Дина Рубина. "Окна": Длинный ритм творческого дыхания

Ольга Таир

27/09/2012

Дина Рубина
«Джентльмены и собаки»

В издательстве Эксмо вышли две новые книги Дины Рубиной – новеллы «Окна» с 54 репродукциями картин Бориса Карафёлова и книга для детей «Джентльмены и собаки».

− Дина Ильинична, я читала в прессе, что у Вашей новой книги новелл «Окна» необычная история создания.
Можно узнать подробности?

- У меня все подробности всегда объявлены до выхода книги. В литературном произведении должны интриговать не подробности его создания, а сама проза. К тому же, как говорил Бродский – качество рассказа зависит от того - что за чем следует.
Знаете, есть хорошие строчки из стихотворения поэта Семена Крайтмана:

- «поглядим на звёзды, так оно веселей.
и падём смертью храбрых,
потому что других смертей
не бывает, пацан.
не бывает.
других смертей не бывает».

Это я о необычной истории создания. Других не бывает, понимаете? Само явление творческой словесной материи – всегда чудо (при условии, что мы говорим о книгах, а не о «текстах». Ибо я люблю форму, изящную и прочную конструкцию вещи, как музыкант, люблю строение фуги, когда тема проходит то в басах, то в альтах…И не признаю так называемый «поток сознания»; если автор не в силах ввести поток своего сознания в русло произведения искусства, отлить его в единственной, органичной ему форме …то стоит задуматься, надо ли продолжать заниматься литературой).

− «Окна» смелый проект, такие книги встречаются крайне редко – девять больших новелл сопровождают цветные репродукции 54-х картин вашего мужа, художника Бориса Карафёлова. Для читателя уникальность издания как раз и будет в большом количестве репродукций, а для вас, для автора, в чем особенность новой книги?

- В том, что сюжеты новелл и живописных полотен практически не пересекаются. И Борис категорически не хотел превращать проект в «иллюстрированный материал». Плоскость прозы и плоскость живописи пересекаются в самых неожиданных моментах, подчас «не узнавая» лица друг друга, а иногда аукаясь, как потерявшиеся в лесу сборщики грибов. И вдруг, знаете, - мелькнет между деревьями красный плащ или желтая курточка, или окошко домика лесника…и такое счастье, что нашли друг друга! Так вот (это и об истории создания) – сначала было «счастье, что нашли друг друга» - я имею в виду прозу и живопись. Понимаете, мы с Борисом давно женаты, и – как это водится у победителей длинного заплыва – выработали длинный ритм творческого дыхания, во многом совпадающий. Много путешествуем – опять же, претворяя потом впечатления в свой материал – каждый. Так и получилось, что я, просмотрев много его работ сразу (когда он перетаскивал их из старой мастерской) поразилась количеству распахнутых, задернутых, сквозистых окон в картинах…И поняла, что все эти годы, накапливая какие-то записи, занималась тем же: чуть ли не в каждом сюжете, припасённом в записной книжке впрок, зияло, светилось, или наглухо было закрыто какое-то окно…Так пришла идея этой книги.

− Окно становится важным символом не только отдельной книги, но и нашей жизни, особенно сейчас. Блоги − окна в личную жизнь; в ранее закрытый, порой, тщательно скрываемый мир. Как вы думаете, люди стали более открытыми c приходом интернета и возможностью много путешествовать?

- Думаю, это – разные вещи. Интернет, при всей его контактности и гипероткрытости – вещь в себе (и можно много на эту тему рассуждать, но боюсь личного «перегиба» - я слишком не люблю это великое достижение человеческой цивилизации). Путешествия – действительный и реальный выход в мир, пиршество всех наших органов осязания-зрения-обоняния…Хотя и путешествия могут оказаться средством ухода в себя и попыткой остаться наедине со своим воображением, мыслями, творчеством – как это было у Гоголя.

Но в том, что касается интернет-взгляда в мир, вы правы: человек выглядывает из своего окошка, ошалевший от возможности привлечь внимание к своей скромной особе, и это, конечно, переворот в социальной жизни. Выплеск наших положительных и, что бывает чаще, отрицательных свойств. Человек, как мы знаем, - сложное существо. Не скованный реальными плотно-вещественными отношениями, выраженными во взглядах, прикосновениях, осязательной обстановке, временной протяженности встречи…он подчас отрывается и «улетает»… не в лучшие сферы обитания духа.

