|
|
|
|
"...МЫ ИДЕМ, И НЕТ КОНЦА ДОРОГЕ"
С писателем и журналистом Леонидом Гомбергом, автором книги "Война и Мир Юрия Левитанского", беседует художник из Нью-Йорка Слава Полищук. Это не первая их творческая встреча: в 1996 году они вместе работали над последней прижизненной книгой поэта "Меж двух небес": Гомберг в качестве издателя и редактора, Полищук - художника.
С.П.: В минувшем году отмечался восьмидесятилетний юбилей Юрия Левитанского, до которого он не дожил шесть лет. Его уход совпал с событиями в России, заслонившими глубину случившегося. Между тем смерть поэта явилась невосполнимой потерей для русской словесности. Он ушел, казалось, на взлете. И интерес к его жизненному и творческому пути сегодня закономерен. Ты хорошо знал Юрия Давидовича в последние годы жизни и много писал об этом...
А как вы познакомились?
Л.Г.: Это было в уже далеком 1977 году. Я тогда руководил молодежной театральной студией в Москве. Мы ставили модные в ту пору "поэтические представления" "а ля Таганка". Ну вот и решили как-то провести вечер современной поэзии. Я придумал через отдел пропаганды Союза писателей пригласить в гости "мэтров". Но, как водится, никого не оказалось в наличие: кто в отпуске, кто болен, а кто за границей. Среди "действующего актива" оказались только Тарковский и Левитанский. Я позвонил обоим. К моему удивлению Арсений Александрович сразу же согласился. Левитанскому же, как водится, помешали очередные семейные проблемы. Впрочем, ясно - какие. В семье явилось пополнение: только что родилась третья дочь Ольга. Левитанский никогда не умел отказывать определенно, не говорил твердое "нет". Он темнил, уверял, что постарается как-нибудь выбраться, но в итоге так и не пришел. Но я заметил, что он заинтересовался нашей работой. И не отставал от него даже после того, как вечер уже прошел. Весной того же года мы устроили вечер поэзии Левитанского с его участием в Государственной республиканской юношеской библиотеке. Успех был необычайный. В конце семидесятых мы провели несколько подобных вечеров в Москве.
С.П.: Ты назвал Левитанского "мэтром". Но ведь только в последние годы его жизни такая оценка творчества поэта стала появляться в печати. Что, по-твоему, задержало приход признания?
Л.Г.: Говоря о творческом пути Левитанского, да и о жизни Юрия Давидовича вообще, критики обычно употребляют неуклюжее, но емкое слово "поздность". Это стало почти термином. Согласись, странно: книгу, принесшую ему литературное признание и широкую известность - "Кинематограф" - он написал почти в 50 лет, а так называемые ранние книги "Стороны света" и "Земное небо" - далеко за тридцать, в том возрасте, до которого просто не дожили ни Пушкин, ни Лермонтов, ни Есенин. Здесь много причин, и одна из них лежит на поверхности: это война. Он ушел на войну мальчишкой, а вернулся... по существу тем же мальчишкой. Война дает такой опыт, который больше нигде приобрести нельзя (так говорил Левитанский), зато она не дает такого опыта, который нужен не в экстремальных условиях, а в обычной жизни. Ему пришлось многое набирать с нуля. А "набирал" Левитанский медленно и мучительно. Он вообще шел по жизни как-то тяжко.
Другая существенная причина его пресловутой "поздности" - вечная материальная неустроенность. В молодости он постоянно скитался по каким-то углам и квартирам, сначала в Иркутске, а потом в Москве. Уже будучи немолодым человеком свою огромную квартиру в Безбожном переулке (ныне Протопоповском) и дачу в Переделкино он оставил семье после своего ухода. И опять скитался по друзьям и знакомым, пока не получил однокомнатной "хрущебы" на окраине, а затем двухкомнатной квартиры. Левитанский работал урывками, между какими-то домашними заботами и хлопотами о хлебе насущном для своей немалой семьи. Для заработка приходилось делать большое количество переводов. Он говорил, что русская школа поэтического перевода достигла значительных высот именно благодаря материальной неустроенности поэтов, таких как Ахматова, Тарковский, Заболоцкий, Самойлов. Только к концу жизни его материальное положение как-то упрочилось. Но началась перестройка, "социальный сдвиг, подстать геологическому", как говорил Левитанский. Что-то сместилось, "заклинило" в его миропонимании, он стал работать как-то особенно медленно и трудно, почти не писал. В 1995 году, немногим более, чем за полгода до смерти, он получил Государственную премию России, которая в значительной части разошлась на долги. Но вместе с премией пришло официальное признание, плоды которого поэт вкусить не успел. Так распорядилась судьба.
