишь переставить ударение! Не р а б божий, а раб Б о ж и й!» Уехал тихий, молчал всю обратную дорогу.

Работу " "Вакханалия" в контексте позднего Пастернака" 25) он написал в Иерусалиме, но предшествовало ей многое. Тошка не раз говорил, что его мечта - сделаться гениальным читателем; хорошо было бы, шутил он, если бы существовала такая профессия. Он опробовал эту профессию на стихах Пастернака. Все здесь было ему открыто, все ослепительно ясно; он говорил о целительных свойствах самого воздуха пастернаковской поэзии задолго до того, как прочитал об этом у Мандельштама. В начале 60-х годов он постоянно, по поводу и без всякого повода читал "Cтихи из романа" и "Когда разгуляется", а затем и все остальное, читал наизусть часами, не уставая, а, наоборот, успокаиваясь. Прекрасно читал: просто, внятно, светло.

В 1965 году он сделал коротенькую статью, опубликованную затем в "Мастерстве перевода" – "Еще раз о 66-м сонете".26) Евгений Борисович Пастернак (1924)

Отчетливо помню, как в моей квартире ночью (мне казалось, что ночью; почему-то я рано уснула) раздался телефонный звонок и голосом, так хорошо знакомым по многократно прослушанной записи "Больницы" и "Ночи", было произнесено: «Здравствуйте, говорит Пастернак». Я решила, что рехнулась. А это был Евгений Борисович,27) так похожий на Бориса Леонидовича лицом и голосом Женя, которому кто-то из знакомых дал мой телефон, сказав, что через меня можно попытаться найти Якобсона. Женя, естественно, не мог не заметить статьи в "Мастерстве перевода" и захотел познакомиться с автором. Тогда уже набирали силу структуралисты, и Толина статья выделялась на их неимоверно научном фоне ясностью смысла и человечностью.

На Дорогомиловку, где жил тогда Евгений Борисович с семьей, Толя прихватил и меня и очень хорошо сделал, но это уже совсем другая тема.

Затем была подготовлена, прочитана и, к счастью, записана учениками на магнитофонную ленту более чем четырехчасовая лекция,28) не претендовавшая на концептуальную оригинальность; он строил ее, широко и естественно ссылаясь на Цветаеву, Мандельштама, Синявского.28a) Но тем не менее это совершенно самобытное и прекрасное произведение, потому что, адресуясь к школьникам, Толя был заведомо, особо четок и внятен. Лекция эта - школа плавания в глубоких и трудных для опасливых новичков волнах пастернаковской поэзии; при этом Толя не играл в поддавки; уважая интеллект и восприимчивость слушателей-неофитов, он открывал им глаза и уши, учил - и, главное, научал - видеть, слышать, думать и додумывать, и поскольку у доверявших ему слушателей и читателей это в конце концов получалось, они избавлялись, быть может, навсегда, от читательского комплекса неполноценности. Трудно проверить, для всех ли его учеников чтение стихов Пастернака сделалось органической потребностью, но о многих я это знаю доподлинно.

Обстоятельная общедоступная лекция для школьников - это один полюс Толиных размышлений и штудий на неисчерпаемую тему "Пастернак"; другой полюс - его работа, которую он должен был защищать как докторскую диссертацию.29) В Иерусалиме была написана (видимо, не вполне завершена) статья о "Рослом стрелке", но она опубликована позже,30) спустя почти два года после Толиной гибели.

Мы активно переписывались все то время, что он работал над "Вакханалией...". В начале апреля 1975 года он писал: «С декабря до последних буквально дней балансировал я на грани дурдома, но грани этой, слава богу, не перешел. Напротив, несколько дней, как мне получше. Болезнь такова, что прошедшая (жуткая) фаза вернется неизбежно, вопрос - когда. Два бы только - три мне месяца относительного здоровья. Роздыха. Не сплошной, не беспрерывно-кромешной боли. И я сделал бы задуманную работу о Пастернаке (замысел, кажется, не тривиальный и не мелкокалиберный)». И дальше он просит: «...помоги-ка мне. Мне нужно в "Вакханалии... " уточнить все, что касается реалий, связанных со спектаклем...

Что это? Что за подросток такой? Абсолютно непонятная строфа, а ведь она отсылает к кому-то, чему-то определенному в истории театра. Не пособишь ли?»31) Просил уточнить по мере сил все связанное с театром, все "текстовые или внетекстовые моменты".

