Борис Камянов
СТИХИ, НАПИСАННЫЕ В РОССИИ
* * *
А я тебя носил в утробе сердца.
Оно росло, беременно тобой.
Но вот созрела ты, уже способна
Зажить своей, совсем отдельной жизнью,
И попросила:
— Отпусти меня!
А я тебя вынашивал давно
И свыкся с тем, что сердца два во мне:
Одно — мое, величиной с кулак.
А в нем — твое, поменьше.
Как матрешки,
Они друг с другом мирно уживались,
Покуда не пришла пора
Тебе в своей скорлупке взбунтоваться
И выбраться, проклюнувшись, на свет.
И как воздушный шар проколотый, пустело
И съеживалось сердце.
Непривычно
Себя впервые ощущать пустым...
Я понимаю всю закономерность
Падения созревшего плода.
И я теперь хочу лишь одного:
Чтобы из сердца поскорее вышел
Послед моей тоски...
1962
* * *
Как трудно выдержать борьбу
С самим собою — чувства с разумом,
Заставить петь одну трубу
Двумя мелодиями сразу!
Как трудно сдерживать порыв
Душевный — опытом страданья...
Ах, умудренность! Ты — нарыв
На белом теле подсознанья!
Борьбу исконных двух начал
Не обуздать и не стреножить.
Упал.
Ушибся.
Закричал.
А чем помочь?
А кто поможет?
1963
* * *
Утоли мои печали,
Мои беды утоли.
Я любил тебя вначале,
Как охоту — короли.
Ах, рисковая, бедовая,
Обманула егерей.
Унесла подкову новую
Со дворцовых со дверей.
А без счастья, как без скипетра,
Короли — не короли...
Увлекли меня красивые,
Другие увели.
И — что брошено, то брошено.
Пристань, станция, вокзал...
Много я узнал хорошего,
Только счастья не узнал.
Укачали, укачали
Волны в голубой дали...
Возвращаюсь я к началу
С края самого земли:
Утоли мои печали,
Мои беды утоли!..
1964
* * *
Обычный невеселый вечер.
В душе — ни горя, ни любви.
Но женщина кладет на плечи
Ладони теплые свои.
Кто эта женщина?
Пусть та,
Которой вовсе ты не нужен.
Но пропадает маята
И горечь покидает душу.
Сверчка уютный голосок
Забьется где-то у порога…
Рука легла на твой висок.
Как странно.
Как неодиноко.
1965
АНТИСОНЕТ
А что такое вообще — сонет?
Прапрадедов отжившее искусство!
Зачем себя насилуешь, поэт,
В тугие рамки заключая чувство?
В двадцатом веке дать себе обет
Таскать вериги? Как же это грустно!
Могучий, независимый атлет
Ты добровольно в ложе влез Прокруста!
Трудней задачи не было и нет.
Пишу сонет. Себя ломаю с хрустом
И правлю неудавшийся куплет
Со свойственным погромщику беспутством.
И написал тринадцатую строчку,
И отдышался. И поставил точку.
1965
* * *
Когда приходишь в исступленье
От непредвиденной беды,
Подумай: может, искупленье
Она — и лжи, и суеты?
О, эта жизнь — всегда с оглядкой:
Не обижай, не пожелай…
Но вряд ли по дороге гладкой
Придем в обетованный рай.
И посему грешу, не каясь,
В чаду любовной чепухи
И жду, от злости чертыхаясь,
Беду — расплату за грехи.
1965
* * *
К губам девичьим юноша приник
И две звезды в зрачках ее померкли...
Но вижу: на колени стал старик,
Целуя камень на ступенях церкви.
Мне непонятен этот странный дед.
А мне — огонь бы девку, мне — медку бы!
А он на протяженье тысяч лет
Целует Вечность в сомкнутые губы.
Как странно: гордость — в сгорбленной спине,
А взор сосредоточен и прохладен…
Я так хочу, чтоб этот старец мне
Понятен стал,
Как я ему понятен!
1965
НАБРОСОК
Когда город, как ранний нищий,
Встал на паперти нового дня,
Рисовал меня рыжий парнишка,
Сев в автобусе против меня.
Он глядел глубоко и толково,
Как стрелок, наблюдающий цель.
Что же парень нашел такого
В непобритом моем лице?
Карандаш по бумаге рыскал
И, безжалостный, словно нож,
Рисовал далеко не римский,
Мой немалострадальный нос.
Изучал меня парень дотошно,
Словно что-то искал на дне...
Рисовал меня рыжий художник,
И не знал, что позирует мне.
1965
* * *
Везет на матерей на одиночек,
На их сопливых пацанов и дочек,
Что поутру, вползя ко мне в кровать,
Все норовят папашею назвать.
Колеблется на этих женщин такса:
Цена им — от бутылки и до загса.
Боюсь я загса. С загсом не шучу.
Да и бутылкой не всегда плачу.
Но все же — любят. Все же — привечают.
Субботу четвертинкой отмечают,
Латают куртки, штопают носки,
Всегда мягки и никогда — резки.
Им главное, чтоб в дом принес получку,
Чтоб детям-шалунам устроил взбучку,
А если нет получки — не беда,
Ведь молодой, не может экономить…
Зато — еврей. И как же тут не вспомнить:
Евреи с бабой ласковы всегда.
В конце концов от них я ухожу.
В глаза им виновато я гляжу,
И вот мне Бог, и шапка, и порог,
И, как пинок, — вослед немой упрек…
Постиг я много. Малого достиг.
И не женат. А одному — неловко.
И потому-то длинным вышел стих,
И потому — не удалась концовка.
1966
* * *
Луна — как будто амбразура.
Там вездесущая цензура,
В оранжевый забравшись дот,
Подсчет грехам моим ведет.
Она на подлости способна.
Она вымарывает злобно
Лучами острыми
Грехи
Мои ночные
И стихи.
Мои крамольные минуты
Засек сверчок. Стучит кому-то,
Что с женщиной в ночи поэт
И что пролить на это свет
Общественности не мешало б.
Что на поэта много жалоб:
Пугает божиих коров
И истребляет комаров,
Что муравьям он плюнул в душу,
Что он лесной уклад нарушил,
И звезды подписались в том
На черном ватмане ночном…
Лишь случай мне не дал пропасть:
Ко мне на помощь принеслась
Комета.
И кометин хвост
Наискосок порвал донос.
1966
* * *
…Иль мне в лоб шлагбаум влепит
Непроворный инвалид?
А. Пушкин
Сколько мне еще осталось
Два часа иль двадцать лет?
Удовольствия? Усталость?
Волчий
Или партбилет?
Удавлюсь или воскресну?
Может, в келью удалюсь?
Может, в министерском кресле
Вдруг очнусь — и удивлюсь?
Вдруг начальники полюбят:
Может, премию дадут.
Может, книгу мне зарубят,
Может, все же издадут?
Кто моей женою будет?
Друг предаст или враг простит?
И каким судом осудят:
Показательным?
Простым?
И куда, в короне света,
На балы или на боль
Ты летишь, моя планета,
Унося меня с собой?..
1966
ЗНАКОМСТВО С ЛЕНИНГРАДОМ
Меня он встретил неприветливо,
Приехавшего из Москвы:
Он улицы свои проветривал
И мыл дождем свои мосты.
Был он в работе и, естественно,
Меня чуждался потому
И раздражался, словно женщина
В неприбранном еще дому.
По коридорам зябких улиц
И по гостиным площадей
Деревья деловито гнулись,
Роняя капли на людей.
Все занято работой разной,
Уборкой дома по весне.
Не мог я оставаться праздным
В такой рабочей толкотне
И, подпоясавшись потуже,
Забыв туристские права,
На катере Неве утюжил
Помявшиеся рукава.
И облака на Малой Невке
Я теплоходом постирал,
Потом я вешал их на небо,
В трамваях стекла протирал,
И удивился, обнаружив,
Что наши кончились труды,
Подсохли глянцевые лужи,
Сады, попившие воды.
И разгадал я улиц ребус,
Мосты и парки изучил,
И в Петропавловскую крепость
Себя я на день заточил.
1966
ПЕСНЯ О НАДЕЖДАХ
Все надежды мои
угасают к зиме.
То ли в спячку впадают,
то ль падают в Лету…
Просыпаются в марте,
бредут по земле
От начальной весны
и до бабьего лета.
А зимой нелегко.
А зимой тяжело.
Люди прячут сердца
под пальто меховые.
И прошедшей зимою
опять намело,
Запушило людей,
занесло мостовые.
Но январь уходил,
и февраль угасал,
Отогревшись, земля
поменяла одежды…
Март, как маршал весны,
мне опять приказал
Перейти на весеннюю
форму надежды.
1966
СИМХЕС-ТОЙРА
Симхес-Тойра, Симхес-Тойра, Симхес-Тойра!
Синагога — переполненный трамвай.
Не желает на галерку тетя Двойра
Ей сегодня место в зале подавай!
Хлипкий служка двух евреев разнимает,
Кулачком лупя себя по голове.
Разнимает, руки к небу воздевает:
— Помиритесь, что за ссор, азохн вей!
Этот праздник без вина и суматохи
Невозможен, как без елки — Новый год.