− Вы говорите больше о романтике окна или о влекущей, силе окна в другую жизнь?

- В книге «Окна» есть и то и другое. В любом явлении нашей жизни есть и восхитительная «плотность мира», и метафизика, и символ, и поэзия, и тот цепенящий «загляд в ничто», который пугает нас, сколько бы мы ни прожили.

Я старалась, чтобы сам подбор новелл, центральные темы их сюжетов говорили о разнообразии мира человеческих чувств.

− Открывает книгу картина «В горах Галилеи» и предисловие; сразу за ними следуют картина «Птица над озером» c обнаженными девочками, следящими за полётом птицы, и новелла «Дорога домой». Начало самостоятельной жизни, переживание одиночества, ночной побег из пионерского лагеря. Желание и возможность уединиться, небесная мистерия звёзд; земля, как точка опоры, позволяющая создать свой мир и перевернуть его силой воображения. Наиболее интересное в жизни происходит ночью?

- Смотря что считать «наиболее интересным». Но я убеждена, что жизнь беспокойного человеческого духа, его фантазии, одиночество и попытка постичь все сакральные стороны нашего существования - ночью, конечно же, усиливаются. Недаром ночь – сокровенное время алхимиков, кабаллистов, многих философов. Кстати, я считаю, что существуют «люди ночи» и «люди дня». (Например, я – ярко выраженный «человек дня» - работоспособность, ясность мысли, идеи – все это удел моего утра и послеполудня. К вечеру я устаю и тускнею, это мешает на моих выступлениях, которые традиционно начинаются как раз тогда, когда я с удовольствием завалилась бы с книжкой в постель. Приходится включать дополнительные мощности: кофе, грамм тридцать туда плеснуть коньячку…и так далее…). Уверена, что присмотревшись к манере поведения, жестикуляции, взглядам и привычкам человека, я почти безошибочно отнесу его к его ведомству: лунного или солнечного времени суток. Помните, некое полушутливое утверждение уже не помню кого из известных людей: «Скажите мне, что человек любит: кофе или чай, котов или собак, поэзию Ахматовой или Мандельштама – и я вам скажу, что от него ждать».

−Почему всё-таки в книге новеллы, а не рассказы?

Но ведь это совсем разные жанры! В новелле больше воздуха, ее форма терпит любые отступления, за ее кромкой мы видим как бы продолжение жизни героев, многое угадываем. В новелле позволяется оставить открытыми не только концы повествования, но и их начала. Новелла всегда более лична – по интонации; а по исполнению должна быть…более музыкальна, более, что ли, живописна…Именно поэтому, для более тесного сочетания в книге двух видов искусств, двух видов материи – словесной и живописной – я выбрала форму новеллы. Очень люблю этот жанр, хотя и считаю, что он накладывает на автора ответственность более суровую, чем рассказ.

− Дина, книга так великолепно издана и так балует читателя, насыщает переживаниями, что невольно приходит понимание – книга написана, как последняя в жизни. Вы с такой мыслью работали?

- Знаете, если писатель не пишет каждую книгу с сознанием того, что она может стать итоговой, то это означает только одно: он поставил свое мастерство на некие рельсы, по которым творчество покатилось в пропасть обыденной шарашки.

Любая книга – пронзительный, простите за выспренность, журавлиный клич улетающего над твоей головой неба, всегда – последняя качка вздыбленной под ногами земли. Для меня любая книга – это непременное отчаяние в середине работы, истерзанные нервы, бессонница, абсолютное крушение веры в свои силы…да вы знаете, что это за ад кромешный: работа над книгой!

Но где-то в середине работы, когда ты сидишь в ужасной бездне предполагаемого провала, некий верховный ангел по твоей литературной части вдруг подает тебе знак – светлую точку во мраке, знак ободрения и надежды, что кривая вывезет и в этот раз.

У меня так бывает с каждой книгой. Вот сейчас я очень тяжело работаю над новым – огромным, сложным по конструкции и очень напряженным по действию романом «Русская канарейка». Там действительно по сюжету разбросаны истории разных семей, связанные в начале 20-го века только этой маленькой желтой птичкой.