С помощью Жени я старалась помогать; прояснили о подростке, затем я стала посылать насущнейшее - переписанные фрагменты черновиков Б.Л.Пастернака под видом моих стихотворных упражнений. Он, обрадованный и развеселившийся, прислал мне лаконичную телеграмму: «Браво!», а затем, в июле 75 года, продолжал шутить в письме: «О твоих виршах. В целом нехудо для начинающего автора. Несколько строчек (это премного!) мне о-очень понадобились... Одно выражение твое заимствую без зазрения совести: автор прекрасно знал, «какое, милые, у нас тысячелетье на дворе». Это совершенно моя мысль, но выраженная с несравненным изяществом». И дальше - уже очень серьезное, о сути замысла: «...за реальным и реалистическим (в традиционном смысле слова) планом поэмы скрывается м и с т е р и я. Глубоко скрывается глубокая мистерия. А в заглавии поэмы она спрятана открыто. И театр здесь (как и церковь и, пардон, блудуар) играет особую роль - сюжетно-тематическую <...> словом, нас интересует п р о и с х о ж д е н и е т е а т р а (см. заглавие), а на то, как Аллочка Т.32) изображала Машеньку С. в премьере 56 года - хорошо или плохо - мне наплевать. (Последнее - ответ на мою прохладную оценку спектакля. - Ю.В.) А увидеть эту мистерию можно, только прочтя поэму в широком контексте - в полном контексте позднего Вертмана33) (он же начинающий). А для этого надо разобраться, что есть сей контекст... Пишу так медленно и трудно, как ходит на протезах человек - сразу по ампутации ног. Однако качество работы - это пройденное расстояние, на чем его ни пройти: на ногах или на протезах».34)

Мне кажется, что эту самую значительную по глубине догадки Толину работу несколько холоднит неорганичная для него чересчур научная упаковка. Так, что ли, нужно было для диссертации?35) Впрочем, я плохой судья: может быть, он в чем-то изменился, может, я чего-то не поняла; скорее всего, он просто ближе мне прежний, доотъездный.

Толина страстность, так памятная всем, такая теплая, такая бесконечная, до самоистребления, до готовности и способности распластаться, особенно наглядно проявлялась во взаимоотношениях с сыном. Он переносил на Саньку свою собственную внутреннюю бесприютность и незащищенность; любовь и жалость к сыну, малышу, несчастному Эмбриону (имя собственное; он всегда так называл Саньку) затопляла его. То обстоятельство, что Санька и в детстве был человеком цельным и, видимо, внутренне защищенным, роли не играло. Аатолий Якобсон с сыном Сашей, 1973

Особенно усилились безумства, когда выяснилось, что у Саньки (как, впрочем, и у большинства людей) есть хроническое заболевание. Безграничная отцовская страсть была неоднородной по жанру, в сфере бытовой трагедия то и дело оборачивалась водевилем. Толя готовил сыну какую-то особую еду, подавал, прибирал, дико нервничал, когда уже взрослый мальчик на 15 минут против обычного задерживался в школе, норовил перевести его через дорогу, не пускал в магазин, то есть вел себя, как оголтелая еврейская бабушка. Так было в сфере бытовой. В сфере интеллектуально-духовной Санька во всех возрастах являл собой достойного партнера, и наблюдать за отцом и сыном было очень интересно, хотя иногда и смешно. Они вечно спорили, притом чрезвычайно громко, независимо от места и времени.

Году примерно в 1971-м я поставила детский спектакль в Калининском ТЮЗ-е; поскольку за 10 лет до того я там же делала свой диплом, и Толя приезжал, он захотел приехать на премьеру и на этот раз, тем более что теперь художником спектакля был его школьный друг Миша Тихомиров. (Миши уже тоже нет в живых; в 39 лет умер он от инфаркта.) И вот приехали Толя и Саня, стали смотреть спектакль, и вдруг Сане захотелось сказать, что актриса Икс «хорошо играет свою роль» (или плохо, я уже не помню). Толя что-то ответил, они заспорили - с обычной страстностью, в полный голос, с "обзываниями" - при полнехоньком зале, набитом детьми...

В августе 1970 года мы жили вместе в Тарусе. Я снимала комнату неподалеку от дома, где у друзей гостили Толя с сыном. Как-то раз друзья эти - Саша, Марьяна37) и их сын Максим, - пригласили Саньку прокатиться по Оке на лодке под парусом. Толя долго взволнованно убеждал всех: «Он не хочет! Он же не хочет!» Но Санька отчаянно запросился - пришлось отпустить. Вверх по течению шли, кажется, на моторе, а вниз - под парусом. А мы с Толей и собакой Томом прогуливались рядом по дивной пешеходной тропе к Велигожу и обратно, по противоположному по отношению к Тарусе берегу Оки. Возвращались вечером, в сумерках; парус различить было уже трудно. Разговаривали. И вдруг с другого берега до нас донесся Санькин голос; Санька звал: «Папа! Папа!» «Я здесь, сынок!» - дико закричал Толя и бросился сверху к воде, и заметался вдоль берега: плавал он очень плохо, да и вообще переплыть трудно, да и Том залаял и лаял не переставая, так что невозможно было расслышать, что дальше кричал Саня. На счастье, неподалеку кто-то рыбачил, Толя с собакой влезли в лодку, обо мне он забыл напрочь. И смех, и грех. Темно уже, одиноко. Никуда бы я, конечно, не делась, понимала, что за мной приплывут и переправят, но все-таки...

