Борис Камянов
ПОХМЕЛЬЕ
Поэма
Юрию Домбровскому
Вам, добрый мастер, посвящаю я
Своей души печальное созданье.
Я знаю: боль великая моя —
Лишь мох под древом вашего страданья.
I
В безалкогольной утренней Москве
Сам сатана не раздобыл бы зелья.
Мохнатым зверем в грешной голове
Тяжелое ворочалось похмелье.
Я брел, понур, мечтая о вине,
Во рту клубилась мерзость перегара…
Но — Боже мой! — ворвался в ноздри мне
Густой и сытный дух пивного бара.
Табачную расталкивая мглу,
Жетоны добываю торопливо,
И, наконец, за столиком, в углу,
Я пью, дрожа, спасительное пиво.
Ах, как же кружка первая сладка!
Как юная любовница, желанна.
И голова похмельная легка,
И мысль уже спокойна и туманна.
Вновь обретя утраченную связь
Души и тела, я беру на мушку
Своих соседей. И, не торопясь,
Без суеты, тяну вторую кружку.
И если я с любовницей младой
Той, первой кружки сравниваю счастье,
Вторую кружку я сравню с женой:
Я пью ее уже без прежней страсти.
Напротив два небритых старика
С уменьем, с толком, с нежною любовью
Ласкали кружек влажные бока
И поправляли слабое здоровье.
Сходила с лиц похмельная печать,
Мир обновлялся, приглушались беды,
И вот один из них решил начать
Разматывать клубок мужской беседы.
II
— Вчера я был, ребятки, сильно пьян.
Приехал друг — сто лет его не видел.
Один стакан, потом другой стакан…
Короче, корешка я не обидел.
Проснулся утром — голова болит!..
Теперь уж легче, дело на поправку.
В загашнике рублишко шебуршит,
В одиннадцать сгодится на добавку. —
И, за плечо соседа теребя,
Упер в него блестящие глазищи:
— Послушай, где-то видел я тебя. —
А тот ему:
— Ошибся ты, дружище.
— Ну что ж, бывает. Ты уж извини.
И ты, парнишка, не сердись на деда.
Эх, мужики! Я знал такие дни!.. —
И вновь хмельная расплелась беседа.
— Вот ты, пацан. Ты молод. Не беда —
К твоим годам я, парень, не ревную.
А знаешь ли — ведь я в твои года
Мотал по полной пятьдесят восьмую.
Семнадцать лет я мерзлоту долбал.
Я, братцы, всю Сибирь перелопатил.
А все же смерти в лапы не попал,
Лишь зубы съел да молодость растратил.
В тридцать седьмом иудушка-сексот
Подсел ко мне в пивнушке на минутку.
Я брякнул об Усатом анекдот —
И налетел над подсадную утку.
А в те года такая жизнь была!..
Вот так-то многих подводила пьянка:
Подсел стукач — и прям из-за стола
Тебя под локоток — да на Лубянку.
А там уже беседа недолга.
И, коль подстерегла судьба лихая, —
Берут тебя, хмельного, за бока
И враз — в Сибирь, под дуло вертухая.
Семнадцать лет я вкалывал как раб.
Хребет — глядите, — словно горб верблюда.
И все семнадцать — без вина и баб.
Особенно без бабы было худо.
Тут я впервые перебил его:
— И как же ты, папаша, обходился?
— Эх, сынка, не поймешь ты ничего,
Покуда сам в Дуняшу не влюбился!
Вот слушай песню: сочинил ее
Поэт московский, мой сосед по нарам.
Его за эту песенку ворье
Одеколоном угощало даром. —
Он, протянувши руки над столом,
За плечи нас к себе придвинул тесно
И затянул тихонько, шепотком
Такую удивительную песню.
Песня зэка
Хитрая придумка,
До любви жадна,
Кулакова Дунька,
Верная жена.
Эта не изменит:
Нет к другим дорог.
Эту ты измеришь
Вдоль и поперек.
Лагерную чашу
Зэки пьют до дна:
По одной на каждого —
И на всех одна.
А за дальней Волгой
В этот самый час
Женщины на воле
Ревновали нас
К этой вот придурке,
Чертовой парше -
Кулаковой Дуньке,
Любушке-душе.
…Он песню спел. Нахмурился. Притих.
И предложил:
— Чтоб не тянуть резину,
Давайте-ка, ребята, на троих —
Как раз уже открылись магазины. —
В своем почине старикан был прав.
Мы вывернули тощие карманы,
И очередь в продмаге отстояв,
Я взял бутылку и достал стаканы.
Веселым людом заполнялся зал.
Уже у кассы завязалась драчка.
Уже какой-то керя выползал,
Накушавшись, из зала на карачках.
Мы сдвинули стаканы над столом,
На шесть глотков наполненные четко,
И, враз задравши головы, втроем
В один заход мы поглотили водку.
Молчали собутыльники мои.
Ловили кайф и бывший зэк, и третий.
Пивной шалман, как церковь на крови,
Стоял на нашей матушке-планете.
III
Был этот день безоблачен с утра.
Господь явил Москве Свою немилость:
К полудню превеликая жара
На пыльный город тяжко навалилась.
Сейчас бы похмеляться у реки!..
Да только от добра добра не ищут.
