Елена Аксельрод

НАУМ БАСОВСКИЙ

СНИМКИ С ДВОЙНОЙ ЭКСПОЗИЦИЕЙ

Елена Аксельрод. ИЗБРАННОЕ. СПб., изд-во журнала "Звезда", 2002

Современные фотоаппараты, рассчитанные на непрофессионального пользователя, устроены так, что "думают" за него — сами устанавливают выдержку, диафрагму, сами наводят на резкость, сами переводят плёнку на следующий кадр после съёмки… Не то было в те, теперь уже давние, времена, когда я начал увлекаться фотографией. В частности, плёнку надо было переводить вручную, и сколько же кадров было испорчено из-за беспамятства и торопливости! Иногда, впрочем, случались какие-то забавные штуки, вроде коровы на футбольном поле среди игроков, но не более того.

Однако были тогда мастера-фотохудожники, которые использовали двойную (и многократную) экспозицию как особый приём. Снимали, например, несколько раз на один кадр ночную грозу и получали небо, испещрённое бесчисленными молниями. Снимали на один кадр утренний и с той же точки вечерний пейзаж — получалось нечто таинственно-мистическое. Случилось мне видеть даже целый фотоальбом, не то чешского, не то венгерского автора, где большинство снимков были такого рода. И почти все они представлялись, с моей точки зрения, удачами, ибо демонстрировали серьёзный, неповерхностный взгляд, пристальную внимательность и, что тоже важно, виртуозное владение техникой съёмки.

Обо всём этом я вспомнил, читая "Избранное" Елены Аксельрод — некие, пользуясь известной формулой Юрия Трифонова, предварительные итоги сделанного поэтессой за немалый срок жизни в литературе. Уже стихотворение, открывающее книгу, даёт повод для таких размышлений; вот фрагмент из него:

Я иудеянка из рода Авраама,
Лицом бела и помыслом чиста.
Я содомитка, я горю от срама,
Я виленских местечек нищета,
Где ласковые свечи над субботою,
Где мать худа и слишком толст Талмуд,
Я та, на чьих лохмотьях звезды желтые
Взойдут однажды и меня сожгут.

Я дую в горн, и галстук цвета крови,
Я коммисарша, грозен взгляд мой зоркий,
И я же, заплутавшаяся в слове,
Избравшая безлюдные задворки
Российского стиха, и этой долей
Вернуть бы мне себя, еще одну —
Ту, что когда-то не своею волей
Валила в снег таежную сосну.

Явная здесь многократная экспозиция образа лирической героини создаёт особую стереоскопичность изображения, и это не последняя причина широкой известности стихотворения, его бесконечной цитируемости; а строчка Я иудеянка из рода Авраама вообще стала как бы фирменным знаком Елены Аксельрод. Некогда прочитал я такое суждение — что в великой русской поэзии и одной строчкой остаться почётно. Эту строчку поэтесса написала ещё четверть века назад. Но рассматриваемый сборник позволяет с уверенностью говорить о том, что не одно стихотворение Елены Аксельрод способно выдержать сравнение с лучшими образцами русской лирики.

Моё знакомство с творчеством Елены Аксельрод началось где-то в начале 80-х, когда наш, как выяснилось, общий приятель, талантливый композитор Игорь Егиков писал песни и романсы как на её стихи, так и на мои. Не стану задним числом "исправлять" моё тогдашнее впечатление. Я отдавал должное профессиональному мастерству поэтессы, но мой внутренний камертон не резонировал. Тут я должен объясниться. У каждого читателя поэзии свои предпочтения; я люблю стихи, "просторные" по звучанию, наполненные гласными, организованные музыкально, если позволительно так их определить. Поэтому в ряду моих любимых поэтов, например, Ахматова, Ходасевич, Шенгели, Заболоцкий, Тарковский, Ревич, Соколов, Чухонцев, но нет там Боратынского, Тютчева, Мандельштама, Цветаевой, Хлебникова, Сельвинского, Кушнера… При этом ясно понимаю, что поэты из моего "второго списка" вполне обойдутся без моей любви, они признаны давно и законно. И вот по критерию звукового устройства я поместил Елену Аксельрод во "второй список". Думаю, не нужно пояснять, что это не носит оценочного характера, а только отражает личные вкусы.