А Санька хотел сообщить нам, что лодку ставят на стояночку и дальше идут пешком, потому что темно; чтобы мы больше не старались разглядеть парус. Толе же померещилось, что тонущий сын зовет его на помощь.

Эмбрион был хотя и умным, но, с точки зрения папы, всеми обижаемым, и защищать его надо было словом и делом, то есть в случае необходимости даже кулаками. Незадолго до отъезда в Израиль, когда уже, по властному настоянию того же слабенького тринадцатилетнего Эмбриона38), были сданы документы (точная дата - конец июня 1973 года), Толя, желая развлечь ребенка, пошел с ним на выпускное представление в цирковое училище,39) где я тогда работала. Посадить всех вместе мне не удалось, растыкали приглашенных по разным местам, а Саню мои студенты посадили около форганга - как раз напротив того места, где сидел Толя. Началось представление, и оказалось, что Саня сидит неудачно, мешая выходам артистов. Стали его спокойно пересаживать. Увидев это, Толя с воплем «Они прогоняют моего ребенка!» - ринулся на манеж с тяжелой сумкой в руках; а в сумке было много бутылок пива, потому что собирался он в Красновидово к Виталику Рекубратскому.40) Выход Якобсона на манеж по нелепости и комизму не уступал выходу коверных. Его удалось оттащить. Виталий Александрович Рекубратский (1937-1977)

Виталий Александрович Рекубратский (1937-1977)

А здоровенный, добрый, веселый Виталий, отец пятерых сыновей покончил с собой 19 сентября 1977 года.

Вспоминала я смешное, очень смешное, про цирк и бутылки с пивом, а вот куда неотвратимо вынесло. Виталий повесился в чужом подъезде на собачьем поводке. Толю, естественно, это потрясло, он писал, что так делать нельзя, что он так не сделает. Прошел год - по всей видимости, счастливый для него год жизни с прелестной, любимой молодой женой Леночкой.41) Он съездил на Кипр,42) начал вновь писать стихи, веселые и благодарные. Но занимался в последнее время Маяковским и Цветаевой, самоубийцами.

Через год после гибели Виталия, тоже в сентябре, Толи не стало.43) Собачий поводок был не случаен: его подсказал Виталий.

Бывали периоды, когда Толя крепко пил; это тревожное для близких и друзей обстоятельство часто становилось темой, очень его занимавшей. Не то чтобы он стеснялся потребности в алкоголе, но не мог же считать это пристрастие благородным и потому сам над собой публично потешался, иногда достаточно беспощадно. Алкоголь помогал ему на время избавиться от постоянной тревоги, непокоя, а главное - здесь действовал такой механизм, что, выпив, он переставал стыдиться крайней обостренности чувств; иногда он светлел, веселел, освобождался, иногда, наоборот, грустнел, но так или иначе, - его мучительная по своей интенсивности искренность как бы обретала право и защиту. В одиночку он не пил, ему нужен был друг - собеседник.

В июле 1962 года в Ленинграде как-то вечером мы выпили понемножку, а потом меня позвали к телефону. Вернувшись, я застала его неподвижно сидящим перед фотографией с портрета Пушкина; в глазах его стояли слезы - состояние для него достаточно необычное. На мой встревоженный вопрос, что случилось, он тихо ответил: «Пушкина убили...»

Но и дурачился на алкогольную тему немало. Пил он водку, очень любил красное сухое грузинское вино, особенно "Мукузани"; сладких вин не выносил.

В июне 73-го он пришел к нам в ночь после моего дня рождения.44) Прошел с Васей45) на кухню, поинтересовался, дадут ли выпить. Понюхав остатки глинтвейна в кофейнике, решительно заявил: «Ну, я этого пить не стану». Потом был какой-то незначащий разговор, который я сквозь дрему едва различала; Толя, по обыкновению, метался по кухне. Проходя мимо плиты, как бы между прочим, но очень удивленно поинтересовался: «Неужели я буду пить эту гадость?» Прошло еще какое-то время, и вдруг я слышу: «Ну, ладно, старик, давай наливай скорей, только Юнке не говори». То есть я не должна была знать о его падении: о том, что пьет он не благородную водку, а какое-то сладкое пойло. Это было последнее его дурачество, в котором мне довелось участвовать. Больше я его веселым не видела.