С.П.: Действительно судьба распорядилась странным образом. Мне всегда очень отчетливо слышалась тема поэтического одиночества в поэзии Левитанского - его "отставание от поезда". Думаю, что именно это "отставание" дало поэту возможность уйти с "основной", накатанной дороги, найти свой язык, только ему присущую частоту звука...
Л.Г.: Ты прав... На своей творческой стезе Левитанский был абсолютно одинок, сам по себе, никаких "сподвижников" и "соратников" у него не было. Он никогда не принадлежал ни к какой поэтической группе или, как модно было говорить, "обойме". Термин "обойма поэтов фронтового поколения" он считал совершенно бессодержательным. С так называемыми шестидесятниками - Евтушенко, Вознесенским, Ахмадулиной - его, по-моему, ничего не связывало. По мнению Левитанского, "поэзия стадионов" - это что-то из области политики и конъюнктуры, а не искусства. И все же он остро чувствовал свое поэтическое окружение. Его ближайшим товарищем по цеху был Давид Самойлов, которого он ценил безмерно, искренне любил и переживал его отсутствие в последние годы жизни. Среди почитаемых поэтов, своих современников, кроме Самойлова, он всегда называл Арсения Тарковского и Владимира Соколова.
А вообще человек он был общительный и друзей имел немало. В военные годы - поэт Семен Гудзенко, с которым составлял первый и второй номера пулеметного расчета. Очень дружил с писателем Юрием Давыдовым. В последние годы жизни сложился некий "ближний круг" общения - люди, которые перезванивались ежедневно и подолгу беседовали по телефону друг с другом. Со стороны это напоминало некий ритуал. Среди них - критик легендарного "Нового мира" шестидесятых, писатель и правозащитник Феликс Светов, хирург и писатель Юлий Крелин, вдова Д. Самойлова, Галина Ивановна Медведева.
С.П.: Можно ли говорить о "школе Левитанского"?
Л.Г.: Левитанский довольно долго работал в Литературном институте в Москве. Вел поэтический семинар. Я бывал на его занятиях. Студенты рвались к нему в ученики, разве что в окна не лезли. Поговаривали, что не все преподаватели были в восторге от такой его популярности. Не думаю, что он был каким-то особо выдающимся педагогом, во всяком случае, я этого не заметил. Но потрясающее обаяние мощной личности, его очень меткие (но всегда, замечу, тактичные) оценки творчества своих коллег, огромная эрудиция во всем, что касалось поэзии, острый ум, какие-то еще свойства его таланта, которые адекватно я сформулировать просто не берусь, вызывали живейший отклик у молодежной аудитории, чему я не раз становился свидетелем. В то же время, думаю, что никакой "школы Левитанского" не существует. Многие поэты, которые называют себя его учениками - от маститых Олеси Николаевой и Олега Хлебникова до совсем уж молодой поэтической поросли - не имеют ничего общего ни друг с другом, ни самим Левитанским. Юрий Давидович весьма скептически относился к понятию "поэтическая школа". Он считал: гораздо важнее то, что отличает одного поэта от другого, чем то, что объединяет их. Он хотел видеть в поэзии личности, а не школы. Левитанский и в эстетике оставался последовательным гуманистом.
С.П.: Непринадлежность к "обойме", мне кажется, определила отношение Левитанского к власти...
Л.Г.: Да, пожалуй. Левитанский считал, что поэт и, вообще, интеллигент должен находиться в оппозиции к власти. Существование в ее фарватере он считал чем-то вроде отступничества. Этому своему теоретическому постулату он неукоснительно следовал на практике. Справедливости ради надо заметить, что сам он никогда не был властью обласкан, а стало быть, жизнь не требовала от него подвигов отречения от какого-то непомерного благосостояния и благоденствия. Впрочем, присуждение Госпремии он готов был расценить как подачку властей, которую, как ему казалось, не стоило бы принимать. Мы говорили с ним об этом не раз. Я пытался убедить его, что уж если кто-то из здравствующих в ту пору поэтов и заслужил такую премию, то, прежде всего, конечно, он. В конце концов, он решил для себя, что церемония в Кремле явится хорошей трибуной, чтобы высказаться во всеуслышанье против чеченской войны. Что он, собственно, и сделал. Так что власти вместо приличествующей случаю благодарности услышали в свой адрес горький упрек. Некоторые "горячие головы" вроде Валерии Ильиничны Новодворской готовы были видеть в Левитанском чуть ли не "пламенного борца за свободу чеченского народа", особенно, после его смерти, последовавшей непосредственно за его страстным выступлением на одной из политических тусовок в московской мэрии. Но, конечно же, никаким политическим трибуном он не был никогда. Просто он был поэтом...