Посреди такой рассудочной эпохи
В кои веки веселится мой народ!
А на улице, на улице, у входа,
В многотысячный собравшись хоровод,
Молодежь, надежда всякого народа,
В Симхес-Тойру не забыла свой народ.
Молодежь танцует. О, священнодейство
Песен, хохота, и "фрейлахса", и вин…
И, взирая с возвышенья на еврейство,
Толстогубо улыбается раввин.
1966
* * *
Пора знакомиться с собой
И в глубь себя спуститься,
Так осторожно, как в забой,
Где страшно оступиться.
И очень важен уголек,
И дорогa дорoга.
Найду укромный уголок
И разберусь немного.
1967
* * *
Растительную жизнь веду,
Всласть наедаюсь винограда,
Из-за финансового спада
Питаюсь фруктами в саду.
Эдем я этот сторожу.
В совхозе начисляют денежки
За то, что под тенистым деревом
С утра до вечера лежу.
И я момент такой ловлю:
Лечу запущенные раны
Души, и толстые романы
Читать на ветерке люблю.
Уйти от дома далеко
Давно моя душа хотела.
Спокойно ей. Спокойно телу
Освобожденно и легко.
И в центре солнечного дня
Спиной земле, глазами к свету
Я ощущаю, как меня
Щекочет травами планета.
1967
ТРАМВАЙ В СТЕПИ
По степи трамвай гуляет,
Бабка в нем на лавке спит,
В хуторах собаки лают,
Воют, сидя на цепи.
Сзади степь, с боков и прямо
Нету края у земли!
Где-то там Одесса-мама,
Море Черное — вдали.
Мне, чужому, непривычно
В том трамвае у окна.
Неприлично, неприлично
Степь вокруг оголена.
Виноградник, огороды
Да вдали — фруктовый сад,
И арбузы, как медузы,
Размягченные лежат.
Я схожу на остановке,
В степь все дальше ухожу,
Виновато и неловко
На природу я гляжу.
С глазу н? глаз с ней остался,
В чем был, видно, свой резон.
А трамвай все уменьшался
И — уплыл за горизонт…
1967
* * *
Я приобщиться к Вечности пытался.
Я оставался с ней наедине,
Пил сок березы, ягодой питался,
Писал стихи, прозрачные вполне.
Но естество мое мужское все же
Звало меня с природы на Арбат,
Где ржавые пружины в пыльном ложе
Под женским телом весело скрипят.
Но вспоминал я, что на день рожденья
Необходимо все-таки пойти,
Что обещал я другу в воскресенье
До десяти червонец занести…
И собирал в рюкзак я причиндалы.
А Вечность, не браня и не маня,
Легко на все четыре отпускала
И не задерживала меня.
1967
СВОБОДА
Свободен я свободой совести,
Передвижения свободой.
Свободен я свободой зависти
К села бесхитростным заботам.
Свободен любоваться речкой
И пауком в углу избы.
Свободен от сует отречься.
Свободен утром — по грибы.
Свободен я свободой слова:
Петь во все горло на тропе.
И думать о тебе. И снова,
И снова — думать о тебе.
А главная моя свобода
Союз со светляком во мгле,
Ручьем, травинкой, небосводом
Со всем свободным на земле.
1968
МОСКВОРЕЦКИЙ ПЕЙЗАЖ
Какой нарядный нынче вечер!
Как чисто он дождем умыт!
Покатые лоснятся плечи
Моста, одетого в гранит.
Асфальт сияет, как плешина.
Подрагивает мост, причем,
Как мячики циркач, машины
С плеча катает на плечо.
Ему приятно притворяться
Жонглером: скучно быть мостом...
И, как внезапный взрыв оваций,
С галерки вдруг бабахнул гром.
1968
ВДОХНОВЕНИЕ
Пришло предчувствие грозы.
Скорей — тетрадь! Дела забыты.
Все в этой комнате пазы
Моими чувствами забиты.
От мира, вроде, отделен
Я мысли плотным испареньем…
И все равно вломился он
И отразился опереньем
Блистающим —
В моих строках:
Вот у двери шумят соседи,
Схватив друг друга за бока
В сверхтемпераментной беседе.
Визжат на улице такси
В калейдоскопе лиц и масок…
Куда деваться на Руси
От звуков, запахов и красок!
Сосредоточусь на одном:
На плаче жалобном соседки,
На пенсионной за окном
Пустой седеющей беседке…
Но нет, куда там — кутерьма,
Бушуют дети в коридоре…
Но вдруг — растаяли дома,
В освободившемся просторе
Как будто колокольни звон.
Я в мир иду, сминаю травы.
Не надо слов, не надо славы,
А только — в тишину, как в сон…
Вхожу я под прохладный свод.
Как тихо, Боже мой, как тихо!
Лишь голубь, толстый, как купчиха,
Подачку сладкую клюет.
В тени узорчатой скамьи
Перо с бумагою сойдутся,
И снова силою нальются
Слова усталые мои…
1968
* * *
На дымном и чадящем пепелище
Любови нашей — слез уже не льем.
Души моей сухое корневище
Древесным обращается углем.
И кажется: навеки отгорело.
И чудится: рассыпятся во прах
Душа осиротевшая и тело,
Которому впервые — на кострах.
И я молчу, и слов твоих не слышно.
Непрочно нас еще связует нить.
Глаза в глаза — стоим мы неподвижно:
Боимся нашу боль разъединить.
1968
* * *
Убитая, любовь еще живет,
Как разом обезглавленная птица:
Все бьет крылами, мертвая.
Все бьет…
И хлещет кровь.
И льется.
И сочится.
1968
СТИХИ О ТОЛПЕ
I
Толпа, как Людвиг ван Бетховен,
Глуха, и, как Гомер, — слепа.
Неровен час иль век неровен
Над миром власть берет толпа.
Какая мощь, какая сила
В смешении добра и зла!
Жидов в Германии громила,
Фашизму голову снесла!
Твои религии полярны,
И все ж кумиры меж собой
Договорятся и поладят
Но только не толпа с толпой…
И лучших головы слетают,
И вдовам Бога проклинать…
Толпа прозревшего съедает.
Ребенка пожирает мать.
И, как далекий отзвук грома,
Я слышу топот у ворот:
Толпа с гармошкой мимо дома
На демонстрацию идет.
1968
II
Толпа живет, как протоплазма.
То — песни, пляски или вой?
Гнилые вирусы маразма,
Как пар, клубятся над толпой.
Так вот — настал он, час последний!
То — ночь, бессмысленна, тупа.
И, словно палицы по шлемам,
Бутылки бьют по черепам.
Плебей на паперти рыгает.
Рыдает на амвоне блядь.
Кого-то кто-то там ругает
И вспоминает чью-то мать...
А в этот день выходит книга:
То — песни гения, что смог
Всю жизнь — от вечности до мига
Связать в единый узелок.
Ему все тяжко, страшно тяжко:
Любить их всех — тяжелый труд.
Он им последнюю рубашку
Отдал бы. Право — не возьмут!
В толпе он, как еврей в Эдоме.
Трагичен, словно Вечный Жид.
Он на земле, как на ладони
Комар придавленный, лежит.
И дай мне Бог такую силу,
Благословя мои дела,
Чтобы в толпе меня щадила
И к высшей правде вознесла!
1968
ПОХОРОНЫ
Набит людьми автобус похоронный.
Покойника везут на Страшный суд.
Вокруг него, как старые вороны,
Старухи в черном разговор ведут.
Прожито ими, Господи! Допита
Вся чаша, закатилось бытие.
И все же уголком души каким-то
В бессмертье верят. Личное. Свое.
И потому, на гроб без страха глядя,
Они спокойны. Каждая — Харон.
А среди них — сорокалетний дядя,
Великий спец по части похорон.
Он стольких схоронил! Сперва — печалясь,
Потом, привыкнув, — быстро, делово,
И потому-то в морге величают
Агентом по снабжению его.
Он знает все: старухам, знает, этим
Осталось жить два года или год
Тогда он снова в траурной карете
К Донскому чье-то тело повезет.
И, в философском состоянье духа,
Поправив черный головной убор,
Он с толстой оживленною старухой
Ведет о смерти умный разговор.
1969
* * *
Треть суток отложи на сон.
Треть суток — труд, его заботы.
Еще по нескольку часов
На путь к работе и с работы.
В субботу позовешь гостей,
А в воскресенье едешь к тестю.
Час — на купание детей.
Час — на топтание на месте.
С тяжелой головой — в постель,
С тяжелой головой — с постели…
Вагоны скоростных недель
Мы задержать бы так хотели!
С подножки прыгнуть в синеву
И знать: отпущена минута.
Зарыться в чистую траву
И вдруг заплакать почему-то.
И в центре тишины большой,
На стыке бытия и быта,
Внезапно ощутить душой,
Что очень важное — забыто…
1969
* * *
Пусты мои холсты, и кисть мертва.
В углу пылится старый мой подрамник.
Я позабыл все краски и слова,
И мысль моя — беспомощный подранок.
Как будто кто-то выдернул, жесток,
Меня, как вилку из розетки века.
Я немощен: не поступает ток.