Он в наивысшей степени обладал даром дружества: влюблялся в друзей, привязывался к ним, хотел и умел служить.46) Это мало вязалось с его взъерошенным, якобы суматошным обликом; казалось, он не фиксирует частностей внешнего мира. Но потом обнаруживалось, что именно Тошка принес в какой-нибудь бестолковый, прокуренный дом котлеты, сам изжарил их и всех накормил. В его немыслимых вытертых засаленных папках, сумках, авоськах, кроме школьных тетрадей, рукописей, книг и т.д. почти всегда было что-нибудь специальное, какое-нибудь мясо для чьего-нибудь ребенка, какие-нибудь диетические то ли яйца, то ли уже яичница, не говоря уже об особой пище для больного Эмбриона и для вегетерианки-жены. А мы, неблагодарные, и погруженные в свои проблемы, порой даже потешались над этим, да и он вместе с нами.

Когда сдавали мой спектакль "Записки сумасшедшего",47) кабинетная говорильня продолжалась часа два. После всего я вышла в коридор Ермоловского театра - естественно, пошатываясь от комплексной усталости, - и из темноты навстречу метнулся Тошка; он, вечно замотанный и занятый, - на дворе был уже 1968-й год, - ждал все это время в темном, пустом театре, чтобы отвести меня обедать. Он и меня всегда норовил накормить, ласково и настойчиво уговаривал поесть чего-нибудь; моя отнюдь не дистрофическая фактура и нормальный аппетит нисколько не умеряли его рвения. Потом, в Иерусалиме, когда пришла главная беда - болезнь, постоянная тревога, что близкие не накормлены, оставалась, по словам Майи, единственной земной заботой.

По моей неизбывной вине праздник наш редко бывал безоблачным, но эмоционально-духовный контакт между нами, действительно, отличался редкой интенсивностью и постоянством. Толя сказал об этом гораздо точнее, чем могу сказать я.

Юне Вертман посвящается

Тяжелее всех нош,
Не давая житья,
Как проглоченный нож,
В нас торчит наше Я.

Не замкнули дверей,
Не прижгли сургучем,
А из кожи своей -
Никогда, нипочем!

Не зовите гостей,
Не бренчите ключем, -
Каждый в склепе костей
Навсегда заключен.

Потому от рожденья
В суете бытия
Ищем мы отчужденья
Заточенному Я –

И в просторных домах,
И в тлетворных дымах,
И бессменном труде,
И семейном гнезде,
И в стихе, и в грехе,
И в любой чепухе.

Так - дробя и деля,
Так - деля и дробя, -
Как балласт с корабля, -
Из себя - для себя!

О, дробление это
Вызывает восторг!
О, как пышно воспет он -
Мелкий, розничный торг!

Если мы бескорыстны,
(От души! От души!)
Это значит - поистине
Хороши, хороши!

И при этом неважно
(Не видать пустяка!),
Что нужна только скважина
Для сквозняка:

Раздавая облатки
Мы всегда в барыше -
(Как бы в собственной кадке
Не прокиснуть душе!)

Но внезапно низложена,
Как пустые слова,
Как понятия ложные,
Власть естества.

И закон непреложный -
Что растертый плевок:
Вдруг невозможный
Свершился рывок.

Вся как есть - без раздельности,
Скорлупу сокруша,
В первосозданной цельности -
Прочь из тела душа.

Не просторы любя,
Не для них изменя,
А в меня - из тебя,
А в тебя - из меня.

6/I-64 г. А.Якобсон

По самооценке "афеист", он всегда верил в мистическую основу нашей дружбы, говорил об этом, писал в письмах. Считал, что время и место над этим не властны. Не раз повторял: "Если бы ты уехала хоть в Австралию, я бы не переставал ощущать так же". Напророчил...