С.П.: Это существенно: "просто поэтом". Как поэту, человеку, для которого любая тавтология просто не приемлема, было естественно не иметь с властью ничего общего. Но слышал ли он настроения в обществе?
Л.Г.: Мне кажется, что общественная атмосфера была ему чрезвычайно важна как человеку, как личности. Однако, как поэт, он был, по-моему, к ней совершенно индифферентен. Я пытался рассказать об этом в своей книге на примере шестидесятых годов. Но автор предисловия к ней, наш выдающийся современник Лев Разгон, со мной не согласился. И все же: как бы не складывалась общественная жизнь страны, в своем творчестве Левитанский был абсолютно независимым. Ты нигде не найдешь у него ни одной фальшивой ноты. Даже либерализация общества в конце 80-х годов не прибавила поэту вдохновения. Скорее наоборот: он стал меньше писать стихов... при интенсивной интеллектуальной работе, продолжавшейся буквально до последнего дня.
С.П.: Левитанский не любил рассказывать о себе, считая, что все уже сказано в его стихах. Ты долгие годы знал поэта. Расскажи, пожалуйста, о его личной жизни. Каким Юрий Давидович был в общении?
Л.Г.: Это не простой вопрос... Тонкий, ироничный, занудный, часто парадоксальный, случалось, излишне горячий, иногда весьма убедительный... Любил выпить, особенно, в прежние годы. Страшно не любил, если кто-то говорил "все": мол, все так делают, все так говорят, все так пишут... Поправлял раздраженно: никогда не бывает, чтобы "все", чушь, люди разные. Кто это сказал? По-моему, Губерман. "Не обобщай, и не будешь обобщен".
А вообще личная жизнь Юрия Давидовича была такой же тяжкой, как и творческая. Ну что там скажешь, "поздний поэт"... Его первую жену звали Марина, я с ней не был знаком, знаю только, что она работала на радио. В былые годы сам не раз слышал: "режиссер Марина Левитанская". Юрий Давидович никогда со мной о ней не говорил. Когда мы познакомились, он был женат во второй раз. Личная жизнь Левитанского не была простой. Но об этом не хочется рассказывать. Как бы там ни было, вторая жена, Валентина, стала матерью его дочерей Кати, Ани и Оли, которых он любил безумно. Свой уход из семьи он воспринимал как предательство, как страшный грех, все время старался хоть как-то загладить его. Я бы сказал "замолить", если бы он был верующим и умел молиться.
Со своей третьей женой Ириной Машковской он познакомился, что называется, на склоне лет: ей было 19, ему 63 года. Эта колоссальная разница в возрасте, раскинувшаяся на три поколения, до сих пор будоражит воображение разных досужих писак. Я полагаю, что последнее десятилетие жизни Левитанского было самым счастливым в его жизни, хотя семейные огорчения, конечно, случались. Сегодня Ирина - самый верный хранитель памяти Левитанского: ее стараниями вышли уже несколько посмертных изданий поэта, а в прошлом году, в год его восьмидесятилетия, она стала организатором грандиозного вечера в ЦДЛ с участием многих "звезд", в том числе поэтов Евтушенко, Вознесенского, артистов Козакова, Никулина, Камбуровой, Филиппенко и многих других.
С.П.: Ты сказал: "Если бы он был верующим..." Что это значит?
Л.Г.: Конечно, как и многие, он верил в какую-то непонятную Высшую силу. От иудаизма (в номинальном значении этого слова) он был так же далек, как и от христианства, хотя Ирина Машковская, его вдова, попросила меня пригласить на похоронную церемонию хазана из синагоги, что я и сделал.
Левитанский считал себя русским поэтом. Да он и был русским поэтом. Как-то в последние годы жизни он всердцах говорил мне: "Я всю жизнь считал себя русским поэтом. Но, ей-Богу, сегодня я не стал бы говорить об этом публично. А то скажешь, а тебе в ответ: "Куда лезешь, жидовская морда!"".
В Израиле мы зашли в синагогу, ту, что возле Стены плача. Несколько десятков хасидов молились истово. Левитанский смотрел на них, как мне показалось, с каким-то мистическим ужасом. "Не знаю, - сказал он, - я не чувствую никакой близости к этим людям и никак не могу понять, что меня с ними объединяет. Но я понимаю, что мои не столь давние предки были, возможно, такими же". Вообще в Израиле он много и мучительно размышлял об иудаизме, о своем месте в еврействе. Но это тема отдельного, очень серьезного разговора.