Я богом был. Теперь — полукалека.
Неужто лбом уперся я в предел?
Неужто оказался не у дела?
То ль мир вокруг померк и оскудел,
То ли душа талантом оскудела?
Но все-таки — живу. Дышу. Люблю.
В душе не прекращается работа.
Внимаю миру. Слушаю. Смотрю.
Подспудно силы копятся для взлета.
1970
* * *
Воздух птичий, воздух ранний,
Чистотой он душу ранит.
Мир — экран. И на экране
Титрами — стрижи.
Кашляет петух охрипший,
Кот слоняется по крыше,
И щенок из будки вышел,
Чтобы жить.
Как слезящаяся свечка,
Бабка тает на крылечке.
Кадр сменяется, конечно,
Каждый миг.
Голос мой за кадром тонок
Бормочу стихи спросонок.
Солнце, заспанный ребенок,
Вышло в мир.
Фильм талантлив и опасен:
Он своею правдой красен.
Дураку, наверно, ясен,
Странен — мудрецу…
Небом взят в полон, как птица,
Я смеюсь, и мне грустится,
Светлою слезой катится
Счастье по лицу.
1970
НИТЬ
О чем подумал муравей, переползая пень?
Что сообщает червяку кузнечик?
В траве — шуршанье. В воздухе весь день
Такая звень от пестрой птичьей речи!
Мне не понять звериных языков,
Не осознать загадочной системы.
И все ж я слушать сутками готов
Кузнечиков скрипучие лексемы.
И, словно бы споткнувшись на бегу,
Влетаю в лес. Чирикают пичуги.
По их повадкам я понять могу
То, что не могут мне поведать звуки.
Печальный, я пытаюсь объяснить
Ужу и белке, маленьким букашкам,
Что есть она — невидимая нить,
Нить между мною и душою каждой.
Но не уйти в природу навсегда,
Не суждено соединиться с нею:
Все суета вокруг. Все — города...
И нить — все тоньше.
Тоньше — но прочнее.
1970
* * *
На подмосковной станции
Я выхожу — и пусть!
К супруге, может статься, я
Сегодня не вернусь.
Сегодня, может статься, я
Решил, с утра хмельной,
Остаться и состариться
У речки у лесной.
Я взял с собой "Столичную",
Нехитрый закусон.
Погода тут отличная,
В тенечке — самый сон.
И снятся сны свободные,
Слепящей белизны,
Греховно-беззаботные,
Томительные сны.
…Проснулся от укуса я
Большого комара.
И сразу — мысли грустные,
Что, вот, — домой пора.
Тут холодно и голодно,
А дома — колбаса,
Супруги плечи голые
И грустные глаза.
А в ночи невесомые
Приснятся соловьи…
Платформы подмосковные,
Отдушины мои!
1970
* * *
Я — зверь затравленный. Я худ
И горбонос. Я — сын еврея.
Все от погони я бегу
И оттого лишь не жирею.
Спасибо, хищники! Ваш пыл,
Оскаленные ваши рожи -
Чтобы я жиром не заплыл
И потому подольше прожил.
И если вдруг наступит век
Вселюбия и всепрощенья -
Раскрепощенный человек
Придет к началу вырожденья.
И вот я в драке. Грянул бой,
Идем с противником по кругу…
Заклятый враг мой! Мы с тобой
Живем благодаря друг другу.
1970
ТРИДЦАТЬ ПЕРВОЕ ДЕКАБРЯ
Опять кургузый корешок календаря,
Избавленный от груза дней минувших,
Летит в корзинку для бумаг ненужных
В последние минуты декабря.
Потом разрозненные желтые листки
Весь год я буду находить случайно
Закладкой в книге, за сервизом чайным…
И прошлого чугунные тиски
Сожмут мое забывчивое сердце…
А тут уже — иные времена:
Поскрипывает у буфета дверца
И заново оклеена стена.
И снова время чудеса творит:
Стареют вещи, и дряхлеет тело
И вдруг душа
Взлетает и летит,
Как в юности взлетала и летела!
1971
* * *
Мы трусостью заражены.
Казалось бы: чего уж проще
Плевать на холодность жены,
На ненависть державной тещи!
Я сделаю к свободе шаг:
Как ни ищите — не найдете!..
Но воспротивится душа
Такой неправедной свободе.
Мой разум требует: "Уйди,
Живи в тиши, ни дня без строчки!"
А сердце тихо: "Погоди!
Неужто сможешь жить без дочки?
Постой, жена тебя поймет,
Поймет и снимет бремя быта,
Не будешь знать мирских забот,
Усталость будет позабыта,
Легко распишется рука,
И, если то угодно Богу,
Твоя свободная строка
Переживет твою эпоху!"
Так и живу. С собой борюсь
Отец семьи, поэт, затворник:
Зеленой кроной в небо рвусь,
До боли прочно держат корни...
1971
* * *
И каждый вечер друг единственный…
А. Блок
Убогая роскошь больших ресторанов,
Угодливо-наглый гарсон.
И я, полутрезвый, и я, полупьяный,
Уйду в полуявь-полусон.
И в том полусне закачаются зыбко
Бутылки, живые цветы,
Певицы застывшая маска-улыбка
С печатью недоброты.
Сбежавши из быта, из жаркого ада,
Запел амфибрахий печаль.
В нем — грусть, ожидание райской прохлады
И блоковской дамы вуаль…
И что ж? Ожиданию чуда не сбыться.
Да мне никогда не везло…
Все грубые лица, все потные лица,
В глазницах таящие зло.
И, как отрешение, ожесточенье
Приходит. Сквозь гул голосов
Я слушаю времени круговращенье
По звонкой арене часов.
Сижу я один и напиток вкушаю,
И в сердце — пол-литра тепла.
О, как многократно меня отражают,
Мерцая вокруг, зеркала!
Там некто печальный сидит одиноко
И слушает пляшущий зал,
И смотрит в глаза мне брезгливо и строго,
И я опускаю глаза…
1971
* * *
Чем старше становлюсь, тем все острей
Я чувствую, как ускользают годы.
Не много ли вокруг меня людей?
Не мало ли в душе моей свободы?
Ох, душно мне! Рвану я воротник.
(Со стороны тот жест, наверно, жалок.)
И скажет друг: "Простудишься, старик".
Заботливо жена повяжет шарфик...
По воскресеньям выпить,
Песню спеть,
Любимой дочке промурлыкать: "Пупсик!"
Душа все тщится вырваться, взлететь,
Да тело ожиревшее не пустит.
1971
ПОЭТ
Поэту нужно одиночество,
Преследования,
Неудачи.
В признанье и благополучии
Ему не выполнить задачи,
Поскольку мысль его и чувства
Лишь в тот момент обострены,
Когда он болен от сознанья
Своей и не своей вины.
Он, не обласканный судьбой,
Не понятый толпой,
В смятенье.
И равен истине самой
Путь от страданья до прозренья.
1971
* * *
Не растет трава высоко,
Знает свой предел.
И до Господа до Бога
Шмель не долетел.
Чувствую: предел мой близок.
Вижу потолок.
Он не то чтоб очень низок,
Но и не высок.
Твердо каждая порода
Знает свой устав.
Умно сделала Природа,
Нам всего не дав.
Чтобы травы не зазнались,
Кланялись судьбе.
Чтобы люди постарались
Вырасти — в себе.
1971
* * *
Постарели. Суетимся много.
Давит на закате потолок.
Понемногу забываем Бога.
Да и то подумать: есть ли Бог?
Истина по-прежнему в потемках.
И к чему искать — напрасный труд!
И не вспоминаем о потомках:
К старости потомки нас поймут.
Но однажды — никуда не деться,
Одурев от водки и от карт,
Мы летим во сне, как в раннем детстве…
Думаем — полет!
А то — инфаркт.
И тогда-то, у конца дороги,
Не желая больше ничего,
Вспоминаем, глупые, о Боге
И прощенья просим у Него.
1971
* * *
Не спеши раскрываться до срока.
Дай цыпленку созреть в скорлупе.
Очень долгая это дорога
От себя пробираться к себе.
Надо делать почаще привалы.
В потаенной тишайшей глуши
Опускаться неспешно в подвалы
Своенравной и гордой души.
И найти в себе главное слово,
Без которого все — суета.
И сказать его миру.
И снова -
Первозданна душа и чиста.
1972
ИСКУССТВО
Искусство начинается со взгляда
За тот порог привычных представлений,
Что редко нам переступить дано.
В нем — счастье, и томленье, и отрада
Внезапных постижений и прозрений
Того, что было век затенено.
Потом вступает в дело обонянье
И осязанье. Аромат вдыхая
Внезапной истины кленового листа,
Любовником на праздничном свиданье
Я пятерню листа рукой ласкаю
И понимаю: истина проста.
И если вдруг ты осознаешь братство
С землей и небом, червяком и птицей,
Весенний сок дерев смешав в крови,
Природы разноцветное убранство
В душе твоей незримо воплотится.
Искусство начинается с любви.
1972
* * *
Вадиму Ковде
Люблю тебя, недоброго, святого,
Обросшего, обрюзгшего, седого,
За то, что твой, такой нелегкий, путь
Я повторю. Когда? Когда-нибудь.