Однажды он сказал: «Давай одновременно читать "Снега Килиманджаро"» И мы читали - каждый у себя дома, в одно и то же время, и так общались.48)

Бывали случаи, которые при желании можно, конечно, рассматривать и как простое совпадение. Например, такой. Мы с Ирой49) делали в Кишиневе,50) в "Лучафэруле", сказку "Белоснежка и семь гномов"; сказка хорошая, а пьеса плохая, да и у меня никак не клеилось, не находился ключ, потому что в сказке не прояснено, почему гномы враждуют с людьми. И вдруг малознакомая женщина приносит мне книгу, которую Толя передал с оказией - просто так, привет с надписью «Юночке от дяди Толи». Это была книга Олеши "Ни дня без строчки"; не то чтобы она ему очень нравилась, а просто - передать что-то хотелось. И я открыла ее сразу на той странице, где Олеша вспоминает рассказ Гейне о гномах, которых называли краснолюдками. Как они пришли смотреть на деревенский праздник и сели все рядком на веточке. А какой-то тупой мужик стукнул топором по ветке, и гномы попадали на землю. Мгновенно я все это увидела, и у меня сразу стало получаться - и смыслово, и пластически.

И еще одно внезапно высветлилось: якобы рассеянный, он делал прекрасные подарки: осмысленные, теплые, индивидуальные.

Приложение

Из письма Л.К.Чуковской Майе Улановской от 15/VI-92, Москва:

«Прочла воспоминания Юны Вертман. Не для позолоты пилюли – да и пилюли то нет! – говорю: отличные, превосходные воспоминания, богатые сменой тональностей, и скорбные и блещущие юмором, не однолинейные, а многослойные, написанные легкой и талантливой рукой. Образ живой, без хрестоматийного глянца – и обаятельный».

Примечания

См. День поэзии, Москва, 1989, с.90 и сб. "Почва и Судьба", с.292

7)
...
Не зря веревочка вилась
В его руках, не зря плелась!
Ведь знала, что придет ей час
В петлю завиться...

Из стихотворения Давида Самойлова "Прощание", см. прим.6)

8) А.Якобсон преподавал во Второй школе с конца 1965-го до весны 1968-го, см прим.15)

9) См. Сборник воспоминаний и материалов о Второй школе: Записки о Второй школе (Групповой портрет во второшкольном интерьере), Выпуск I. Составители Георгий Ефремов и Александр Крауз. Москва, "Грантъ", 2003. с.5: «Мы ясно сознавали, что наша школа была уникальна... Многие без лишней скромности декларировали, что в истории второй половины ХХ века Вторая школа занимала место, в известной мере сопоставимое лишь с Царскосельским Лицеем века ХIХ...», c.139: «...в школе безусловно существовал своебразный "культ Якобсона"», с.167: «Якобсон был самым необычным и самым талантливым из учителей»

10) Речь идет о книге: К.И.Чуковский, Высокое искусство. Москва, "Искусство", 1964

11) С.Ганелина, ученица Якобсона во Второй школе, вспоминает: «Иногда во время общих лекций в актовом зале он стучал спичечным коробком по столу, что означало: «выключите магнитофон!» Потом стук повторялся и магнитофон можно было включить снова. Таков был уговор с теми, кто хотел записать его лекции. "Выключались" наиболее крамольные места. А то, что на эти лекции можно было приводить кого угодно – под нашу ответственность – воспринималось нормой. «Как он не боится!» – поражались мои родители, когда я передавала дома его уроки», см. Записки о Второй школе. Москва, "Грантъ", 2003. с.167

12) Впервые напечатано в книге: Анатолий Якобсон. "Конец трагедии". Нью-Йорк, Изд-во им. Чехова, 1973. См. также: Анатолий Якобсон. О романтической идеологии. Журнал "Новый мир", 1989, №4. Предисловие Анатолия Гелескула, см. прим.13) и сб. "Почва и Судьба", с.159

12a) Анатолий Сивцов сообщает точную дату: 9 марта 1968. См. Записки о Второй школе. Москва, "Грантъ", 2003. с.138

13) Анатолий Михайлович Гелескул (1934), - испанист, поэт-переводчик, эссеист, один из ближайших друзей Якобсона. Из писавших о Якобсоне Анатолий Гелескул сказал о Толе наиболее глубокие и проникновенные слова, - см. Русская поэзия была его пристанищем на земле. "Русская мысль" за 12 августа 1988 года; Предисловие к публикации: Анатолий Якобсон. О романтической идеологии. Журнал "Новый мир", 1989, №4; На полях книги. Предисловие к сборнику "Почва и Судьба", с.5

14) Герман Наумович Фейн, - исследователь творчества Л.Толстого, публиковался на Западе под именем Герман Андреев. См. Герман Файн, Памяти Толи Якобсона. Журнал "Континент", 1979, №20, с.358

15) Из Второй школы Якобсон был вынужден уйти, главным образом, из-за открытого выступления в январе 1968 года в защиту Ю.Галанскова и А.Гинзбурга, см. сб. "Почва и Судьба", с.216