Можете вообразить – при моем тщательном рудокопном шахтерском подходе к работе, сколько я уже перерыла энциклопедий и книг по теме канарейки, орнитологии, и заодно соседних с ней тем.

И вот, представьте, буквально три дня назад мы с мужем заходим в антикварную лавку в центре Иерусалима, где торгует старинной персидской керамикой знакомый нам иранский еврей. А зашли мы, чтобы выбрать подарок для моей московской подруги. Мы долго перебираем дивные лазоревые, алые, синеватые, зеленоватые плитки, наконец, выбираем одну, с всадником на танцующем коне; просим завернуть…И продавец вдруг говорит мне: «У меня есть для тебя что-то необычное. Просто, я знаю, что ты человек особенный, ты должна оценить». И выносит мне плитку, по сути - керамическую картинку, в центре которой в жасминовой кусте изображена желтая поющая…канарейка! И говорит: «Ты, конечно, не знаешь, что это за птичка, но у нас в Иране она очень ценится. Называется «канари». Она чудно поет – вот, и тут, видишь, у нее раскрыт клюв, и жаль, что мы не слышим пения…»

Как вы догадываетесь, я немедленно купила эту плитку, и сейчас, вот, сижу за своим столом и любуюсь этим ангельским знаком небесного поощрения моих немыслимых усилий.

А уж с окнами – вы, конечно, понимаете, - сколько их у меня, подобных знаков: выглядывало, махало из самых разных окон, подмигивало на разных поворотах работы…- не счесть!

− Конечно, понимаю. Так работают мастера.
Непредсказуемость окружающего мира страхует от повторов. А какую мысль Вы бы могли повторять и повторять в своих книгах? Пусть, в разных формулировках, но повторять.

- Мыслей у меня пока еще, слава богу, достаточно. Но я понимаю Ваш вопрос. У каждого писателя непременно прослеживается в разных книгах, написанных в самое разное время жизни некая не то чтобы сформулированная четко мысль (литература вообще питается иным кормом, чем четкие формулировки, хотя бывает по-всякому), но, скажем, некая нота, ясно звучащая, иногда перебивающая центральную идею романа или повести, перебивающая потому, что посреди страницы горло автора перехватывает от внезапного знакомого ощущения…У меня тоже есть такое вот чувство, «хватающее» меня иногда посреди уморительно смешной сцены, посреди живого диалога, посреди площади Сан-Марко, посреди райского сада, которым являются последние две-три недели окончательной шлифовки законченной вещи. Вот оно, это нехитрое и почти животное ощущение: жизнь наша жалка и прекрасна, и мы беззащитны, беззащитны, беззащитны перед временем и любовью. Ибо самое важное, что происходит с нами на жизненном пути – это любовь и смерть.

− Можно ли ждать от любви её бесконечного продления? По вашим новеллам из книги можно понять так: чувство рождается у водопадоподобного истока и стремится к широкому спокойному руслу. Не случайно вы пишете о семейных историях, вспоминаете наставления бабушки, мересьевские подвиги дедушки. Семейная сага, которая есть у каждого из нас - это самое важное в личной истории человека, верно?

- Я писала и пишу о любви самой разной; к тому же, как известно, счастливая любовь в литературе еще никогда и никого не интересовала. Как только счастливая Наташа Ростова изучает пеленки новорожденного сына, - тут и роману конец. И правильно. У меня есть целый цикл рассказов о трагической любви – «Несколько торопливых слов любви». У меня все романы о любви – резкой, порывистой, трагической и странной…Ведь литература не равна жизни, вернее, жизнь не равна литературе.

Что касается семейной саги – я абсолютно уверена, что о каждой семье, если взять охватом несколько ее поколений, можно написать сагу, и будет захватывающе интересно все это читать! Вот мой новый роман «Русская канарейка» (если Бог даст силы его дописать) – по жанру как раз является сагой; правда, там много чего еще намешано – (и элементы шпионского триллера в том числе), но главное: история семьи, что вьется, укладываясь или не укладываясь в извивы истории страны.