Ну, а пока — ты учишь. Я внимаю.
Я понимаю, но не принимаю
Твоих метод железное кольцо,
Твоей души суровое лицо.
Ну а пока — за рюмкой водки сладкой
Смакую ненаглядную с оглядкой.
Боюсь я, грешный, только одного:
Боюсь я осужденья твоего.
Ну, а пока — проходишь стороною,
Приглядываешь исподволь за мною:
"Мой юный друг! Ты перейдешь порог.
Дай Бог, чтобы не поздно.
Дай-то Бог!"
1972
* * *
Я становлюсь расчетливей и жестче.
Бываю в ЦДЛ, среди своих.
Там регулярно лобызаю мощи
Литературных классиков живых.
ЦДЛ
Кто знает — может, чем-нибудь помогут,
В великодушье поиграть любя…
А впрочем, псевдоклассики, ей-Богу,
Мне симпатичны. Вижу в них себя.
Вот так же буду заседать в кафе я,
Очередного брежнева ругать
И делового юного еврея
Учить, хвалить — и, в общем, опекать.
Ну, а пока я деловит и молод,
Редакции стихами завалил,
И честолюбия жестокий голод
Я славою пока не утолил.
И оттого-то становлюсь все злее,
Мудрее и хитрее, как змея,
И на дрожжах удачи матереет
И крепнет репутация моя.
Вступление в обычнейшую повесть…
Но чувствую: меня давным-давно
Ищейкою выслеживает совесть.
Мне от нее не скрыться все равно.
Вихрь налетит, подхватит, и завертит,
И бросит наземь. И охватит стыд.
И мысль о Боге, словно мысль о смерти,
Как молния внезапная, пронзит.
1972
* * *
Жалко злобных стариков,
Что в такие годы
Не отплакали грехов
Пред лицом Природы.
Стервенясь из-за рубля,
Верещит старуха.
Твердью будет ей земля,
А совсем не пухом!
Богохульствует старик
В рубище исподнем,
В очереди — бабий крик,
Словно в преисподней…
Неужели пред лицом
Завтрашней кончины
Всяк становится глупцом
Женщины, мужчины?..
Постараюсь умереть
Прежде, чем остервенеть.
1972
ДЕКАБРЬ
Декабрь медлителен и влажен.
Висит над миром снегопад.
Тонами теплыми окрашен,
В испарине, струится сад.
Он весь — в предутренней истоме.
Дымится почва. Тишь везде.
И, словно мышь шуршит в соломе, —
Машины шелест по воде.
Я вспоминаю: дом, гитара,
Ожоги тайного огня...
Тамара, милая Тамара,
Зачем ты любишь не меня!
...Декабрь. Сижу в саду на Пресне,
Запутавшись в коротких снах,
И, как предвестники болезни,
Снежинки тают на щеках.
1972
* * *
Махнуть на все дела рукой
И обрести покой.
Чтобы заботы — ни одной
И кривды — ни одной.
И поселиться в шалаше,
И мир — в карандаше.
Пора подумать о душе,
Заброшенной душе.
От паутины все углы
Очистить,
От золы,
И, отдохнув от кабалы,
Обратно, в кандалы…
1972
* * *
Не пробиться, не влюбиться…
Видимо, пора смириться,
Видимо, пора.
Отсветили все зарницы,
Полиняли все жар-птицы…
Юность? То — вчера.
А сегодня — полдень, зрелость,
Яблок наливная спелость,
Тихий плеск реки,
Светлой мудрости неспешность
И свободная небрежность
Бережной строки.
Птица умиротворенья
По ручью стихотворенья
Не спеша плывет…
Не пробиться.
Не влюбиться.
Видимо, пора смириться:
Вечер у ворот.
1972
ВЕЧЕР В КОММУНАЛЬНОЙ КВАРТИРЕ
Евгению Зейтману
Вот шахматы. Прекрасная игра!
Когда усталость с острия пера
Стекает, медля, каплею последней
Зову соседа. Партию начнем,
И пальцы, нависая над конем,
Засуетятся в легкости балетной.
Партнер ошибся. Оголен король.
Сплетение двух разумов и воль.
Его спасает только рокировка.
Мы отдыхаем от дневных забот,
Но для того, чтоб сделать верный ход,
Нужны дневные смелость и сноровка.
Окончена игра. Уходит спать
Сосед. Его скрипучая кровать
Мешает мне, о сне напоминая.
Я прожил день. И, видно, неспроста
Торопится на белизну листа
Любовь моя — душа моя живая.
1972
ЧУДАК
Спартаку Куликову
Красивый добрый человек.
Он вечно пьян. Ему б — лечиться…
Сидит. Из-под опухших век
Слеза торжественно точится.
Он истину в себе растит.
Тут оскорбительно участье.
Не вмешивайтесь — пусть грустит.
Он в этом состоянье счастлив.
Я чувствую: плетет он нить
Раздумья.
Разум — за работой.
Глупец, не вздумай оскорбить
Его
Плебейскою заботой!
Все пьет. Бормочет чепуху.
Бессвязно, вроде бы. Чудачит…
А он тебе, как на духу,
Суть жизни выложил.
И плачет.
1972
ЛОМАЮТ БАРАК
Ползут клопы и тараканы,
И крысы тощие снуют,
Свой покидая деревянный,
Подпольный, щелевой уют.
Я ненавижу вас, бараки,
За кухонный скандальный чад,
За вонь на лестницах и драки,
За пьянство, злобу и разврат!
Чугунный шар, круши плебейство!
Костер высокий! Пожирай
Приют вселенского злодейства -
Зловещий тараканий рай!
И в недрах городских ячеек,
Наладив быт, растя детей,
Надеюсь, станем мы мудрее,
Надеюсь, станем мы добрей.
Ах, переезд! Ура, веселье!
…Но на обоях, у трубы
Уже справляют новоселье
Непобедимые клопы.
1973
ШЛЮХА
У чайной вдруг ко мне пристала шлюха.
Глядела слепо из-под красных век
И говорила:
— Золотко, кирюха,
Я вижу: ты — хороший человек!
Я отвечал ей:
— Дорогая крошка,
Я зол, жесток, меня измяла жизнь.
Я говорил:
— Ошиблась ты немножко,
Оценивать людей не торопись!
А мне она:
— Все сволочи! Евреи ж
Готовы пожалеть любую блядь.
Мой миленький, меня ты пожалеешь!
Тебе я буду ноги целовать!
А я в ответ:
— Но я женат, красотка,
И можно ль от супруги — по блядям!
Она сулит:
— А у меня есть водка,
А на закуску огурцов подам!
Вот так мы препирались возле чайной
В калейдоскопе нетверезых лиц.
Там наши души встретились случайно
И, в общем-то случайно, — разошлись.
1973
* * *
Александру Тихомирову
Мой добрый друг, пропойца и жуир!
Поймем с тобою, нашу жизнь итожа:
На славный пир, на очень пьяный пир,
На пир чумной вся наша жизнь похожа.
Так и живем — на лезвии меча,
И пьем, как будто на взаимной тризне.
Однако жизнь свежа и горяча,
Пусть даже речь идет о нашей жизни.
Пускай мы в мире сиры и больны
За это, милый, Господа не судят.
Нам эти судьбы неспроста даны.
Ой, что-то будет, парень, что-то будет!
1973
НА СМЕРТЬ СИМОНА БЕРНШТЕЙНА
Просчитался всесильный и мудрый Господь:
Не достались Симону на общей дележке
Ни здоровое сердце, ни крепкая плоть,
Только — слабые ручки да хилые ножки.
Я запомнил улыбку огромного рта,
Помню жалкого тела неловкую малость…
А великая доброта
Где там только она умещалась!
Столько сильных мужчин подставляли плечо,
Чтоб нести это утлое, детское тело…
А душа суетилась меж нами еще
И никак улетать не хотела…
1973
* * *
Я хотел бы жить в избушке
Посреди лесной дубравы,
У заброшенной речушки,
Где растут по пояс травы,
Гнать прозрачную сивуху,
Печь крутые караваи,
Меж дерев бродить,
По слуху
Птиц в ветвях распознавая.
Приручать волков, оленей,
Живность мелкую лесную.
По ночам в пахучем сене
Мять колдунью молодую.
Жить спокойно и неспешно,
Жить свободно и безгрешно,
В небо ясное смотреть
И без страха умереть!
1973
* * *
Ревущий рокот самолета
Звучит как голос сатаны.
Умолкла звонкая природа,
Ветра и птицы не слышны.
В оцепенении застыли
Тела деревьев и кустов,
Перепугавшись злобной силы
Стальных безжалостных громов.
Но рокот стих. Еще немного
И вновь природа оживет,
И тихо, словно ангел Бога,
Над лесом птаха запоет.
1973
* * *
Надо дочку в лес забрать.
Привезти и показать
Дочке — лес,
И лесу — дочку,
Попасти ее на травке,
Где на теплом на пенечке
Мирно греются козявки,
Где поет на ветке кто-то
Нам о счастье бытия…
Пусть прекрасною свободой
Заболеет дочь моя!