16) Анатолий Якобсон. Конец трагедии. Нью-Йорк, Изд-во им. Чехова, 1973. В книгу вошли статьи "Царственное слово" и "О романтической идеологии". См. переиздание в России: Анатолий Якобсон. Конец трагедии. Вильнюс-Москва (ВИМО), Изд-во "Весть", 1992

17) Из письма Юне Вертман от 29/X-69, по окончании книги "Конец трагедии": «...После того длительного, возбужденно-деятельного состояния, в котором я, несмотря на все телесные болячки, работал свою писанину, - после этого состояния я рассыпался на куски. То есть физически я вполне здоров, но в сентябре наступил паралич мысли, воли, полный упадок всех духовных сил. Не знаю, как это назвать: ипохондрия, спячка, депрессия - как угодно; словом, полное оцепенение, доходящее до идиотизма, до неспособности не только что написать, но выговорить законченную фразу, и мучительное сознание этого идиотизма, этого позора. У меня подобное уже бывало, но с такой силой и так долго, кaжeтcя, никогда (да, книги читать не могу - такого и впрямь не бывало!). Я, видимо, человек циклический, и сейчас - вот эдакий цикл. Это пройдет, ведь правда же? Видишь, я ничего не сваливаю на внешние обстоятельства, хотя обстоятельства эти, прямо сказать, не мед». "Обстоятельства", которые "не мед", - аресты и вызовы на допрос правозащитников и друзей, обыски в домах знакомых

19) Из редакторских замечаний Юны Вертман: «...Cамиздат против подцензурной литературы, правила игры?! ... есть "суета под клиентом", упоение количеством мыслей, недержания разного рода, нет аскетизма, жестокости по отношению к себе, благородства самоотречения; ... стиль полемики большевистский, хамский; ... кусок о Кербеле очень плох. Кербеля нужно уконтрапупливать его же текстом, а не своим "ядом". Нельзя так унижаться, этот дешевый яд совсем не в стиле работы. А конец главки, ... "труп Блока" и т.д. это очень хорошо, потому что не яд, а боль. Совсем иное стилистически»

20) Из письма Л.К.Чуковской от 15/VI-92, адресованного Майе Улановской: «...разрешите поздравить Вас с выходом Толиной книги "Конец трагедии" [переиздание в России]. Я ее перечитываю. Какая сила, какой ум, и, главное, какое редкостное понимание стихов. Такого почти не бывает (абсолютный слух в музыке – редкость, а в поэзии – еще реже. Толя был наделен им) ...»

21) Михаил Михайлович Бахтин (1895-1975), – филолог, литературовед, исследователь творчества Франсуа Рабле и Ф.М.Достоевского, выдающийся мыслитель XX века. Из дневника Якобсона (август-сентябрь 1974): «М.Бахтин – не литератор, не критик, не литературовед, даже не историк и не философ литературы (хотя всего этого предостаточно у него); он – великий мыслитель»

22) Юна Вертман ездила к М.М.Бахтину в Саранск в июле 1969 года вместе с Николаем Емельяновым, - старшим братом В.Емельянова

23) Вероятно, ошибка памяти: либо это не был "...майский день", либо не "...через неделю-две", см. прим.24)

24) Известие о прочтении М.М.Бахтиным "Конца трагедии" и о его оценке книги - Толя Якобсон получил в день суда над Владимиром Буковским, в Люблино, возле здания суда, - 5 января 1972 года. По свидетельству Владимира Гершовича, непосредственного очевидца события, - одного из ближайших и наиболее преданных Толе друзей как по Москве, так и позже по Иерусалиму, - Якобсон был в высшей степени взволнован полученным сообщением и произнес примерно следующее: «Володька Буковский получит сегодня на полную катушку 7 плюс 5, а у меня – самый счастливый день в жизни: мне удалось кое-что сделать за прожитые мной 37 лет...» Вероятнее всего, именно Юна по телефону известила Толю о реакции Бахтина

25) Анатолий Якобсон. "Вакханалия" в контексте позднего Пастернака. SLAVICA HYEROSOLYMITANA, The Magnes Press. The Hebrew University, Jerusalem, 1978, vol.3, р. 302-379. См. также сб. "Почва и Судьба", с.101

26) Анатолий Якобсон. Два решения (Еще раз о 66 сонете). Мастерство перевода, 1966. Москва, "Советский писатель", 1968. См. также сб. "Почва и Судьба", с.206

27) Евгений Борисович Пастернак, - исследователь творчества и биографии Б.Пастернака; сын Бориса Леонидовича и Евгении Владимировны Лурье (1898-1965), первой жены Б.Пастернака