Но ведь кроме чисто звукового исполнения, поэзия берёт нас за душу и иными своими качествами. Например, возникает резонанс и тогда, когда встречаешь сходное мировосприятие, близкую жизненную позицию. И когда мы оба — и Лена, и я — стали израильтянами, вкусили и мёду, и горечи здешней жизни, выяснилось, что её стихи раскрылись для меня по-иному и заняли своё особое место в душе и в мыслях.

Я попытался проанализировать: что же произошло? Почему стихи, прежде для меня "не звучавшие", вдруг зазвучали? И нашёл такой, пока ещё начальный, возможно, слегка поверхностный ответ: в силу сходства поэтической памяти. Именно те стихи Елены Аксельрод, где я обнаруживал упомянутую двойную экспозицию, наполнялись — из переулков и подвалов собственной памяти — звучанием тех лет, тех событий — общих лет, общих событий! Появлялась полная узнаваемость, думалось: это было не только с поэтессой — нет, это было и со мной тоже; а для чего ещё нужны стихи, как не для того, чтобы несколькими строками, даже всего несколькими словами вызвать эмоциональное потрясение?! Попробую с минимальными комментариями привести два-три примера такого воздействия.

Эвакуация. Коптилка.
Над нею бабушка бормочет.
Разноязыких бед копилка,
Кобылы обреченной очи…

Старик-казах заносит палку,
Чтоб вызволить меня из драки…
На глиняном полу вповалку
В отрепьях каторжных поляки.

Если бы эти строки уже не были написаны — притом так лаконично и выразительно! — что-то подобное мог бы написать и я: и про коптилку, и про бабушку, и про старика — вызволителя из драки, только в моём случае это был бы не казах, а киргиз, и даже про несчастных каторжных поляков… Но эти восемь строк — только подступы к резонансу ("Случайный отзвук, но ещё не звук", как говорит Елена Аксельрод в другом стихотворении). Истинный резонанс возникает в следующих восьми строках, где поэтесса мысленно обращается к своей маленькой внучке:

Затихли в памяти арыки,
И шепот бабушки всё глуше.
Младенца унимаю крики —
Моей раскосенькой Катюши.

О чем, захлебываясь, плачет
Горчайшими слезами детства?
Ужель и перед ней маячит
Неистребимый призрак бегства?

И мгновенно происходит переход от единичной судьбы — её, моей ли? — к судьбе всего народа еврейского, к его тысячелетней истории, к его неисчислимым гонениям, к его беспримерной стойкости. Это "работает" Её Величество Поэзия в чистом виде.

Другой пример, более локальный, но от этого не менее выразительный.


…Тщедушный палисадничек зеленый,
Что окна от прохожих прикрывал,
Мне заменял усадебные кроны,
Которых род мой сроду не знавал.

Не оттого ль теперь, через десятки
Истоптанных, неразличимых лет
Я каждый год, собрав свои тетрадки,
Спешу туда, в апрельский тихий свет,

Где над оврагом ели да осины
И у пруда зеленая скамья,
Протяжный запах мокрой древесины
И тень неуловимая твоя.

Мне кажется, не я один — любой читатель этого стихотворения вспомнит свою зелёную скамью и свою неуловимую тень любимого человека. Но ведь это не просто мгновенный снимок из прошлого: двойная экспозиция здесь присутствует десятками истоптанных (какой, однако, замечательно точный эпитет!) лет, и не просто истоптанных, а — неразличимых (ещё один замечательно точный эпитет!), неразличимых потому, что в них уже не было неуловимой тени… Лирическая героиня из сегодняшнего дня вглядывается в, казалось бы, навсегда ушедшее прошлое — и вдруг оттуда льётся апрельский тихий свет и доносится совершенно меня сокрушивший протяжный (!) запах мокрой древесины: такие воспоминания — неопровержимый признак истинного поэта.