Пусть она узнает чудо,
Пусть запомнит эти песни.
Никогда ее не буду
Я лечить от той болезни!
1973
* * *
Душа моя, печальная душа!
Давай с тобой побродим не спеша
По молодым весенним перелескам.
Давай-ка отрешимся от забот
Прислушайся: порхающий народ
Встречает нас и трелями, и треском.
Давным-давно мы вышли из лесов.
Отвыкли от веселых голосов
Своей забытой бабушки-природы.
Привыкли к жизни шустрой, городской…
Душа моя! Как редко мы с тобой
Бываем вместе! Ссоримся — на годы…
Давай с тобой тихонько говорить
О странном даре — красоту любить
И в яркой птице, и в негромкой строчке,
О Вечности, мигающей из тьмы…
И лишний раз поймем с тобою мы,
Что ты, душа, — кольцо в ее цепочке.
1973
* * *
В этом мире я — бродяга,
Зубоскал, рифмач, толстяк.
Появился я из мрака
И опять уйду во мрак.
Я ленив и невоспитан,
Нищий муж, плохой отец.
Что мне нужно? Чарка спирта
Да соленый огурец.
Да открытое пространство
Этой ласковой земли,
Да веселое убранство
Леса летнего вдали.
Боже, ниспошли покоя!
В жизни будущей, другой
Поиграй еще со мною:
Сделай птицею, травой,
Зверем, гадом ли ползучим,
Только, Боже, — поиграй!
Истопчи меня, измучай,
Как угодно покарай!
Целиком или отчасти
Примешь Ты меня в игру
Только дай мне, Боже, счастье
Погулять еще в миру!
1973
СТРАННИК
Я — сын Господень, нищий странник,
В лесу и в поле мой ночлег.
Я не пророк и не избранник,
Я просто — Божий человек.
Влачу раскаянья вериги
Ведь в жизни суетной своей
Я, человечек невеликий,
Знал мало просветленных дней.
Всю жизнь любя людей, я все же
Им натворил немало зла.
И жизнь постыдной и хорошей,
Святой и мерзкою была.
Теперь пришла пора — в дорогу:
Искать, презрев мирскую ложь,
Дорогу к Истине и Богу,
Что, видимо, одно и то ж.
Дай, Боже, на пути мне этом
Не заплутать, не нагрешить
И людям зла не причинить,
Стремясь за мудростью и светом.
1973
ИЗМЕНА
Пускай себе томится в сладком блуде!
Пусть на других испытывает власть!
Сырые груди разложив на блюде,
Пусть запихнет их в дьяволову пасть!
Такое пустяковое страданье
Обязан человек перебороть.
Ведь это — рядовое испытанье.
Такое ли еще пошлет Господь...
1973
* * *
Похмельно поутру дрожит
Рука моя, чаек мешая.
В постели женщина лежит,
Неласковая и чужая.
В случайном, несвоем дому
Поганый запах после пьянки,
И нужно брюху моему
Вина,
А сердцу — валерьянки.
В кармане — стершийся пятак.
Теперь опять в долги… Обидно…
И понимаю: будет так
Уже до самой смерти, видно.
1973
* * *
Навалились на душу напасти.
Чтобы сбросить их тягостный вес,
Предвкушая привычное счастье,
Я явился в заснеженный лес.
Он молчал. Он как будто боялся
Между нами протягивать нить.
И Небесный Отец не являлся,
Чтоб с душою моей говорить.
Неподвижны деревьев макушки
И полянок холодная гладь…
Я, продрогший, стоял на опушке
И старался хоть что-то понять.
Но неласкова синь небосвода
На исходе январского дня.
Справедливая матерь-Природа
Не прощала за что-то меня.
Я ссутулился, и повернулся,
И побрел, словно в камеру — зэк.
Напоследок о корень споткнулся
И упал, как расстрелянный, в снег.
1973
* * *
Я повешусь, наверное, в полночь.
Водку сладкую залпом допью
И наброшу спасительный обруч
На горячую шею свою.
Напоследок оставлю записку:
Мол, прошу никого не винить…
От души моей к лунному диску
Паутинкой протянется нить.
Будет корчиться бренное тело,
Зацепиться за воздух спеша…
Только поздно: уже улетела
Ввысь по лунной дороге душа.
Не чужда ни добру, ни пороку,
Не изведавши счастья, она
Прилетит, покаянная, к Богу.
Ей покоем воздастся сполна.
1973
* * *
Угасит разум сполохи в крови,
Потери взвесит,
Барыши измерит.
А телу снова хочется любви,
В которую душа уже не верит.
1973
БОГУ
Конечно, все мои грехи
Тебе известны:
И слепые
Мои дурацкие стихи,
И мысли, подлые и злые…
Благодарю Тебя, Господь,
За то, что вовремя унизил
Самоуверенную плоть
И миг прозрения приблизил,
За то, что отобрал семью
Своей карающею властью
И душу сытую мою
Направил к боли и несчастью,
Что Ты меня не разлюбил
И указал дорогу к вере.
Спасибо: не приговорил
Меня Ты к самой высшей мере.
К моей неряшливой судьбе
Отнесся все же не сурово.
Спасибо, Господи, Тебе,
Что мать жива.
Что дочь здорова.
1973
СТИХИ О ВЕЧНОМ ЖИДЕ
ПРАВДА ОБ АГАСФЕРЕ
Ошиблась память стариков,
Сфальшивила струна.
Дошедшая из тьмы веков,
Легенда — неверна.
Открылась правда мне в ночи,
Отчетливо-проста:
Увидел я, как палачи
На крест вели Христа.
Он шел, избитый и худой,
К высокому кресту,
И некий человек седой
Напиться дал Христу.
Превыше всех богов и вер,
Он человеком жил.
За милосердье Агасфер
Бессмертье заслужил.
Быть вечным — вот его удел
За эту доброту.
И долго Вечный Жид глядел
Вслед смертному Христу.
ВЕЧНЫЙ ЖИД
Крестоносцы. Батыев набег.
Колизей. И селенье чумное.
По векам все идет человек,
За версту обходя поле боя.
Травлен псами. Расстрелян во рву.
Снова изгнан, и снова вернулся…
Удивляется он:
— Все живу!
Бога славит:
— Сегодня проснулся!
Страстотерпец, чудак и мудрец,
Совращает планету любовью
И иссохшее мясо сердец
Наполняет горячею кровью.
Горькой правдой людей он смешит,
И у края могилы — беспечный
Вечный Бог,
Вечный Шут,
Вечный Жид.
Вечный Жид.
Понимаете — Вечный!
ПУТЬ
Александру Тихомирову
Идет по жизни человек
Проселочным путем
И каждый вечер на ночлег
В зеленый входит дом.
В том доме мягкая трава
И птицы ждут его.
В том доме звонкие слова
Не значат ничего.
Его костер в тиши ночной
Как светлячок горит.
Усталый путник сам с собой
О чем-то говорит.
Обрывки фраз взлетают ввысь
И гаснут над костром,
И крылья сов над ним сплелись,
Одаривая сном.
И снится человеку бой.
Насильственная смерть.
Жестокой суеты мирской
Шальная круговерть.
Там слезы, стоны и мольбы:
— Приди и помоги!
Ведь мы с тобой — одной судьбы,
Одни у нас враги!
Эй, миролюбец и поэт,
Приди и стой в строю!
Оставь на поле брани след
Кровавый след в бою!
Он просыпается в поту,
Скорбит его душа…
И все же в сторону не ту
Свой направляет шаг.
В душе его — ночные сны
В кровавой наготе,
А мысли тихие грустны:
О жизни, о тщете…
Он шел, пока не рассвело,
Оставив тихий дом,
И видит — мирное село
И поле за селом.
Звезды ближайшей божество
Льет на дорогу медь.
И бесконечен путь его
В бессмертие и смерть.
БЕССМЕРТИЕ
Я жив и вечно буду жить,
Рассудку вопреки.
Идет по свету Вечный Жид,
Шаги его легки.
Невидим и неуловим,
Он миру дарит свет.
Я свыкся с ним, я сросся с ним
И понял: смерти нет.
Когда душа моя дрожит,
Как пара слабых крыл,
Я понимаю: Вечный Жид
Во мне заговорил.
Он все по правде разрешит,
Не мудрствуя хитро.
Ведь совесть — это Вечный Жид,
И Вечный Жид — добро.
Души бессмертный командир,
Он с Господом на ты.
Он заражает этот мир
Болезнью доброты.
И вечно будет красота
В душе звучать, как песнь,
Покуда существует та
Прекрасная болезнь.
Покуда смотрит Вечный Жид
Из глубины строки,
Я жив и вечно буду жить,
Рассудку вопреки!
1973
* * *
Был женат. Обзавелся жильем.
Разошлись. Повторенья не хочется…
Жили мы в этом браке втроем:
Я, она и мое одиночество.
Вот уж стал осторожней с вином.
Дочь растет. Называюсь по отчеству.
Мы теперь существуем вдвоем:
Я и мое одиночество.
Я уйду, растворившись во мгле,
Когда сердце до капли источится,
И останутся жить на земле
Дочь моя и мое одиночество.