С.П.: В своей книге о Левитанском, первой и, по-моему, до сих пор единственной, книге о поэте, ты пишешь, что он сделал "для русской поэзии бесконечно много". Что привнесло творчество Левитанского в русскую поэзию?
Л.Г.: Я ведь не занимаюсь профессионально поэтикой. Скажу лишь свое мнение. Левитанский привнес в русский стих три совершенно конкретные вещи, отсутствовавшие в поэзии вовсе или почти совсем забытые. Во-первых, "долгую строку", которая, казалось бы, просто невозможна в современной лирике. Этакий затяжной выдох, как у йогов. Выводишь на "последнем дыхании" такую строчку, тянешь, и тебе кажется, что структура стиха давно разрушилась. Ан нет, все на своих местах, все на уровне высокой поэтической гармонии... Во-вторых, глагольная рифма, многократно осмеянная и оплеванная критикой. Левитанский виртуозно манипулирует глаголами, как фокусник или жонглер. Ни у кого из русских поэтов ничего подобного я не встречал. И третье: жанр "поэтической книги" или "книги стихов" - цельные художественные произведения какого-то не ясного эпико-лирического свойства. Поразительно: иногда в них встречаются даже прозаические фрагменты, как в "Письмах Катерины..."! И ничто, ничто не мешает восприятию цельности поэтической структуры книги!
Я считаю Левитанского последним великим русским поэтом пушкинской традиции XX века. Бродский просто слишком рано умер. Проживи он нормальную жизнь, критики отнесли бы его к веку XXI, который он, собственно, своим творчеством и открыл. После смерти Самойлова рядом с Левитанским и Бродским я лично никого не вижу.
С.П.: Это замечательно, что ты назвал имя Бродского. Что мне дорого в стихах Левитанского и Бродского, - это способность начинать строку с самой высокой ноты. Это безумно тяжело начинать там, где дыхание почти прерывается...
Дни, недели, много сотен лет
Мы идем. И нет конца дороге.
Впрочем, поэтика Левитанского - это особая тема.
А сейчас о другом... Насколько мне известно у тебя накопились немалые архивы, связанные с Левитанским. Что они из себя представляют? Как ты с ними работаешь?
Л.Г.: Мы говорили с Юрием Давидовичем очень много, особенно, в последние годы, хоть и встречались не так часто, как этого хотелось бы. Аудиозаписи бесед, которые я делал, лишь малая часть наших разговоров. В основном, мы сидели у него дома, и в какой-то момент я включал диктофон. У меня осталось несколько кассет, для меня бесценных. Есть и видеозаписи творческих вечеров с его участием. Есть большой фотоархив. В минувшем году к восьмидесятилетию Левитанского сотрудники Литературного музея Москвы вместе с Ириной Машковской и при моем скромном участии организовали выставку, первую в своем роде. На телеканале "Культура" ей был посвящен специальный сюжет. На выставке экспонировались издания книг Левитанского, начиная от самых давних, фрагменты рукописей, письма, фотоматериалы, живописные и пластические работы поэта. Я подарил музею более тридцати фотографий Левитанского, в том числе и сделанные во время его поездки по Израилю.
Впервые небольшие фрагменты наших бесед я опубликовал в 1993 году в Тель-Авиве, где тогда жил. Уже после его смерти расшифровки аудиозаписей с моим предисловием вышли в журнале "Знамя" (№5, 1997) под заголовком "Юрий Левитанский рассказывает...". Однако самая полная публикация этих материалов была осуществлена журналом "Литературное обозрение" (№6, 1997) в специальном выпуске, посвященном жизни и творчеству поэта. Кстати, там мы попытались сделать, кажется, одну из первых научно обоснованных попыток библиографического обзора творчества поэта.
С.П.: Что для тебя лично значит поэзия Левитанского? Чем она тебе ценна?
Л.Г.: Пронзительной, незамутненной никакими выкрутасами и изысками, правдой вымысла...
Понимаешь, я ведь не специалист в поэзии, я прозаик. В последнее время занимаюсь библейской историей. Мои профессиональные интересы очень далеки от поэзии. Но в то же время как литератору и журналисту, часто пишущему о культуре, мне приходится сталкиваться со стихотворными опусами многих пишущих граждан, откликающихся на прозвание "поэт". С какого-то времени о стихах не пишу. Не могу. Невольно сравниваю с Левитанским и всякий раз (ну, почти всякий раз!) вижу: убого. И ничего не могу с собой поделать. Хоть знаю: не прав, не справедлив. Тихонечко, не вслух, я называю себя: "ушибленный Левитанским". В самом деле, личности такого масштаба и дарования я больше не встречал.
"Золотой червонец" (Нью-Йорк) #8, 6 января 2002 года
| | |