И быстро захмелели старики,
И малость скисли после стаканища.
И, утирая пот, промолвил вдруг
Второй старик:
— Куда теперь деваться!
Мы четверть века пьянствовали, друг.
Теперь до смерти нам опохмеляться.
Что ж, дед, меня ты правильно признал.
Не ожидал — ведь пролетели годы.
А это я тебя тогда сажал.
Не веришь мне? Век не видать свободы!
Дожили мы с тобою до седин.
Что ж, мсти теперь! Что ж, рви меня на части!
Но я — сексот, иуда, сукин сын —
Я, может быть, тебя еще несчастней. —
Ошеломленный зэк поднял глаза,
Лицо в ладони опустил тоскливо,
И старческая пьяная слеза
Упала в кружку и смешалась с пивом.
Катился пот с измятого лица,
Дрожала жилка на виске живая…
Сексота он дослушал до конца,
Ладоней от лица не отрывая.
А тот продолжил исповедь свою:
— Мне предложили — я не дал отказу.
В тридцать седьмом, чтоб поддержать семью,
Я стать сексотом согласился сразу.
Набрали нас, комсы и мелюзги,
Веселого и глупого народца,
И объяснили, что кругом — враги
И надо с ними, гадами, бороться.
И я пошел бродить по кабакам.
Мне выдавали на стакан с прицепом.
Подсаживался к пьяным чудакам
И задавал вопросики с прицелом.
Я был чужой им. Волк среди собак.
Пил водку с пивом — ушки на макушке.
И если кто кололся — значит, враг.
Вот так вот и тебя поймал в пивнушке.
Но был на мушке и любой сексот.
И я однажды вляпался красиво.
Я накололся ровно через год.
Недолго я, дурак, спасал Россию.
Подсел я раз за столик к одному —
Такой глазастый, крепенький молодчик.
Ну что ж, крючок закинул я ему,
А он в ответ забросил мне крючочек.
И я приманку первым ухватил.
Допили мы казенную водяру,
И он меня культурно проводил
Сто метров от пивной по тротуару.
Я все пытался там растолковать,
Да, видно, раньше из доверья вышел.
К тому же тот сучок, едрена мать,
Меня по чину был немного выше.
Потом — Сибирь. А от труда отвык.
Тайга учила, матушка, упрямо.
И сунули мне в зубы пятерик.
Да поделом: не рой другому яму.
Потом — война. Досыта, допьяна
Хлебнул ее за два последних года.
Не дождалась и померла жена.
Потом пришли победа и свобода.
Теперь мне жизни нет без сотни грамм.
По водке сохну, словно по молодке.
Когда стучать ходил по кабакам,
Тогда и спился на казенной водке.
И кто теперь я? Алкоголик, пьянь,
Одеколон скупаю по аптекам…
Послушай, друг, нас с дедом остакань!
Будь, борода, хорошим человеком! —
Стояли два несчастных старика,
Своей хмельной исполнены заботы,
И первого костлявая рука
Легла на плечи бывшего сексота.
Я вынул трешник, припасенный впрок,
Они глядели на него с любовью,
Благодарили:
— Борода, сынок,
Ты — человек! Дай Бог тебе здоровья! —
В их пьяной всепрощающей любви
Я понял жажду крепкого запоя.
И вышел я из церкви на крови,
Чужое горе унося с собою.
IV
Любимый мой, униженный народ,
Запутанный в безверии и вере!
Ты сам себе — и жертва, и сексот.
Ты сам себе — и Моцарт, и Сальери.
На протяженье нескольких веков
Твой путь убог, величествен и горек.
Для гениев, тиранов, мудаков
Ты, мой народ, — лабораторный кролик.
В кровавую гражданскую войну,
В тридцать седьмом, с Европой по соседству,
У мудрецов и деспотов в плену
Россия предавалась самоедству.
Трагичен путь твой, русский человек!
Уверовав, что ты и есть Мессия,
Ты скоро вступишь в двадцать первый век.
А где она — свободная Россия?
Свободу духа заменяет вновь
Гром подневольных праздников и шествий.
Ликуй, Белинский: вот твоя любовь!
Возрадуйся, романтик Чернышевский!
…А, впрочем, что я — суесловье, стыд…
Прости меня, пристрастный мой читатель!
Но знаю я: навряд меня простит
Довольный жизнью русский обыватель.
Он скажет: "Человеку нужно жрать.
Я жить хочу в достатке и неспешно.
Крамольных мыслей не хочу и знать!"
Он скажет так — и будет прав, конечно.
V
Вот так вот, размышляя обо всем,
Я шел по нашей солнечной столице
И трезво ощущал в себе самом
Великое желание напиться.
И целый день шатаясь по пивным,
Я пил с рабочим и интеллигентом,
Пенсионером, шлюхой, постовым,
Колхозником, солдатом и студентом.
Вокруг привычно пьянствовал народ.
И я подумал: превосходно жили
Мы, пьяницы, когда из года в год
В себе свободу водкою глушили.
И нужно ль правду мне рубить сплеча,
Когда теперь уж безопасна пьянка,
И можно не бояться стукача,
И не страшна, как в те года, Лубянка,
И можно без опаски поддавать,
Беззлобно над правительством смеяться,
И пьяненьким заваливаться спать,
И сладко по утрам опохмеляться!
1973