28) В Израиле (в 75 или 76 году) А.Якобсон, - наедине с магнитофоном, - заново записал лекцию о Пастернаке на магнитную ленту, посвятив запись Лидии Корнеевне Чуковской, см. прим.52). По сути, тематически это были две лекции: "О раннем Пастернаке" и "О позднем Пастернаке". Между "московской" и "иерусалимской" записями есть небольшие расхождения. Московская магнитозапись сохранилась. Иерусалимский вариант опубликован в сб. "Почва и Судьба", с.59

28a) А.Д.Синявский в это время отбывал срок в лагере

29) В действительности, докторской диссертацией А.Якобсона была работа "Соотнесенность реально-исторического и карнавально-мистерийного начал в русской поэме XX века" (Блок, Пастернак). Иерусалим, 1978, 222 с. Машинопись хранится в фонде Национальной библиотеки Израиля в Иерусалиме. Как идея самой диссертации, так и инициатива ее срочного написания принадлежали Шломо Пинесу (1908–1990), – выдающемуся израильскому философу, профессору средневековой еврейской и арабской философии Иерусалимского университета. Шломо Пинес надеялся, что докторская степень укрепит статус Толи Якобсона в Иерусалимском университете, – становившегося непрочным в связи с его болезнью, и поможет продлить контракт Толи с Еврейским университетом. Одним из рецензентов диссертации стал Роман Якобсон, – крупный американский славист и филолог. В письме Л.К. Чуковской от 15/VI-78 Толя пишет: «Кстати, об университете. Докторская защищена, наконец!»

30) Анатолий Якобсон. О стихотворении Бориса Пастернака "Рослый стрелок, осторожный охотник". Журнал "Континент", 1980, №25, с.323. См. также сб. "Почва и Судьба", с.94

32) Алла Константиновна Тарасова (1898-1973), - актриса, народная артистка СССР, исполнитель заглавной роли в спектакле "Мария Стюарт" по Шиллеру в переводе Б.Пастернака

33) Шутливый э з о п, - читай: "Поздний Пастернак"

35) Юна ошибочно полагала, что работа "Вакханалия…" является диссертацией А.Якобсона, см. прим. 28). Создается впечатление, что в Москве никто не знал о существовании диссертационной работы Якобсона, отдельной от "Вакханалии…". Во всяком случае, это верно по отношению к двум ближайшим московским друзьям Толи: Анатолию Гелескулу (выяснилось 15.08.2003 в личном разговоре публикатора "Страничек..." с А.Гелескулом), передавшим "Вакханалию…" Л.К.Чуковской, - и самой Лидии Корнеевне: см. "Мы живем в эпоху результатов…" Давид Самойлов, Лидия Чуковская. Переписка. Журнал "Знамя" 2003, №6. Письмо 51: «Бедняга автор вынужден был работать не на своей площадке и все же победителен, ибо чувствует Пастернака "кончиками пальцев", как с точностью определил тезка (Анатолий Гелескул). Читаю — и мучаюсь тем, что уже никогда не отвечу ему на то, на сё. Слышу под текстом многие наши разговоры. Плохо написаны первые три страницы, а дальше мысли разгораются, слышны живые интонации, иногда слышен даже его голос»; Письмо 53: «...перехожу <…> к Т[олиной] диссертации. Я писала, что работа его — талантлива. Изучив ее досконально, остаюсь при том же мнении — да, талантлива, а иногда и проницательна и точна, то есть талант его — талант восприятия — являет себя в полном блеске. Но когда Вы пишете: «Вот его настоящее дело» — я не согласна. Он писатель, а не "ученый", и диссертация вовсе не его дело. Конечно, талантливый скрипач может талантливо исполнить мелодию и на трубе, но Т[оля] все-таки сыграл мелодию не на своем инструменте — он не доктор наук! он писатель! — и жаль, что ему пришлось "защищать докторскую"»

37) Марьяна Александровна Осипова и Александр Михайлович Фихман - писатель Александр Марьянин (1930-1991), - знакомые А.Якобсона

38) Известный правозащитник Сергей Адамович Ковалев вспоминает: «...Тошка обожал сына, трясся над ним и с ужасом думал о его будущем. И когда Санька внезапно увлекся сионистскими идеями и начал бредить Израилем, судьба семейства была решена. Якобсон мог противостоять КГБ, угрозе ареста, чему угодно - но не сыну».