1974
* * *
Я вновь один. В пустой чужой квартире.
Опустошенный средь пустого дня.
Во всем большом, пустынном этом мире
Нет женщины, любившей бы меня.
И слава Богу! Мало ли мороки -
В натуре женской суетность и ложь,
А как убоги помыслы!.. Но — боги!
К кому ж больной душою припадешь!
Хлебнувши горя самой полной мерой,
Имея право, вроде бы, на месть,
Я все же верю самой глупой верой,
Что нежность есть и пониманье есть.
И коли существует справедливость -
О Боже! Средь вселенского огня
Найти меня и подари мне милость:
Дай счастье мне.
Или убей меня.
1974
* * *
Ненавижу себя, обормота, -
Это жирное брюхо свое,
Это сытое чувство свободы,
Этой жизни рванье и вранье.
Ненавижу себя, верхогляда,
Неудачника и мудака,
Уважателя женского зада,
Изводителя табака.
Ненавижу себя я, плебея:
Ведь играю я в жизни шута
И помалу из князя-еврея
Превращаюсь в простого жида.
Я по трезвой себя не обижу,
А бичую себя во хмелю...
Ненавижу себя, ненавижу!
Боже мой, получилось — люблю...
1974
РУССКОЕ КЛАДБИЩЕ
Черные наряды
И смятенье душ.
Дикие обряды
С воплями кликуш.
Страх. Неловкость. Жадность.
Желтые гробы.
Вечная нескладность
Жизни и судьбы.
Крест. Венец терновый.
Шелестенье крыл.
Сироты и вдовы
У родных могил.
Чистое бесстыдство
Ненарочных слез.
Пьянство.
Любопытство.
Суетность.
Христос.
1974
* * *
Александру Тихомирову
Рассветные щебечут птицы,
Весна сверкает и звенит…
Пора, дружок, опохмелиться -
Ужасно голова болит!
Возьмем с тобою хлеб и сальце
И выйдем в скверик у моста.
Таких, как мы с тобой, страдальцев
Там набралось уже с полста.
Вот где и равенство, и братство!
Лей под завязку, не жалей!
Любым поделятся богатством
И не заметят, что еврей.
…Мужик глотнул,
Рукав потертый
Понюхал, быстро вытер рот,
И на работу — ведь четвертый
Определяющий1
Не ждет.
А мы — лентяи. Очень стыдно.
Мы мало пашем, много пьем.
Но до одиннадцати2, видно,
Теперь, дружище, доживем.
1974
ПИВНОЙ БАР
Публика в баре самая разная.
Реже — спешащая,
Чаще — праздная.
Реже — тверезая,
Чаще — похмельная.
Если уж баба,
То чаще — панельная.
Публика в баре самая разная.
Реже — счастливая,
Чаще — несчастная.
Реже — богатая,
Чаще — безгрошая.
Реже — хреновая,
Чаще — хорошая.
Эта пивная — модель мироздания:
Непонимание -
И лобызания.
Пьяные драки -
И проблески разума.
Призрак Толстого -
И тень Стеньки Разина…
Рядом — бессмысленное и великое.
Пьянство российское — многоликое.
Здесь, на границе греха и безгрешности,
Я и живу, полный горя и нежности.
1974
ПЕРВОЕ МАЯ
Тихие пьяницы и драчуны,
В сквер выползающие на рассвете,
Дети великой Советской страны,
И, несомненно, — счастливые дети.
Да хоть возьмите, к примеру, меня:
Стоит лишь утречком опохмелиться
Рвется душа в поднебесье, звеня,
Словно из пепла восставшая птица.
А на планете царит Первомай,
Мирные выстрелы почек зеленых…
Выше, товарищ, стакан поднимай
В наших веселых рабочих колоннах!
Праздничный вечер. Роскошный салют,
Словно корабль, выплывает из мрака.
Слышу: кого-то поблизости бьют.
Вижу: и вправду — отличная драка!
Славно с разбегу врез?ться в толпу,
Славно быть толстым и густобородым
Сильным евреем, связавшим судьбу
С братским великим российским народом!..
Утром, опухший, очухаюсь я.
Долго ли мне колобродить на свете…
Господи, бедная дочка моя!
Господи, Господи, бедные дети!
1974
* * *
Руси веселие есть пити и блевати.
Лежит мой друг в заблеванной кровати,
Мохнатый бородатый берендей,
Ассимилированный иудей.
Его мутит. Он вновь клонится к полу,
И стонет он, и требует рассолу;
Ладонь его трясется на весу…
И я рассол товарищу несу.
Вчера мы много пили. Пели песни.
А нынче — приступы асфальтовой болезни,
Печать стыда и боли на лице,
Похмельная забота о винце.
Где наша вера? Поиски? Идеи?
Пьют по-российски нынче иудеи.
Естественно: чем больше водки пьем,
Тем легче нам мириться с бытием.
Ах, родина! Ты нежно нас растила,
Обрезанные члены нам простила,
Но строго приказала: иудей!
Ничем не отличайся от людей!
…Гудит пивная. Друг мой лезет в драку.
Вцепился он в какого-то бродягу.
Шумит толпа. Свершается судьба.
Мой милый друг! И мы с тобой — толпа…
Домой плетемся пьяно и нелепо.
Над нами виснет пасмурное небо,
Роняя капли горьких Божьих слез.
Ты плачешь, Бог?
Ты — Саваоф?
Христос?
1974
* * *
Колотун по утрам,
да такой, что недолго свихнуться.
Нет контроля над телом
вчера был до одури пьян.
Вот креветки беру -
пляшет в пальцах проклятое блюдце.
Поднимаю стакан -
норовит покалечить стакан.
Пью я залпом его:
отвращение к утренней хани.
Запиваю пивком
и скорее креветку жую.
Отставляю стакан,
остается грамм двадцать в стакане:
Не хватило дыхалки -
угробил дыхалку свою.
Вот уже изо рта
эскадрон на рысях выезжает.
Озираюсь вокруг
и смотрю на дымящийся зал:
Вот знакомый алкаш.
Водку пьет он, как будто рожает.
Очевидно, и я,
похмеляясь, не меньше страдал.
Что ж, теперь мы прикинем:
осталась в кармане пятерка.
Три рубля — два стакана
и самый простой закусон.
Надо звякнуть в журнал:
не пошла ли в журнале подборка.
После — вновь на троих.
Снова стану как пух невесом.
К ночи вновь я напьюсь.
Дома снова бессмысленным взглядом
Посмотрю я на дочь
и скорей завалюсь на постель.
Я усну, не узнав,
что по улице белым парадом
Перед Господом Богом
проходит лихая метель.
Завтра утром мне вновь
надо будут скорей похмелиться.
Вновь дрожащей рукою
стакан я к губам поднесу…
В этот день будет вновь
Русь спасать Александр Солженицын.
Что мне бедная Русь!
Я себя-то уже не спасу.
1974
* * *
Дурацкий шар, набитый черт-те чем,
Неряшливо облепленный бетоном,
Мохнатый от растительности дикой,
Замотанный бинтами грязных рек,
Измученный щекоткою двуногих,
Бессмысленно несущийся в пространстве,
Мой неуютный,
Мой любимый дом.
1974
* * *
Зевают сладко женщины рассветные,
Потягиваясь, покидают дом.
Изгибы рук их, плавные, балетные,
Парят как птицы в небе молодом.
Они еще хранят тепло постельное,
Мужские ласки на телах таят,
И поцелуев родинки отдельные
На коже остывающей горят.
Ах, прелесть-баба! Целовать бы руки ей!
Сто лет такой красавицей живи!
Несет свои округлости упругие
На праздничную выставку любви.
Глаза ее, лукавые и грешные,
Тебе смеются: мимо не пройдешь!
Глаза ее, развратные и нежные,
Таят в себе и истину, и ложь.
И слава Богу! В горести и радости
Судьба дотоль не кажется суха,
Покуда в жизни, женщине и святости
Перчинка есть веселого греха!
1974
* * *
Во дворе толпа стояла,
В возбуждении дрожа.
Кошка жалобно орала
Со второго этажа.
Как попала, неизвестно,
На тонюсенький карниз.
Неуютно ей и тесно,
Но — боится прыгнуть вниз.
Мимо дома шел прохожий,
Эту кошку увидал
И какой-то пьяной роже
Подержать пальтишко дал,
По трубе поднялся снизу
До второго этажа,
И пошел он по карнизу,
Как по лезвию ножа.
Сунул кошку под рубаху,
Вновь добрался до трубы…
А внизу тряслись от страха
Люди, запрокинув лбы.
Все сошло благополучно,
Целым он добрался вниз.
А зевакам стало скучно,
И зеваки разошлись.
Потянулись по кварталу,
Как из цирка-шапито.
Вместе с ними убежало
Человеково пальто.
Он потопал понемножку
Сквозь людское "хи-хи-хи",
И не знал он, что за кошку
Бог простил ему грехи.
1975
ЛЮБОВЬ
Бродит мяса кусок, в нем полфунта мозгов,
Есть печенка и сердце в том мясе.
О, роскошная баба! Прими, я готов
Утонуть в твоей сладостной массе.