− Николай Гумилёв назвал нашу планету «сильной, веселой и злой». Вот такое же ощущение часто от вашей прозы, хотя, она не злая, а, скорей, резкая. Книга рассказов «Цыганка»2007 года именно такая. Рассказы из «Цыганки» мне чем-то напоминали иногда публицистику. В книге «Окна» повествование, напротив, мягкое, молящее. Поэтичное и предельно образное. Во время работы над книгой вам представлялось иногда, что вы пишете стихи?

- В работе над прозаическим текстом (если иметь в виду ее стилистический аспект), есть свои законы, в том числе, и пластические, и ритмические. Я всегда придаю большое значение фразе, ее внутреннему ритму, пластике ее сцепления со следующей фразой; наконец, существует еще внутренняя ритмика чередования абзацев, музыкальная логика чередования глав…– все это наша цеховая кухня….Все это похоже даже не на стихотворную ткань (в конце концов, поэзия пребывает не только в рифмованных строках; кроме того, существует еще жанр «стихотворения в прозе», и так далее..) – а на музыкальные формы. Во всяком случае, мне, с моим как-никак консерваторским образованием обычно легче проводить параллель между моими текстами и поэтикой музыкальных форм.

Но в случае со сборником новелл «Окна» - (Вы правы, он гораздо мягче остальных моих книг) – я соразмеряла художественные средства прозы с живописными приемами, с живописной манерой Бориса. Он чрезвычайно поэтичный художник, и моей задачей было «вписаться в тональность» - то есть, опять-таки, поверить все гармонией. Это особенно видно по новелле «Снег в Венеции».

− Дина, расскажите о мастерской вашего мужа, Бориса Карафёлова, о вашей мастерской, где вы работаете. Давайте сравним мастерские?

- Они различаются ровно так, как и должны различаться места работы писателя и художника. У меня вообще до недавнего времени не было своего места. Я была…как бы это сказать поточнее – необычайно живуча в смысле творческого существования. Такие мои произведения, как повести «На Верхней Масловки» и «Двойная фамилия» написаны в парке, во время прогулок с новорожденной дочерью; писала я их в блокноте на коленке, другой ногой качая коляску. Долгое время писала в ванной, поставив печатную машинку на стиральную…Наконец, уже здесь, в Израиле, даже заведя компьютер, работала в общей комнате, а за моей спиной бубнил телевизор на разные голоса…Сейчас у меня крошечная комната, но все ж человеческий закуток – с книжными шкафами, со столом – огромный шаг вперед по сравнению с прошлым.

А вот у Бориса всегда была мастерская. Наша квартира могла быть какая угодно маленькая, но одна из двух или трех комнат вмещала картины, подрамники, мольберт, этюдник, банки с кистями…И я никогда не претендовала на «передел мира» - я и выросла в семье художника, спала в детстве у отца в мастерской, и понимаю, что это производство иное – рабочее, мастеровое, требующее гораздо большего пространства. Сейчас, вот уже 10 лет, у нас просторная двухэтажная квартира, где мастерская Бориса занимает две смежные комнаты.

− Вы любите старую мебель. Я видела на фотографиях ваши комнаты после недавнего ремонта. Заметила перекошенные ящики старинного серванта, потертые полки… Почему именно вещи с историей радуют глаз?

- Ну, вы, должно быть, давно обратили внимание на мою неприязнь к любому технологичному воплощению нашего времени, - я и мебель современную терпеть не могу. Да, признаюсь в своей слабости – любимое мое занятие в разных странах – бродяжьи страсти на блошиных рынках. Например, ампирный столик в стиле «Людовик Шестнадцатый» на собственном горбу везла с блошиного рынка в бельгийском городке Брюгге …В старых вещах меня завораживают судьбы неизвестных мне людей, которые едва заметно брезжат за гранью нашего вещественного мира.

- Можно соприкоснуться с ночной, ощутимо мистической силой мира, как это произошло с героиней в новелле «Дорога домой»? Девочка замечает волшебство глубокой ночи и до утра черпает переживания чуть ли из воздуха. Это что, особая её чувствительность или особенность мышления?

