Марина Меламед

У ПАПЫ С МАМОЙ БЫЛА СОБАКА…

У папы с мамой была собака, и они её любили. Звали собаку Джек, и это всё, что я о ней знаю.

Нам не довелось познакомиться - в те времена, как говорил папа, меня в природе не было даже в проекте. Знаю только, что когда Джека не стало, мама с папой решили - собак больше не заводить.

И тогда они завели меня… Я думаю, в этом всё дело: если б они могли предвидеть, что втроём мы продержимся только два года, завели бы лучше попугая, кошку или морских рыб. Но нет. Попугаи, кошки и рыбы нас обошли стороной. Но вот у папы завелись собаки. Он нарушил зарок.

Первой завелась Сявка.

Была зима. Папа заваривал чай и услыхал негромкое, но очень настойчивое подвывание: просили вежливо. Пришлось открыть. Грязно-белая псина обнюхивала дверь, молча поглядывая на папу, а холод был собачий. И папа сказал: "Ну, заходи… сявка!" Так что имя у неё появилось сразу - Сявка, Сявелия, Сяветская морда - хорошее имя. Главное - точное.

А мне было пятнадцать лет, и у меня не было собаки. Но всё-таки, были мама, бабушка, виолончель и гитара. И ещё у меня был папа.

Пушкинский въезд, уютная улочка, занавешенная деревьями, первый этаж, окна наружу и во двор. Нужно стукнуть в окно - он выглянет улыбкой под рыжими усами. Бегом к двери, и - сразу уткнуться в плечо. И помолчать. Там, у левой подмышки, поскулить на беды и обиды, потом услышать: "Ну что, пожаловалась? Пошли в дом".

Можно молчать, когда хочется, болтать, когда хочется, и петь на два голоса под папину гитару. А ещё сидеть за столом с этими взрослыми и знать, что лучше папы не бывает!

Сявка подошла этому дому, как сверчок, - и уютно, и поговорить готова была всегда. Теперь к сигаретному дыму, семиструнке и таким ироничным глазам примешивался истерический лай Сяветской Морды.

Посреди тех, кто регулярно закусывал папиными соленьями, Сявка оказалась трезвенницей, и это нас сблизило. Но мне наливался-таки стакан со словами: "Что, ребёнку в родном доме водки не нальют?!" - и вручался для чоканья, а затем, когда все пили, незаметно менялся на папин пустой. У Сявки всё было иначе. Вот стакан налит, и папа протягивает его к чёрному влажному носу: "Водки хочешь?.." "Мне?!" - шерсть заезжает на холку, скулёж, истерика, долгое выяснение отношений с переходом на личности… "Уговорила. Сявке не наливать".

Сявелия тут же умолкает, улыбается и лезет папе в ладонь: " Ну, как я выдала?.. Ты рад?".

Как-то папа отдыхал в Евпатории. Сявку и ключи от дома оставил друзьям. И ему приснилось, будто вернулся он домой, а Сявка его встречает. Ведёт на кухню, садится, подпирает морду лапами и начинает делиться жизнью:

"Знаешь, Лёник, хреновые у тебя друзья. Что за жизнь - ни пожрать, ни пописать…"

И так душевно, по-женски смотрит, как близкая подруга: "Приезжай, а?.."

…Сявку отравили. Соседи. Женщина она была скандальная, а соседи - люди добрые.

Вскоре папин друг притащил в дом рыжую дворнягу. Собака радостно потрусила в комнату, улеглась на спину и задрала лапы. Лежит и улыбается - ну что с ней делать? Пришлось назвать: Офелия-Евангелина-Агнесса-ди-Шлимазла-фон-Мэйс-Бессамемуча. Сокращённо - Фелька.

Лаять Офелия, по-моему, не умела. По улице она не гуляла - она валялась брюхом кверху, нежно улыбаясь прохожим. Подросшая Фелька стала увлекаться романами, интрижками и случайными встречами.

Мужское хвостатое общество забыло про кошек. Теперь под подоконником, на котором лениво щурилась фон Мейс, постоянно дежурил караул. Немного нестройно, но с громадным чувством собачьи басы выводили серенаду, уходя в фальцет. Страсть задирала их морды и хвосты вверх - туда, где возлежала рыжая Агнесса, туманно кося глазами: "Ну ладно, ребята, ладно… Выйду!"

Один чёрный коренастый дворняг даже провожал Офелию, нимфу, куда бы она ни шла и где бы ни выкусывала блох. Папа прозвал его Ромео. Очень верный парень - он ещё за Сявкой ухаживал, а потом, по инерции - за Фелькой. А когда Фельки не стало (её сбила машина) - провожал папу на работу. И встречал после работы. Ромео!

И вот, у папы появился пёс, мальчик, Антон Павлович - Тошка, он папу пережил.

Шла война в Персидском Заливе, я не могла дозвониться в Харьков, - нас бомбили часто, но почему-то мимо. Радио Украины смаковало атаки на Израиль, папа уснул, чтобы этого не слышать, а просыпаться не стал.

Почта барахлила, и папино письмо я получила, когда война уже закончилась:

"Здравствуй, дорогое моё балахманное дитё!.. Пока я живой, ты всегда можешь вернуться. В отчем доме для тебя всегда найдётся место, кусок хлеба и рюмка водки. Ты ведь уехала далеко и, как я думаю, надолго. Очень мне не нравится слово - "навсегда". А представляется мне эта страна как не очень большая, но густо населённая коммунальная квартира со своими склоками, ссорами и примирениями, общей кухней, но раздельными обедами… И спорами - кому когда мыть коридор. И у каждого отдельный звонок, своя лампочка и свой выключатель в туалете. И все объединены в своей нелюбви к управдому за плохое коммунальное обслуживание и высокую квартирную плату…"