Трудно не процитировать другое место из воспоминаний Ковалева: «Мне никогда в жизни не приходилось наблюдать извержение вулкана, но если когда-нибудь придется, то, подозреваю, не увижу ничего нового - я уже видел Тошку Якобсона. Это был какой-то непрерывный процесс взрывного саморасточения - таланта, обаяния, блестящего (хотя не всегда пригодного для салонов) остроумия, любви к друзьям, женщинам, стихам...» См. Сергей Ковалев, Воспоминания

39) Государственное Училище Циркового и Эстрадного Искусства в Москве

40) Виталий Александрович Рекубратский (1937-1977), - биолог, ихтиолог; был женат на двоюродной сестре А.Д.Сахарова, близкий друг А.Якобсона

41) Елена Каган (ныне Elena Sadovsky) вышла замуж за А.Якобсона в 1977 году в возрасте 18 лет. С первой женой, Майей Улановской, - Якобсон разошелся в 1974 году. Лена - дочь физика Виктора Кагана, упоминаемого А.Солженициным в "Архипелаге ГУЛаг". См. рассказ о научно-техническом обществе 75-ой камеры Бутырской тюрьмы 1946 года: "Архипелаг ГУЛаг", Советский писатель, "Новый мир", 1993. Часть II, Гл. 4, с.567. См. также: Н.В.Тимофеев-Ресовский, Воспоминания. "Согласие", Москва, 2000, с.355, 359, 436.

42) В письме Л.К. Чуковской от 15/VI-78 Толя объясняет необходимость поездки на Кипр: «Смысл формального брака - ряд житейских удобств... Здесь, как в России до революции или в современной Италии, нет гражданского (светского) брака, а только церковный. Она - русская, я - еврей. Браки, зарегистрированные заграницей, разумеется, признаются. Кипр - ближайший кусок Европы»

43) Из письма Юны Вертман Майе Улановской от 10/XI-78, в ответ на подробный рассказ Майи о последних днях и гибели Толи Якобсона (письмо М. Улановской от 10/X-78 см. в сб. "Почва и Судьба", с.287): «Расскажи Лене [Каган], а ты и так знаешь, что вряд ли был на свете человек, которого все так любили. След он оставлял вечный, даже на самое короткое время возникнув в чьей-то жизни; пол и характер отношений здесь роли почти не играет. Когда он уехал, об осиротелости говорили самые разные по возрасту и характеру люди, вплоть до сравнительно далеких знакомых. Он был подарком судьбы - для всех, всегда. Мне это ясно стало уже достаточно давно. Непредставимым было другое: что его, оказывается, не мог согреть никто. Ужас этот зрел исподволь и дорос до того, что уже ни молодая жена, ни сын... Женя Пастернак верно сказал, что он всегда доходил до края, но здесь его спасали реальные беды, реальные трудности. А в последнее время их вроде бы не стало...»

45) Василий Евгеньевич Емельянов, - муж Юны Вертман, публикатор "Страничек..." и составитель примечаний

46) Из письма Юне Вертман от 6/VII-74 из Иерусалима: «...Подобно иудеям, мне что арабы, что американцы, что немцы (называю тех, кого встречал здесь) – все едино: разновидности инопланетных. Исключение – несколько московских приятелей. Но им ли хоть на йоту восполнить потерю всех друзей, О Т Б О Р О М которых исключительно и была моя жизнь. И – утрата не только людской – моей – среды, но и среды в самом широком – биологическом – смысле слова...»

48) Из письма Юне Вертман от 24/I-65: «...Когда читаю хорошие стихи, всегда общаюсь с тобой – как бы тебе читаю, это уже стало привычкой непреложной»

49) Ирина Павловна Уварова, - театральный художник, искусствовед и театровед; близкая подруга Юны Вертман, вторая жена Юлия Даниэля

От составителя

Сохранился черновой план "Страничек...", позволяющий думать, что работа над текстом не была завершена полностью: «Первое знакомство. Секрет его воздействия на людей. Сгорание в контактах. Любимое занятие: "Трепаться с друзьями" (с этого начать?). В школе. Начальство, ученики, смешное. Как начинались его лекции. Вечера поэзии в школе. Взаимоотношения со стихами вообще ("И береговой ее гранит"). Как готовился к урокам, как шпаргалки мне писал. Как с Санькой смотрели в Калинине спектакль. Как Ахматовой стихи испортил. Оценки Бахтина, Чуковского. Таруса, лодка, ребенок и т.д. Как на забор лазал. Коктебель. "Мольер", ел пепел. "Записки сумасшедшего", как из коридора кинулся. Подарок мне. Санька, последний выход в цирковое училище. Самойлов, Гелескул. "Пушкина убили...". Хотел быть гениальным читателем. Приход в ночь с 6-го на 7-ое, как пил. Личное: Как думали синхронно. "Праздник, который...". Килиманджаро. Фет - Тютчев. Олеша, гномы. Пастернак, Цветаева, Ахматова. Знакомство с Пастернаками».