- Вообще-то писателю по штату положена «особая чувствительность» и «особенность мышления» - я ведь пишу о своем детстве. И вот вам ключ: детство. Как раз на днях перечитала автобиографию Набокова «Память, говори!» - само собой, все воспоминания обогащены, так сказать, огромным талантом и мастерством уже пожилого писателя, но поражаешься точнейшим деталям, выдумать которые о России, ту, что Набоков оставил в девятнадцатилетнем возрасте, да еще о России ушедшей, несуществующей, - просто невозможно! Собственно, человек с не-обостренным чутьем и чувствованием вещества жизни просто не может писать.

Что касается другого мира, который раскроет объятия…Не думаю, и в целом, знаете, не очень готова в эти объятия пасть. Но подчас жизнь ставит нас перед странными загадками, которые мы, само собой, можем списать на «случайность» или «совпадение», или даже на шарлатанство, пока лично не сталкиваемся с необъяснимым.

Не так давно мой приятель похоронил отца, умершего от долгой и мучительной болезни. Много дней сын с дочерью сменяли друг друга у его больничной койки. Наконец, настал последний день, началась агония, которая продолжалась полтора часа…Дети сидели возле отца. И вот, отец уже вроде затих. И вдруг открыл глаза, глядя прямо перед собой, и довольно внятно проговорил: - Прасковья Семеновна? И вы, и вы – тоже? Пойдемте вместе, вместе не так страшно…

Дети, конечно, очумели. Во-первых, отец, практически, уже не дышал, и подобного «выступления» никто не ожидал – ни врачи, ни близкие; во-вторых, никакую Прасковью Семеновну они знать не знали…Но – дело такое – всякое может случиться в последние минуты жизни.

Отца похоронили. Когда на кладбище опускали в могилу гроб, мой приятель заметил, что неподалеку кто-то еще хоронит близкого…

Все уже шли к воротам, и его нагнала какая-то пожилая женщина. Спросила:
- Вы не узнаете меня?
- Нет, - ответил он.
- Ну как же, вы просто не помните. Мы с вами были в детстве соседями по коммуналке. Я дочь вашей соседки Прасковьи Семеновны, вот сейчас маму похоронила…

Все это мой приятель, который не верит ни в бога, ни в черта, рассказывал мне в тот же день с трясущимися руками и обалделым лицом.

− Чувствование обострено, жизнь изучается во всех мыслимых проявлениях. Это невероятно интересно для самого писателя, он живёт, действует, думает, записывает… И так, своей жизнью и своими впечатлениями, мыслями, отчасти - возможностями делится в большим числом читателей. Какова обычно обратная волна эмоций и энергии от читателей в вашей писательской жизни?

- Знаете, это непростой вопрос. С одной стороны, очень распространено, и даже как бы узаконено мнение, что писателю необходим этот самый отзыв, обратная связь, волна эмоций…и так далее (одним из проклятий литературного ремесла считается так называемая «работа в стол»). С другой стороны, – какова бы ни была эта самая волна эмоций, как бы тонок и чуток не был читатель, - он никогда не может сравниться с создателем текста, пропустившего через все поры своего существа этот текст много сотен, а то и тысяч раз.

Настоящий писатель всегда лучше всех критиков-читателей-хвалителей и хулителей знает, ЧТО именно он создал. И ничем он ни с кем не делится; писатель - герметичная система. Просто, в процессе деятельности, он вырабатывает текст, как электростанция – свет и тепло. Одним писателям, как Гоголю, например, интересны и важны отзывы читателей и критиков (положительные, а лучше – восхищенные); другие – как Набоков, например, - совершенно к ним равнодушны. Боюсь, я скорее отношусь ко второму типу. Ну, положа руку на сердце: почему я должна верить отзыву какого-нибудь критика, - он что, в литературе понимает лучше, чем я, сорок лет пишущая книги?

Однако! Однако – да, попадаются действительно очень тонкие, очень приметливые и талантливые читатели (а ведь понимание книг – это талант, и большой и редкий талант!), – письма которых мне очень близки и важны, очень скрашивают угрюмые сумерки писательской психологии. Тогда чувствуешь, как отзываются твои муки, твой каторжный труд, твои мысли…

− Дина Ильинична, расскажите о ваших выступлениях на телевидении. Приколы на телевидении случались? Когда я смотрю видео с вами, такое впечатление почти всегда, что вы от души веселитесь во время записи передач.