Я за окорок твой пятерней подержусь
И пощупаю теплое вымя.
Образуем с тобой двуединый союз,
Друг у друга не выспросив имя.
Мы сольемся с тобою, и будет хрипеть
Мое злое, голодное тело.
После — тело твое будет сыто храпеть,
Совершив немудреное дело.
Промочу я гортань двухрублевым вином,
Стану я опасаться болезни…
А гнусавая птица всю ночь за окном
Будет петь нам любовные песни.
1975
* * *
Не влюбиться мне уже,
Не перемениться.
Мрак похмельный на душе,
Остается — спиться…
В этом мире, хоть реви,
И при Божьей власти
Мало счастья для любви
И любви — для счастья.
1975
СУДЬБА
Родился. Маялся. Болел.
Учился. Одипломился.
Не призывался. Не сидел.
Влюбился. Познакомился.
Женился. Ждали. Родила.
Скучала. Изменила.
Ушла. Одумалась. Пришла.
Прощения просила.
Развелся. Пережил. Писал.
Дружил и не влюблялся.
Поигрывал и попивал.
Ни черта не боялся.
Душой своей не дорожил,
Старея понемногу.
Стихи безбожные сложил
И отдал душу Богу.
1975
ЦДЛ
Среди них я немногого стою,
Сиротливо в сторонке стою.
Каждый важно несет пред собою
Горделивую маску свою.
Олимпийцы! Красавцы! Пииты!
Пусть не боги — должно быть, жрецы!
Алкогольных напитков пииты,
Всевозможных закусок жрецы.
Задыхаясь от лишнего жиру,
Снисходительны, но велики,
Все приветствуют всех по ранжиру:
От кивка — до пожатья руки.
Сколько мудрости! А благородства!
Сколько гениев прутся в буфет!
У меня ж, окромя сумасбродства,
Ни копейки обшарпанной нет.
Что умею я? Править могилы,
Напиваться и множить грехи,
Понапрасну растрачивать силы
Да о совести стряпать стихи…
Вот красавец идет двухметровый,
Прямо в вечность стремится, шельмец!
Он — кудесник партийного слова!
Он — властитель рабочих сердец!
Мощный гений, проворнее топай,
Ты покажешь всем кузькину мать!
Ты меня не поймешь, толстожопый.
Я тебя не хочу понимать.
1975
* * *
Зимой пишу о пьянстве,
Весною — о распаде,
Пишу о горе — летом,
А осенью — о смерти.
В угрюмом постоянстве
Рисую я в тетради
Веселого скелета
С ребеночком в конверте.
Ребеночек в конверте!
Ты вырастешь поэтом,
И в мрачном постоянстве
Начнешь писать в тетради
Ты осенью — о смерти,
О горе — ясным летом,
Зимой — о горьком пьянстве,
Весною — о распаде.
1975
* * *
"Неласковая родина,
А все-таки твоя…
Пускай жена — уродина,
А все-таки семья…
Пускай живешь ты впроголодь,
Ты все-таки жуешь…
Пусть смерть гуляет около,
Ты все-таки живешь!.."
Веселые, довольные,
Завидую я вам!
Грызут меня подпольные,
Крамольные слова!
За вас всю жизнь я ратую,
О вас я вижу сны
Любимые, проклятые
Страны моей сыны!
Меня вы ненавидите,
Я вам внушаю страх.
Себе угрозу видите
В моих больных словах.
Ведь всякие писатели,
Идя за вас в тюрьму,
Настырные мешатели
Народу своему.
Нас многих ждет высокая
И горькая судьба:
Прикончит нас веселая
Российская толпа.
И все же в свой последний час
Я крикну над толпой:
— Господь да не оставит вас
Своею добротой!
1975
* * *
От обид и унижений
До великих достижений
Только шаг.
От предательства любимой
И до веры негасимой
Только шаг.
От плебейского презренья
До высокого прозренья
Только шаг.
Но от всех несчастий этих
До тугой петли в клозете
Полшага.
1975
* * *
Опустившийся, толстый и пьяный,
Я бреду по весенней земле,
И понурых стихов караваны
Волочатся за мною во мгле.
Нелюбимый, бездомный, жестокий,
Виноватый пред всеми вокруг,
Пережив покаянные строки
Как короткий и легкий недуг,
Ковыляю по доброму маю
В стороне от людского жилья,
И хитрит с Небесами дурная,
Вечно пьяная совесть моя.
1975
ДЕТСКИЙ ТЕАТР
Герда беременна. Триппер у Кея.
Сказочник, грусть самогонкой развея,
К рампе подходит и сказку ведет,
В кровь раздирая запекшийся рот.
Жизнь закулисна. Принцесса стервозна.
Смотрит на мужа — на Ворона — грозно.
Пятна на коже от ревности черной:
Ворон Ворону прижал в гримуборной.
Пьеса идет — и свершается чудо:
Герда — порочная девка, паскуда
Нежною девочкой в сказку вошла,
Юность над залом простерла крыла.
Сказочник мудр, и Принцесса беспечна,
Принц и Вороны добры бесконечно.
Вечно тоскуя о счастье и ласке,
Люди на сцене дорвались до сказки.
Зло отступает. Добро побеждает.
В зале детишки вопят и рыдают.
Сказка окончена. Зал опустел.
Запах на сцене распаренных тел.
Жизнь продолжается. Свара за сценой.
Ворон дрожит пред супругой бесценной.
Сказочник пьет между пыльных портьер.
Кей на уколы идет в диспансер.
Дверь закрывает швейцар величавый,
Дети уходят веселой оравой…
Дети — идите! Живите на свете.
Светлая сказка окончена, дети.
1975
КОРОВЫ
Коровы с близорукими глазами
Плывут в дремотный, ласковый уют
И чистыми густыми голосами
Свои псалмы короткие поют.
Недолог путь от луга до порога
В родной пыли натоптанных дорог.
Немногого они хотят от Бога.
Не потому ль Он ими пренебрег?
1975
ПРОВИНЦИАЛЬНЫЙ ГОРОДОК
Провинциальный городок,
Где люди нечестолюбивы,
Гостеприимны и просты
И мировых скорбей чужды,
Где нет больших очередей
И, как ни странно, — вдоволь пива;
Где в жизни озаренья нет,
Но нету и большой беды.
Провинциальный городок,
Мирок, живущий вполнакала!
Ты сам не знаешь, как ты прав,
Что не копируешь столиц,
Где каждый одинок в толпе,
Где счастья и свободы мало,
Где можно отдохнуть душой
Лишь в белой тишине больниц.
Провинциальный городок!
Я — блудный сын твой в этом мире,
Я — полномочный твой посол,
Твой благодарный иудей.
Как славно приезжать к тебе,
Бренчать на подобревшей лире
И пить прохладное вино
Среди застенчивых людей!
1975
* * *
Изнутри большая муха
Бьется о стекло.
В комнате тепло и сухо,
Чисто и светло.
Лес у самого крылечка,
Дятлов перестук.
Рядышком гуляет речка
С севера на юг.
Я уехал в одночасье
От страстей и бед…
Все тут, вроде, есть для счастья,
Только — счастья нет.
1975
* * *
Ночная комната стонала,
Скрипела, чмокала, вздыхала.
По обе стороны от нас,
Сопя, совокуплялись пары,
Пыхтели, словно самовары,
И бился в комнате экстаз.
А в самом центре свальной страсти
Душа моя рвалась на части
От острой нежности к тебе
Такой внезапной и желанной,
Такой родной и долгожданной
В моей запутанной судьбе.
Ты, как дитя, ко мне прижалась.
Я вновь познал любовь и жалость,
Восторг и радость бытия.
Тебя целуя и лаская,
Я говорил: "Моя родная!"
И повторял: "Моя, моя!"
Душой к душе в чужой квартире
В своем уединились мире,
Учились заново — любить.
И не было в сердцах печали,
И, потрясенные, шептали:
— Не может быть…
— Не может быть…
1975
* * *
Я помню такую картину:
В могилу опущенный гроб,
А рядом — здоровый детина
Рыдал, как ребенок, взахлеб.
Он жалобно всхлипывал: "Мама!"
По-детски отвисла губа…
Простая житейская драма,
Извечная наша судьба.
Засыпали маму, зарыли,
И слезы тот парень утер.
Бутылку открыв на могиле,
Завел он с женой разговор:
О комнате в старом домишке,
Которую надобно сдать,
О мамином ветхом пальтишке,
Которое трудно загнать…
Он пил и закусывал хеком,
Про Высший не ведая суд…
Но был же он, был человеком
Каких-нибудь десять минут!
1975
* * *
Многолюдно на кладбище
Между часом и пятью.
Белки по могилкам рыщут,
Ищут вкусную кутью.
Что ж, покойник, — жди обеда:
Вот идет кормилец-гость.
Бабка на могилу деда
Принесла изюму горсть.
Эх, скончавшиеся люди!
Что вам этакий пустяк!
То-то пир сегодня будет
У голодных работяг!
Соберут кутью с участков,
Завершив веселый труд,
И, подальше от начальства,
Выпьют водки и уйдут.