А вот небольшое, в два четверостишия, стихотворение, датированное 1998-м годом:

Ялта безлюдная. Мы вдвоем.
Год шестьдесят девятый.
Мы заплатили за весь окоем —
Так мы были богаты.

Четверть века транжирила я.
Казалось, запас бесконечен.
Море сухое. Пустая бадья.
Мне расплатиться нечем.

Предельный лаконизм самовыражения сочетается здесь с предельной эмоциональной экспрессией — одно сухое море чего стоит! Двойная экспозиция этого снимка действует и ошеломляюще, и завораживающе; два изображения, разделённые более чем четвертью века, одинаково чётки и выразительны. Какое ещё искусство, кроме поэзии, способно на это?

Но мне вовсе не хотелось бы, чтобы у читателя сложилось мнение, будто Елена Аксельрод пользуется всё время одним и тем же, пусть даже и совершенным, способом поэтической выразительности. В конце концов, двойная экспозиция — не более чем удобный для меня словесный ход, и стихи поэтессы воздействуют так сильно не потому, что я так назвал этот способ, а потому, что это просто очень хорошие стихи. Ещё один пример, уже без привязки к какому-либо "способу" вообще:


Там на столе горой тетрадки.
В окне — последние лучи.
На темной лестничной площадке
Ищу забытые ключи.

От глаз чужих в квартире скроюсь,
Друг забредет на огонек.
Но зря в бездонной сумке роюсь —
Кефир, очешник, кошелек.

Сижу я, к двери прижимаясь.
Лифтер, храпя, подъезд хранит.
А там, внутри, не унимаясь,
Мой телефон по мне звонит.

Что это — воспоминание? Сон? Смешение воспоминания и сна? Поскольку стихотворение помещено без даты под ним, но в разделе сборника "Вдоль Мертвого моря", допустимо предположить любой вариант. Лифтёр в подъезде — это, конечно, Москва. Но мой телефон по мне звонить может и здесь, у Мёртвого моря, в новой жизни, которая не отделена — и не может быть отделена! — от жизни прежней, многострадальной и счастливой одновременно. И, конечно же, вдумчивый читатель несомненно уловит здесь перекличку со знаменитыми строками Джона Донна: "…а потому не спрашивай никогда, по ком звонит колокол: он звонит по тебе", и это мгновенно изменит масштаб сказанного в стихотворении — от конкретной бытовой зарисовки до джон-донновского Острова, который на самом деле не Остров, но часть Материка…

Десять разделов, на которые поделён сборник "Избранное", дают возможность подробно и неспешно вчитаться в поэзию Елены Аксельрод, почувствовать ту силу духа, которая диктует спокойную, сдержанную, несуетную интонацию большинства стихотворений. Эта сила духа — а ещё её можно назвать душевным благородством — определяет авторское кредо, этически и эстетически безупречное, и даёт всей книге некий стержень, благодаря которому стихи разных лет, написанные при весьма разных обстоятельствах, перекликаются, создавая, если можно так выразиться, спиральность впечатлений. Я неоднократно, прочитав то или иное стихотворение из последних разделов сборника, возвращался к более ранним и находил созвучия, которые, понятно, не могли быть обнаружены при первом чтении.

А потому в заключение рецензии я рискну привести собственное стихотворение, которое появилось на свет как резонанс на стихи Елены Аксельрод — и потому ей посвящено.

*      *      *

Елене Аксельрод

Снова снятся ночные кошмары —
будто я возвратился в Москву
и, не юный, но вовсе не старый,
по вчерашним законам живу.

Снова вижу метро под завязку,
и бетонные чащи окрест,
и уныло-зелёную краску
в коридорах присутственных мест.

Снова чувствую запах столовки,
где хлебаю харчо и компот;
вновь ступаю, смешной и неловкий,
на дорожный несколотый лёд.

Мне твердят — времена изменились,
всё иное сегодня и там.
Только всё это снится, как снилось,
возвращая к ушедшим местам.

Среди них ни реальных, ни мнимых,
но судьба продолжает зиять,
как с двойной экспозицией снимок,
где картинки ничем не разъять...

Январь 2004