- А я и веселюсь. Это уже у меня от врожденного артистизма, который, кстати, ничего общего с природной экстравертностью не имеет. Известно, что Аркадий Исаакович Райкин, величайший артист и комик, в жизни был очень мрачным человеком. Просто, когда я поднимаюсь на сцену или выхожу на камеры, во мне включаются все софиты, я начинаю работать…актрисой. Я вхожу в роль. И даже не скрываю, что мне ужасно повезло с таким вот побочным талантом: многие годы я зарабатывала на жизнь выступлениями. И кстати, о рекламе: для своих книг сама являюсь отличным шоуменом. Повезло! Много замечательных писателей теряются на публике, что-то мямлят или просто скучно тянут резину.

− Как пришла идея вместе с книгой новелл «Окна» издать детскую книгу ? Она была создана 35 лет назад, и вдруг…

- Да-да, именно «вдруг». Такой рояль в кустах, который я туда вкатила в юности и забыла о нем. Тут целая история.

Я написала ее в ранней молодости, дурачась и играя, за несколько дней, а точнее, за те 24 дня путевки в доме творчества художников в Гурзуфе, где мы с сестрой Верой с утра до вечера валялись на пляже, ржали и наперегонки придумывали английские имена.

Почему мне захотелось попробовать себя в стиле английских историй? Потому что перед поездкой мой приятель поэт Рудольф Баринский подарил мне пачку своих англизированных стихов для детей, «чтобы – сказал он, - было что почитать в самолете».

Я заглянула в листки и была сразу очарована этой игровой стихией псевдоанглийской всевдоигры: всеми этими земляничными пудингами, гренками, джентльменами, эсквайрами, кошками и собаками…

…Ну, а дальше – лето, молодость, море, безделье…и почти постоянное чувство радости жизни, в те годы бурлящее в моем организме. Повестушка была сочинена, вернее, выкрикнута, выхохотана и…осталась, как нечто несерьезное, лежать в какой-то серой папке в моем столе. И лежала так почти сорок лет. Вернее, не лежала, а переезжала вместе со мной и моей растущей семьей из страны в страну, из города в город, с квартиры на квартиру – не покидая серой папки и практически с нею слившись…

Давно умер мой друг Рудольф Баринский, автор стихов о Трикитаке и всем этом милом городке, а повесть все лежала и лежала в летаргическом сне…

Но всему приходит свое время, и в гости к нам приехали мои друзья со студии «Вимбо» - Миша Литваков и Юля Стоцкая. Совсем недавно я записала у них диск со стихами Ренаты Мухи. Сидя у нас на балконе, и потягивая виски, Миша рассказывал об успехе этого самого диска. И вдруг произнес: - «Как жалко, Дина, что вы сами не пишите ничего для детей!»…И тогда, как говорится в таких случаях, «пролетел тихий ангел». Он пролетел и дунул в мое ухо. - «А знаете, Миша, - задумчиво проговорила я, - когда-то давным-давно я написала некую повестушку…».

Ушла в кабинет, выдвинула ящик стола, достала серую папку и открыла ее: машинописные листы пожелтели, шрифт потускнел, но, едва я перевернула страницу -…и прыснуло молодое солнце, и засияла голубая луна, и шпили на черепичных крышах маленького, придуманного мною когда-то городка, вонзились в синее небо. И мистер Пэн Трикитак оглянулся, подмигнул своему соседу эсквайру Смиту, и…действие началось.

(Кстати, в той же серой папке я обнаружила давнюю и совсем забытую пьеску о любви, которая тоже буквально на днях выйдет в издательстве ЭКСМО).

А художник Пётр Любаев – по-моему замечательно эту повесть разрисовал, превратив ее в книгу.

− В слове «Окна» мне все время слышится «Она». Это книга – женщина?

- В известной мере все книги – женщины…И проза – женщина, и поэзия. А уж сколько написано о женственной сути писательского ремесла, с его подлинно родовыми муками…А что Вы думаете, зря древние народы поклонялись богиням? Чуяли – кто защитит по-настоящему.