Воробьям остались крошки,
Рыбьих горсточки костей,
Семечки, кусок лепешки…
Вот пузатый воробей
Поклевал в оградке хлеба,
Огляделся не спеша
И взлетел в пустое небо,
Как погибшая душа.
1975
* * *
Демократичны русские пивные.
Бухие старикашки-домовые
Соседствуют с майором КГБ.
Художник, заскочивший на минутку,
Квартальную притиснул проститутку
С креветочным ошметком на губе.
У каждого есть склонность к разговору:
Поэт читает эпиграммы вору,
А участковый с диссидентом пьет.
Свершается загадочное действо:
Интеллигент нисходит до плебейства,
И мысли изрекает идиот.
Пронизанный миазмами маразма,
Табачный дым живет как протоплазма,
И нас почти не видно в том дыму.
Лишь зыбко пляшут профили косые…
Иного нет пути понять Россию,
Как только с нею спиться самому.
1975
* * *
Ночью пили-выпивали,
Поддавали, клюкали.
Похмелялись на вокзале,
Пели, улюлюкали.
Пили пиво в электричке,
Водку — перед сменою.
Матерились по привычке -
Молодые, смелые.
На губах окурки тают,
Бешенство в зрачках дрожит.
Обо мне они считают:
Не хуевый, хоть и жид.
Я живу в веселом мире,
С ними пью я день-деньской
И в общественном сортире,
И в столовой, и в пивной.
Всю-то жизнь я с ними вместе
В тьме, в блевотине, в говне,
В радости, в гостях у тестя,
В доме,
В городе,
В стране!
Жму мозолистые руки
Собутыльников моих…
Но спаси, Господь, от муки
В смертный час мой видеть их!
1975
СЕДЬМОЕ НОЯБРЯ
Алесе
Оглушают громкоговорители
Годовщиной нашего кошмара.
Дребезжит стекло моей обители
В потайном углу земного шара.
Я закрою поплотнее форточку,
Шкаф придвину к ненадежной дверце.
Я прижму твою родную мордочку
К своему заплаканному сердцу.
В самом центре празднующей нежити,
Словно кровью, исхожу я болью.
Излечи меня своею нежностью!
Успокой меня своей любовью!
Только нету от тоски спасения.
Только и любовь тут не поможет.
Только желчь бессильная, осенняя
Душу несмирившуюся гложет…
1975
* * *
Я люблю незнакомых людей.
Ожидаю от каждого — чуда.
Вот красивый идет иудей,
И я верю, что он — не Иуда.
Вот в пивнушке скучает один
Среди кружек и грязных стаканов
Симпатичный такой гражданин,
И я верю, что он — не Ульянов.
Среди пышных цветочных корзин,
На базаре, беспечен и розов,
Улыбается толстый грузин,
И я верю, что он — не Иосиф.
…Незнакомец! Вам честь и хвала,
Коли вами не мучены дети,
Потому что отсутствие зла
В нашем мире — уже добродетель.
1975
ПИОНЕРСКИЙ КОСТЕР
Опрыскана елка соляркой,
Пылающий факел парит,
И вот — обжигающе-жаркий
Костер пионерский горит.
Детишки в ужасном восторге
От этих веселых чудес.
В какой из языческих оргий
Был жертвою девственный лес!
Вокруг полыхающей ели
Сидели ребята гурьбой
И песни крикливые пели
О партии нашей родной.
Вилась насекомая нечисть,
Лилась за кустами моча,
И с ужасом слушала Вечность
Про некоего Ильича.
Вот так, с одобренья народа,
Своих опаляя детей,
Горит по России природа
Во славу угасших идей.
…Бредут за беднягой бедняга,
Их взрослые зорко пасут…
Все новые факелы мрака
По жизни они понесут.
1975
ПТИЦА-ПРАВДА
Боже, что это со мною!
В сердце — ужас и восторг:
Я сейчас перед толпою
Правду из души исторг.
Воспарила, закружила
Над внимательной толпой,
Над патрульною машиной,
Над враждебною Москвой.
Крылья черные простерла
И в горячечном бреду
Птица-правда во все горло
Напророчила беду.
Ах, напрасно! Ах, напрасно!
Сумасшедший, идиот!
Я же знаю, как опасно
Правду выпустить в полет!
Далеко ли тут до краха?
Близко дальние края…
Ах, зачем сильнее страха
Гордость пьяная моя!
…К небу обративши лица,
Смотрит весь честной народ,
Как медлительная птица
В клюве жизнь мою несет.
1975
РОДИНА
Я шел по российской деревне,
Сбежав от вселенского зла.
И в образе бабушки древней
Навстречу мне Родина шла.
Сейчас она взглянет нестрого,
Укажет дорогу в миру,
Промолвит единое слово
И душу научит добру…
Иду я навстречу, усталый,
Готов на колени пред ней…
Но с ужасом вижу: у старой
Провалы на месте ноздрей,
Озлобленно бегают глазки,
Два пальца скрестила рука…
Ну, словно из давешней сказки
Внезапно явилась Яга!
— Ах, мама, родимая мама!
Я — сын твой, российский еврей.
Я, может, любимая, самый
Несчастный из всех сыновей.
Родная! В смятении духа
Тебе посылаю привет!
Клюкой погрозила старуха
И плюнула злобно вослед.
1975
* * *
Судьба моя — дурной роман.
Вернее — черновик романа.
Какой-то скучный графоман
В чаду похмельного дурмана
Невдохновенною рукой
Чирикал по бумаге наспех.
Сюжет — избитый и пустой,
Все персонажи — курам на смех.
А самый главный-то герой!
Не чужд игре и любострастью.
Еврей, конечно же — изгой.
Все пьет, все недоволен властью.
(Увы, лирический герой!
В своих поступках ты не волен:
У романиста геморрой,
А ты уж — властью недоволен!)
Все тягомотина и ложь.
Ты, автор, глуп на удивленье.
Куда, убогий, понесешь
Такое пошлое творенье!
Твоя фантазия скупа,
Перо корябает неловко,
И нудно тянется судьба,
И смерть — шаблонная концовка.
1976
* * *
Нелегко мне носить свое грузное тело
На пятижды изломанном костяке.
Где ты, юность моя?
Подразнила меня, улетела…
Подхожу я все ближе
К последней, великой Реке.
Нелегко мне носить свои скорби и боли,
Груз неправедно прожитых лет…
Где ты, счастье мое?
Хрупкой ласточкой реешь на воле,
Протянув за собою
Тончайший, пронзительный след.
До великой Реки я прошел полдороги.
Различимы ее берега.
В середине пути
Я впервые подумал о Боге.
Но — все ближе Река.
Но — все ближе и ближе Река…
1976
* * *
Я — свой среди чужих,
Чужой среди своих.
Вся жизнь моя дурная — через жопу…
— Ну что ж, пацан, России не жалей.
Не забывай, хавер, что ты — еврей.
Хуячь в Израиль, покидай Европу!
Отец обрезан. Старый коммунист.
А ты — винись пред Богом, не винись
Но обладаешь кожей на залупе.
И, между прочим, вспомни про погост
И подожми свой иудейский хвост:
Не ты ли зарабатывал на трупе?
Не для тебя ль, презренный фарисей,
Провозглашал законы Моисей,
А ты все пьешь, все блядствуешь по-гойски!
Так оставайся, черт тебя возьми!
Так продолжай с восьми и до восьми
Орудовать лопатой на погосте!
Ужо тебе! Куда ты держишь путь!
Пойми, мудак: тебя когда-нибудь
Еще тоска российская прищучит!
Болит душа. Спешит предостеречь.
Кровоточит ее прямая речь,
Запугивает, плачет и канючит.
Прости меня, неведомый Господь!
И крайнюю Тебе отдам я плоть,
И жизнь свою пожертвую Тебе я.
Тебе вверяю кровь мою и честь.
Прими меня таким, каков я есть:
Язычника, а все ж таки — еврея.
1976
* * *
Прощай, моя последняя зима!
Прости-прощай, нетрезвая отчизна!
Пропойцы по сошедшему с ума
Уже справляют горестную тризну.
Прощайте, тридцать-лет-коту-под-хвост,
Полжизни, что ушла к ебене маме!
Мне мало счастья коммунизм принес:
Богат я только дочкой да друзьями.
Дочь отобрали.
Лучший друг, гоня
Сомненья прочь,
Решает оставаться.
Ты, Русь, и тут ограбила меня,
Отняв мое последнее богатство!
О, Русь моя, родимый мой барак!
Прости меня, неверного еврея!
Я ухожу, беднейший из бродяг,
Мечту о новой родине лелея.
Она в душе с младенчества жила.
Когда бывал я болен и изранен,
Она и укрепляла, и звала
Любовь моя, мечта моя — Израиль.
И вот я умираю. Для семьи.
Для близких. Для цекакапээсэса.
Прощайте, собутыльники мои
Опора нетверезая прогресса!
Я весел, как на виселице труп.
Я гол, как освежеванная туша.
В своем несчастье счастлив я и глуп
И каждой пьяни открываю душу.
Я ухожу. Отважился посметь.
Бегу ли я за собственною тенью?..
Я сделал шаг, ведущий прямо в смерть.
А даст Господь
И в новое рожденье.
1976